Чтобы войти в дом, приходится низко кланяться, высоких дверей в Киеве никто не делает – берегут тепло. Вошедшему с дневного света в первое мгновенье ничего не видно, хотя горит плошка, открыто волоковое оконце в стене и голубеет дымовое отверстие в крыше, у самого князька. Однако вскоре глаза привыкают к полутьме.
Гости различают справа при входе глинобитную округлую печь с устьем, прикрытым заслонкой, в противоположном углу продолговатый стол с горящей плошкой, вдоль стен тянутся лавки, а над лавками – полавочники[185]. Хозяин приглашает гостей садиться, полотенцем торопливо протирая перед каждым лавку, а усадив, поспешно исчезает за дверью.
Гости внимательно разглядывают убранство избы. Разглядывают, собственно, Константин и Мефодий, а для Шульги и Кукши здесь ничего нового нет – во всех домах простецов то же самое. Возле печи, ниже полавочников, повешены полки для посуды. Посуда деревянная и скудельная, а рядом на крюке висит железный клепаный котел. Там же над треногой лоханью висит на веревке скудельный рукомойник с двумя носками.
Рукомойник привлек внимание Константина, и Шульга объясняет, что рукомойник с двумя носками удобнее – все равно, с какой стороны к нему подойти, можно умываться даже сразу вдвоем, и добавляет:
– По рукомойнику видать, что хозяева дома – поляне, они на руки поливают, для того и рукомойник, то же и у нас на Волхове. А русы, чтобы вымыть руки или умыться, наливают воды в лохань.
Стены в доме прокопченные, темно-вишневого цвета, чем выше, тем темнее, над полавочниками совсем черные. Священник Константин отмечает, что на полавочниках ничего не стоит, в то время как на полках пониже тесно от посуды, и обращается за разъяснением к своим юным спутникам.
– Полавочники не полки, – объясняет всезнающий Шульга, – дело полавочников сажу собирать, когда избу топят, чтобы на лавки не сыпалась.
Вскоре отворяется дверь и друг за другом входят хозяин и хозяйка, он успел сменить рубаху, а она в червленом повойнике, белоснежной полотняной рубахе и червленой вышитой поневе[186]. У него в руках большой жбан, а у нее на деревянном подносе, покрытом холстиной, белый хлеб и розовое сало. Все это ставится на стол, хозяйка достает с полки низкую деревянную ендову[187] и низкие чашки, хозяин наливает пива из жбана в ендову, а хозяйка разливает его из ендовы по чашкам.
Кукша замечает, что Константин с Мефодием слегка растеряны, он проявил беспечность, ему надо было предупредить братьев о здешнем гостеприимстве, к тому же сейчас Петровский пост… Хозяйка, меж тем, черпая красивым резным ковшом из ведра, наливает воды в рукомойник.
– Не желаете ли умыться свежей водой? – спрашивает она напевным голосом, глядя на священника Константина, и снимает с деревянного гвоздя расшитый конями рушник.
Ее слова помогают Константину справиться с растерянностью, виновато улыбаясь, он встает и моет руки, а заодно споласкивает лицо. Хозяйка с поклоном обеими руками подаст ему рушник:
– Утрися хорошенько!
Константина возле рукомойника сменяет Мефодий, Мефодия – Шульга с Кукшей. «Почему и хозяин, и хозяйка, – думает Кукша, – сразу выделили священника Константина, хотя суровый чернец Мефодий и старше, и дороднее своего брата? То же было и с корабельщиками в Корсуне!»
– Угощайтесь, гости дорогие, – напевает хозяйка, – уж не побрезгуйте нашим угощеньем, чем богаты тем и рады!
Константин уже справился со смущением, улыбаясь, он отламывает хлеба и отхлебывает пива, брат следует его примеру. К салу ни тот, ни другой не притрагиваются. У Кукши в памяти всплывает, что будто бы церковь позволяет христианину, если он в гостях, есть то же, что едят хозяева, но, может быть, это относится только к простым мирянам, вроде него самого? А может быть, братья вообще не едят сала? Так или иначе, к салу на всякий случай не прикасается и он, только у язычника Шульги нет на этот счет никаких правил.
Хозяйка начинает, как водится, уговаривать гостей, и Кукше приходится сказать, что им троим по их вере сейчас нельзя есть скоромное[188], произнеся это слово, он вынужден объяснять разницу между скоромным и постным.
Но хозяйка без труда понимает его и исчезает. Вскоре она возвращается с корзиной ранних овощей и плодов. Дом наполняется благоуханием сада. И Кукша понимает, что хозяева сперва предложили лучшее, по их понятию, из того, что у них есть.
Братья и Кукша с Шульгой снова бредут по киевским горам и оврагам. Константин задумчиво говорит:
– Чувствую, что добрые кияне созрели для веры Христовой… И скоро уже сбудется пророчество Андрея Первозванного, просияет истина ярким светом на этих горах и множество храмов Божиих украсит их! Мы с вами, конечно, не увидим того, но… уже близится!
Священник Константин Философ не из праздного любопытства бродит по Киеву с братом и двумя юношами. Он все время думает о строительстве церкви. Место для нее он уже выбрал – над Ручаем, где происходило Крещение. Для первой в Киеве соборной, то есть общей, не домашней церкви, лучшего места не найдешь. Освящена же она будет во имя пророка Илии – не потому, что этим именем наречен князь Дир, напротив, сам он, первый крещенный в Киеве князь, не случайно получил это имя.
В Священном Писании говорится, что пророк Илия, как никто другой, связан был с огнем небесным. Оказавшись среди идолопоклонников, почитателей Ваала, он обратился к Богу:
– Услышь меня, Господи, и отзовись огнем, да уразумеют все эти люди, что Ты Единый Господь Бог и обратишь сердца их к Тебе!
В ответ на его моление низошел огонь с Небес, и мгновенно пожрал приготовленную жертву, и все идолопоклонники повалились ниц, восклицая:
– Воистину Господь Бог твой и есть Бог!
Или другой случай, когда царь трижды посылал стражу взять Илию, и дважды огонь небесный сжигал ее, и только начальник третьей стражи умолил Илию пощадить его и воинов.
А однажды Илия и ученик его Елисей шли по дороге и беседовали. Илия заранее попрощался с Елисеем, сказав ему:
– Скоро я буду взят от тебя.
И вот является огненная колесница, запряженная огненными конями, и разлучает их. Елисей и опомнится не успел, как Илия был унесен вихрем огненным на небо.
У киян стоит на холме идол Перуна, которого бедные заблудшие души почитают богом грозы, посылающим на землю молнии, меж тем как Перун не только не бог, но даже не пророк. И поставленная над Ручаем церковь во имя пророка Илии, так же, как имя первого крещеного князя, будет напоминать им об их заблуждении.
Жаль, конечно, что пока еще нельзя поставить и на Перуновом холме церковь Божию вместо идола, но со временем это непременно свершится!
Глава двадцать седьмаяРОЖДЕНИЕ ЦЕРКВИ
Священник Константин считает, что строительство церкви нельзя откладывать ни на один день – люди уверовали во Христа, ступили на путь спасения, и было бы предательством оставить их сейчас в бездействии, без опоры, лицом к лицу с враждебным морем иноверцев. Они еще не так крепки в вере, чтобы уже до конца идти избранным путем, несмотря ни на что, не страшась лютых мук и самой смерти.
Как говорится, дело за малым – построить первую в Киеве соборную церковь. В Киеве нет каменных строений, значит, нет ни кирпича, ни умельцев каменного дела. Думай не думай, а придется строить из дерева, «рубить», как здесь говорят. Слыхал ли когда-нибудь священник Константин о церквах из дерева? Нет, ничего подобного он припомнить не может. В Византии и в Риме всякое здание – и дом, и храм, и крепостные стены – спокон веку кладут из кирпича или из тесаного дикого камня. Но из чего же там и строить, если нет строительного леса?
Словом, хорошо ли, худо ли, а придется и в Киеве, как в Византии и в Риме, строить церковь из того, из чего строят здесь дома и крепостные стены.
Хорошо бы только церковь – ведь она дом Божий! – воздвигнуть выше, чем мирские дома, и чтобы стояла она крепко. Но это возможно: рубят же здесь крепостные башни! Надо лишь озаботиться, чтобы церковь рубили те же плотники, что рубят крепости. А если отбирать бревна подлиннее, и церковь будет попросторнее… Очень уж хочется священнику Константину, чтобы церковь вмещала побольше новообращенных, ведь число их будет расти!..
Догадливые чернецы из Андреевой обители приносят ему в Печерьско восковые доски. Священник Константин то так, то этак рисует на них будущую церковь, нарисует и заровняет, нарисует и заровняет, пока не останавливается на одном изображении. Его-то он и перерисовывает на бересту. Оно постоянно будет перед глазами у старшого плотничьей артели…
В княжеском заповедном бору повыше Киева валят отборные сосны, связывают в плоты, сплавляют вниз и пригоняют в Почайну, в устье Ручая. Там их выволакивают на берег и оттаскивают от воды. Это прекрасный строительный лес, безупречно ровный, не меньше, чем в половину локтя[189] толщиной. Одновременно в другом бору рубят и сплавляют лес похуже – он и тоньше, и от него не требуется безукоризненной прямизны. Предназначается он для сооружения строительных лесов.
На доски для пола свежий лес не годится, их поведет при высыхании, тут нужен лес выдержанный. У князей есть запас сухого леса. Опытные древоделы выбирают самые ровнослойные лесины и начинают их раскалывать клиньями – сперва забивают один клин, потом, когда обозначится трещина, другой, третий… Из каждого бревна получается несколько досок нужной толщины. Остается их подровнять стругами – и можно стелить пол.
Священник Константин не зря говорит, что народ киевский созрел для обращения ко Христу – многие кияне из тех, что еще не крестились, помогают в работе – и в рубке леса, и на сплаве, и в выволакивании на берег. Работа идет споро, люди играючи ворочают огромные бревна.