Когда мой отец встретил ее, она была достаточно капризна, чтобы заинтересовать его. А стоило ситуации измениться к худшему, как он сделал ноги.
Ее никогда не помещали в психиатрическую лечебницу, потому что она всегда держала себя в руках при общении с другими людьми, если от нее никто ничего не требовал. Угрозы покончить с собой слышу только я и лишь в тех случаях, когда мы вдвоем, а мир видит ее очаровательной и здравомыслящей женщиной.
Алиментов ей хватает на безбедную жизнь, так что работать ей не нужно, живет она как отшельник, вот почему в Пико Мундо мало кто знает об отклонениях в ее психическом состоянии.
Удивительная красота помогает ей хранить свои секреты. Большинство людей самого высокого мнения о тех, кого Бог наградил красотой. У нас просто не укладывается в голове, что физическое совершенство может скрывать извращенные чувства или душевную болезнь.
Голос ее стал более резким, воинственным:
– Я проклинаю ту ночь, когда позволила твоему идиоту-отцу обрюхатить меня тобой.
Меня это не шокировало. Я слышал этот аргумент раньше, бывало и хуже.
– Мне следовало вычистить тебя и выбросить на помойку. Но что бы я тогда получила при разводе? А ты стал пропуском в легкую жизнь.
Когда я смотрю на мать, пребывающую в таком состоянии, я не вижу в ней ненависти, только душевную боль, отчаяние и даже ужас. И не могу представить себе те боль и ужас, которые она испытывает.
Меня утешает лишь одно: я знаю, когда она одна, когда от нее ничего не требуют, она всем довольна, если не счастлива. Я хочу, чтобы она, по меньшей мере, была всем довольна.
– Или перестань пить мою кровь, или нажми на спусковой крючок, маленький говнюк.
Одно из самых ярких ранних воспоминаний моего детства – дождливый январский вечер, когда мне было пять лет и я болел гриппом. Если я не кашлял, то требовал внимания и утешения, а моя мать не могла найти в доме уголка, где до нее не долетали бы мои кашель, плач, крики.
Она пришла в мою комнату и легла рядом на кровать, как могла лечь каждая мать, чтобы утешить своего ребенка. Да только она пришла с пистолетом. Угрозы покончить с собой всегда хватало для того, чтобы я замолкал, становился послушным, освобождал ее от всех материнских обязанностей.
В тот вечер я смирился с тем, что никто не собирается меня пожалеть, и как мог сдерживал слезы, но ничего не мог поделать с воспалившимся и болевшим горлом. Для нее мой кашель являл собой требование проявить заботу о сыне, а поскольку я кашлял и кашлял, она с каждым мгновением все ближе подходила к краю эмоциональной пропасти.
Когда угроза самоубийства не заглушила мой кашель, она приставила дуло пистолета к моему правому глазу. Предложила мне разглядеть блестящее острие пули в конце узкого темного канала.
Тогда мы провели вместе много времени, под шум барабанящего по окнам моей спальни дождя. С тех пор мне не раз и не два приходилось сталкиваться с ужасом, но тот вечер остается самым кошмарным эпизодом моей жизни.
Теперь, умудренный опытом двадцати прожитых лет, я не верю, что она могла убить меня тогда, что вообще может убить меня. Причинив вред мне или кому-то еще, она обрекла бы себя на ту форму общения с другими людьми, которой боится пуще смерти. Она знает, что они будут требовать от нее ответов и объяснений. Добиваться установления истины и справедливости, ждать от нее раскаяния, проявления угрызений совести. Они будут хотеть от нее слишком многого и не остановятся, не получив всего.
Сидя на крыльце, я не знал, наставит ли она пистолет на меня и на этот раз. Не знал, как отреагирую, если наставит. Я искал конфронтации в надежде, что благодаря этому мне откроется истина, хотя и не понимал, зачем мне нужно идти на конфликт с матерью и каким образом этот конфликт поможет мне узнать имя сообщника Робертсона.
Тут она перенацелила пистолет с шеи на левую грудь, как делает всегда, ибо символизм пули, пронзающей мозг, оказывает на сына не столь впечатляющее воздействие, как символизм пули, пробивающей сердце.
– Если ты не отстанешь от меня, если навсегда не перестанешь сосать и сосать из меня кровь, словно пиявка, тогда, ради Господа, нажми на спусковой крючок, дай мне покой.
Перед моим мысленным взором возникла рана на груди Робертсона, которая мучила меня последние двенадцать часов.
Я попытался загнать этот образ обратно в трясину воспоминаний, из которой он выплыл. Это была глубокая трясина, но он никак не желал засасываться обратно.
И внезапно я понял, ради чего приехал сюда: чтобы подтолкнуть мать на ненавистный мне ритуал угрозы самоубийства, который являлся стержнем наших отношений, чтобы увидеть пистолет, приставленный к ее груди, чтобы отвернуться, как я делал всегда, чтобы услышать ее приказ посмотреть на нее… а потом, с подкатывающей к горлу тошнотой, дрожа всем телом, набраться духа и посмотреть.
Прошлой ночью в моей ванной мне не хватило духа, чтобы рассмотреть рану в груди Робертсона.
Тогда я почувствовал что-то странное, почувствовал, что рана может мне что-то подсказать. Но, когда к горлу подкатила тошнота, отвел глаза и застегнул пуговицы рубашки.
Повернув пистолет рукояткой ко мне, мать пыталась всунуть его мне в руку, шипя:
– Давай, неблагодарный говнюк, возьми его, возьми, пристрели меня, покончи с этим и наконец отстань от меня!
Одиннадцать сорок пять, если верить моим часам.
Ее голос, как обычно, стал более злобным, когда она произносила:
– Я грезила и грезила о том, чтобы ты родился мертвым.
Я с трудом поднялся и на негнущихся ногах спустился с крыльца.
А сзади неслось:
– Все время, когда я вынашивала тебя, я думала, что внутри меня мертвяк, гниющий и разлагающийся мертвяк.
Солнце, вскармливая мать-Землю, выливало на нее кипящее молоко дня, подмешивая в него часть небесной синевы, отчего само небо блекло. Даже тень, отбрасываемая дубами, пропиталась жарой, и, уходя от матери, я весь горел от стыда, поэтому нисколько бы не удивился, если б трава вспыхнула у меня под ногами.
– Внутри меня мертвяк, – повторила она. – Месяц за бесконечным месяцем я чувствовала, как твой гниющий зародыш разлагается в моем животе, распространяя яд по всему телу.
Прежде чем обогнуть угол дома, я остановился, повернулся, посмотрел на нее, как подозревал, в последний раз.
Она спустилась с крыльца, но не последовала за мной. Ее правая рука висела как плеть, пистолет целился в землю.
Я не просил, чтобы меня рожали. Только об одном – чтобы любили.
– Мне нечего тебе дать, – сказала она. – Ты меня слышишь? Нечего, нечего. Ты отравил меня, наполнил гноем и младенческим дерьмом, загубил мою жизнь.
Повернувшись к ней спиной, чувствуя, что это навсегда, я поспешил к улице и автомобилю.
Учитывая мою наследственность и особенности детства, я иногда задаюсь вопросом: а как это я не сошел с ума? Может, и сошел.
Глава 54
Мчась со скоростью, превышающей разрешенную законом на окраинах Пико Мундо, я пытался, но безуспешно, выбросить из головы мысли о матери моей матери, бабушке Шугарс.
Мои мать и бабушка существуют в далеко разнесенных друг от друга частях моего мозга, в суверенных государствах памяти, которые не поддерживают между собой никаких отношений. Поскольку я любил Перл Шугарс, мне никогда не хотелось думать о том, что моя сумасшедшая мать – ее дочь.
Сведение их воедино поднимало ужасные вопросы, а я с давних пор упорно отказывался искать на них ответы.
Перл Шугарс знала, что ее дочь – душевнобольная, знала, что с восемнадцати лет она отказалась от лечения. Должно быть, знала и о том, что беременность и ответственность за воспитание ребенка – непосильная ноша для моей матери, психика которой и так находилась на грани срыва.
И, однако, она не ударила пальцем о палец, чтобы помочь мне.
Во-первых, боялась своей дочери. Доказательства тому я видел неоднократно. Резкие смены настроения моей матери и внезапные эмоциональные вспышки пугали мою бабушку, пусть никого другого она не боялась и без колебаний могла ударить пристающего к ней мужчину, каким бы здоровяком он ни казался.
А кроме того, Перл Шугарс слишком нравилась жизнь перекати-поля, чтобы осесть на одном месте и начать воспитывать внука. Жажда странствий, карточные игры с высокими ставками в знаменитых городах, Лас-Вегасе, Рено, Финиксе, Абукеркуе, Далласе, Сан-Антонио, Мемфисе, авантюрная, волнующая атмосфера такой жизни приводили к тому, что большую часть года она проводила вне Пико Мундо.
В свою защиту бабушка Шугарс могла бы сказать, что не имела ни малейшего понятия о не знающей жалости жестокости, которую проявляла моя мать по отношению ко мне. Она действительно ничего не знала о пистолете и угрозах, которые красной нитью прошли через мое детство.
До того как я взялся за эту рукопись, чувство вины и стыд заставляли меня хранить молчание на сей счет. Я достаточно взрослый, пусть мне всего двадцать лет, чтобы понимать, что нет у меня причин испытывать вину и стыд, что я жертва, а не мучитель.
Отдавая рукопись Оззи, я буду сгорать от унижения. После того как он ее прочитает, закрою лицо руками, если он заговорит об этих частях повествования.
«Нездоровый разум глухим подушкам поверяет тайну».
Шекспир, «Макбет», действие пятое, картина первая.
Литературная аллюзия использована здесь не только для того, чтобы порадовать тебя, Оззи. В ней горькая правда, имеющая ко мне самое прямое отношение. Моя мать заразила мой мозг таким сильным вирусом, что я не мог признаться в моих постыдных мучениях даже подушке и каждую ночь, не расплескав ни капли, уносил их в свой сон.
Что же касается бабушки Шугарс… теперь я уже начинаю задумываться, а не являлись ли ее страсть к путешествиям и частые отлучки вкупе с увлеченностью азартными играми ответной реакцией на психиатрические проблемы дочери, моей матери.
Хуже того, я не могу не думать о том, что болезнь матери не является результатом неправильного питания и причину нужно искать в генетике. Возможно, Перл Шугарс страдала тем же психозом, только в более легкой форме, и проявлялся он не столь ужасно, как у моей матери.