У нас всегда было вдоволь еды. И когда ты уезжал, я могла дать тебе с собой столько риса, сколько в Японии, говорят, выделяют целой семье на несколько месяцев. И вдруг все кончилось. Русские вступили в войну. Твоего отца немедленно забрали в армию, и больше я его не видела. Где он, что с ним, я не знаю. Молю бога, чтобы он выжил. Знаю, что наши войска не смогли сдержать русских; большая часть солдат, рассказывают, уже в плену. Надеюсь, он повел себя разумно и в первом же бою поднял руки, хотя и не полагается этому радоваться. Раньше я бы никогда не решилась сказать такое, но теперь все изменилось…
Как только началась война, соседи сказали, что надо немедленно уходить. Я собрала все, что было в доме, взяла твою сестренку, и на рассвете мы покинули наш дом, где прожили столько счастливых лет. По дороге я обменяла все свои вещи — и кимоно, и часы, и кольцо, подаренное когда-то твоим отцом, — на еду. Корейцы больше не боялись нас. Они разговаривали с нами на равных; если вещи нравились, то давали немного картофеля, если нет, то равнодушно качали головой, и мы шли дальше… На дорогах я видела много беженцев. Женщины, старики и дети — они тащились на юг. Я даже встречала знакомых, но мы с трудом узнавали друг друга. Жалкие, боязливые, они мало напоминали тех уверенных людей, которые целыми пароходами приезжали, чтобы начать новую жизнь в Корее.
Я не смогу описать тебе эту дорогу скорби. Умерло много детей и стариков — в основном от тифа. Но не только. Отчаяние и страх изменили людей. Спасаясь, матери бросали детей, чтобы легче было идти. Если бы я не видела это своими глазами, никогда бы не поверила… Нескольких младенцев подобрали корейские крестьяне. Остальные, без сомнения, погибли.
На дороге беженцы-японцы постепенно сбивались в группы. В одну из таких групп попала и я. Руководителем объявил себя отставной военный — единственный мужчина среди нас. Он собрал вокруг себя примерно сорок человек. Оказалось, что не все ушли из дому с пустыми руками, кое-кто сумел сохранить настоящие ценности — золотые и серебряные украшения. Все это богатство ушло на покупку небольшого суденышка. На нем они хотят поскорее добраться до Пусана, а оттуда в Японию. Руководитель группы обещал мне, что возьмет нас с дочкой. За это я отдала ему золотой медальон с фотографией твоего отца (фотографию я, конечно, оставила себе). Если все будет хорошо, завтра утром мы отплывем…
Проклятая война! »
Сакико Хаяси продолжала писать своему старшему брату.
«Дорогой Эйдзи!
Вчера я узнала от отца печальную весть: пришло официальное сообщение: наш старший брат погиб. Я так давно не видела его, что стала забывать. Ведь, как ты знаешь, он ушел на флот еще в 1937 году. Я училась в шестом классе и очень радовалась, что его забирают на военную службу. Тогда я могла хвастаться перед девочками братом-моряком. Проводы были очень веселые. Гости говорили, что завидуют ему, желали повидать дальние страны и одержать много побед…
Но у меня есть и приятная новость. Из деревни мы уехали. Благодаря помощи многих людей седьмого августа нас перевезли в город Нагасаки. Его не бомбят, так что мы будем чувствовать себя спокойно, и в то же время здесь есть врачи, воспитатели, которые присоединятся к нам. Пока что мы разместились в пустующем школьном здании. Дальше будет ясно, что делать. Городские власти позаботятся о нас. Сейчас главная моя забота следить, чтобы никто не убежал. Некоторые дети пытались уехать домой еще из деревни, но их всех вернули. Дорога из Нагасаки может им показаться более легкой, и надо быть бдительной. Под бомбежку легко угодить прямо в поезде.
Мы стараемся поддерживать в детях боевой дух, как это предписано министерством просвещения. Разучиваем стихотворение, написанное императрицей специально для эвакуированных школьников, и распеваем военные марши. Мы еще пытались организовать соревнование по борьбе среди мальчиков, но, поскольку они очень ослабли от голода, это указание министерства мы не сумели выполнить.
Здесь, в Нагасаки, я полагаю, мы пробудем долго, и я вновь стану писать тебе регулярно. До встречи после нашей победы!»
Почему не получал писем лейтенант Тамио Кавабэ? Его отец сидел в тюрьме, а мать, имевшая основания полагать, что рано или поздно кэмпэйтай доберется и до нее, боялась писать сыну, дабы не навлечь на него неприятности.
В последние два дня в отряде царил какой-то сонный дух, а тут с утра все забегали. Причину этой суеты ни Арима, ни Хаяси не знали. Они полагали, что Кавабэ, как офицер, мог бы что-то выяснить, но тот на беготню инструкторов не обращал никакого внимания. Сидел спокойно на кровати и поглядывал в окно.
В конце концов Хаяси и Арима решили, что готовится какая-то операция.
— Пора бы, — сказал Арима, — а то последние дни как-то тихо.
— Кстати, ты заметил, что и налетов не было?
— Наверняка готовятся к высадке, экономят силы.
— Вот наши и решили нанести предупредительный удар, — высказал предположение Хаяси.
— Вполне может быть, — согласился Арима. — Пора бы нашим нанести крепкий удар по американцам, а то мы только отступаем повсюду.
— Интересно, что сейчас происходит на фронтах, — тихо проговорил Хаяси. — Я давно не слышал сводки.
— Я об этом не жалею, — откликнулся Арима. — Читать их больно невесело. Не сравнишь с тем, что было раньше.
— Надо относиться к этому по-другому, — не согласился с ним Хаяси. — Командование не скрывает от нас истинного положения дел, надеясь на наше мужество.
Арима не стал продолжать этот разговор.
Через час после беседы с адмиралом Хомма капитан второго ранга Коно вышел из штаба, чтобы поскорее попасть на авиабазу Ацуги. К приезду он приказал собрать на командном пункте всех своих офицеров.
— Я намерен сражаться до последнего, что бы ни произошло, — сказал Коно жестко. — Такого же мнения придерживаюсь не один я. Только что я был у адмирала Хомма. Надеюсь, все вы останетесь со мной.
Наступила тишина. Ни один из офицеров не был способен сказать «нет».
— Прекрасно, — капитан второго ранга был доволен.
— У меня есть вопрос, — помощник командира авиабазы стоял прямо перед капитаном. — Как же мы можем не подчиниться решению императора?
Коно ждал этого вопроса. Он знал, что его обязательно зададут, и понимал: от ответа зависело, пойдут ли за ним эти люди.
— На этот вопрос есть простой ответ. Кто может обвинить нас в неподчинении императорскому приказу, если то, что мы делаем, принесет благо стране?
Офицеры закивали. Ответ был дан. Коно приказал составить план атаки на противника с использованием всех имеющихся средств.
В половине девятого вечера императору принесли окончательный текст рескрипта о капитуляции. Он собственноручно подписался: Хирохито; к этому же экземпляру приложили большую императорскую печать. Ниже подписи императора стояла дата: 14 августа 12 года Сева.
Сева — просвещенный мир. Так называлась эпоха, начавшаяся со вступлением на престол императора Хирохито в декабре 1926 года по христианскому летосчислению.
В начале двенадцатого императора провели в хорошо освещенную комнату, где была установлена звукозаписывающая аппаратура. Находившиеся в комнате сотрудники информационного бюро и Эн-эйч-кэй согнулись в глубоком поклоне.
Император подошел к микрофону, стоящему в центре комнаты.
— Насколько громко я должен говорить? — осведомился он.
Руководитель информационного бюро Симомура почтительно ответил, что аппаратура рассчитана на обычную речь. Он поднял руку в белой перчатке, подавая сигнал к началу записи.
Закончив чтение рескрипта, император поинтересовался:
— Все ли в порядке?
Вопрос предназначался главному инженеру, который ответил так тихо, что его с трудом можно было услышать.
— Технически запись прошла хорошо, но несколько слов было трудно разобрать.
Император изъявил готовность повторить запись, поскольку в первый раз он говорил слишком тихо. Руководитель информационного бюро вновь поднял руку в белой перчатке.
На сей раз император читал слишком громко, и в голосе чувствовалась какая-то напряженность. Он даже пропустил одно слово.
Закончив чтение, император предложил сделать третью запись.
В комнате было душно. По лицам присутствующих сбегали капли пота, которые при желании можно было принять за слезы. Главный инженер сказал, что в третьей записи нет необходимости.
Адмирал Хомма собрал у себя командиров специальных отрядом и авиабаз, но не всех, а только тех, кому он доверял.
Часы уже пробили полночь. Наступил новый день — пятнадцатое августа. Подчеркнуто сухо он впервые сообщил своим офицерам, что император подписал рескрипт о капитуляции. Его тон не оставлял сомнений относительно намерений самого адмирала. Ответ на вопрос, собирается ли он подчиниться приказу, был у него готов.
— Пока я здесь командир, морская авиация никогда не капитулирует! — выкрикнул Хомма. Лицо его побагровело, он с трудом взял себя в руки и продолжал уже спокойнее: — Я принадлежу — к тому поколению офицеров императорской армии, которое не знает, что такое капитуляция. В армейском уголовном кодексе 1908 года говорилось: «Командир, который позволил своим подчиненным сдаться в плен врагу, вместо того чтобы сражаться до последнего человека, заслуживает смертной казни». Полевой устав 1941 года запрещает попадать в плен живым. Я не знаю: может быть, воинская мораль в последние годы претерпела какие-то изменения и понятие офицерской чести — пустой звук? Мои принципы не изменились… На авиабазах, находящихся в моем подчинении, есть достаточные запасы продуктов, боеприпасов и бензина для ведения боевых действий. Я намерен сражаться до последнего. Кто из вас пойдет со мной?
Майор Мацунага вскочил первым.
— Мы все будем сражаться рядом с вами, господин адмирал!
— Пусть они посмеют назвать нас предателями! — крикнул Хомма. — Капитуляция противоречит не только нашим традициям, но и законам. Япония не может капитулировать!