В Сакраменто, где в прежние времена золотоискатели запасались провизией перед дальней дорогой, появились толпы горожан, у которых хватало денег, чтобы купить себе право дышать по уик-эндам свежим сосновым воздухом. Некоторые из приезжих настолько вживались в атмосферу «золотой лихорадки», что промывка песка становилась для них нешуточным делом. В конце весны за лотки брались целыми семьями. Ручьи, сбегавшие с гор, обнадеживали старателей-любителей. Промокшие до нитки, они вновь и вновь наполняли лотки, надеясь, что уж после этой-то промывки на дне обязательно останется хоть несколько золотых крупинок…
В Лэнгли Валенти познакомился с досье, заведенным на доктора Лесли Надлера. Нейрохирург по профессии, он совершил несколько уникальных операций, принесших ему известность. По решению суда он оперировал преступников, неоднократно судимых за изнасилования, — «отключал» у них сексуальные центры. Считалось, что операции прошли удачно, и эти люди не представляли больше опасности для общества.
Надлер проводил сложные стереотаксические операции, разрушая различные структуры мозга у людей, страдавших тяжелыми психическими заболеваниями. Иногда ему удавалось добиться успеха. Но коллеги обвинили Надлера в том, что он не столько хотел помочь больным, сколько стремился выяснить, возможно ли воздействовать на поведение человека с помощью хирургии. Стереотаксические операции проводились во всем мире, но механизм их воздействия на человека еще не был известен. Нейрохирурги решались на подобное оперативное вмешательство лишь в крайних случаях. Некоторые операции, проведенные Надлером в клинике для умалишенных, были названы «сомнительными экспериментами». Из Беркли Надлеру пришлось уйти.
Обвинить его в чем-либо серьезном не удалось, но нарушение врачебной этики не прошло даром: в академическую медицину путь Надлеру был заказан. Ни одно солидное и сколько-нибудь уважающее себя медицинское учреждение не желало пользоваться его услугами.
Надлер сидел очень прямо, положив крепкие руки на подлокотники самодельного деревянного кресла с высокой спинкой. Лицо у него было неподвижное, бледное, сухое, с глубокими складками у рта.
— Я жду, — сказал он недовольно.
— Да, да, простите, — спохватился Валенти. Он протянул Надлеру длинный белый пакет. Доктор Надлер с треском разорвал его и вытащил пачку фотографий. Он разложил их веером на дощатом строганом столе. Это были фотографии одного и того же человека.
— Кроме того, у вас есть его медицинская карта, — добавил Валенти.
— Хорошо, — ответил Надлер, — оставьте мне все это. Послезавтра я вернусь в Сан-Хосе и займусь вашим клиентом.
Валенти покачал головой.
Доктор Надлер посмотрел на него с удивлением.
— К сожалению, это нельзя откладывать, — сказал Валенти.
— Я приехал сюда только вчера и намерен пробыть здесь весь завтрашний день, — отрезал Надлер. — Я нуждаюсь в отдыхе.
— Не выйдет, — грубо сказал Валенти. — Мы уедем отсюда вместе. Причем немедленно.
Стесняться в выражениях не приходилось. Надлер в долгу перед Лэнгли и должен считать честью любое поручение ЦРУ.
Пересилив себя, Надлер встал и развел руками.
— Ну что ж, — сказал он. — Надеюсь, переодеться вы мне дадите?..
Удовлетворенно хмыкнув, Валенти направился к машине. «Ауди», которую он взял напрокат в Сан-Франциско, видимо, прошла через множество рук. Зажигание барахлило, и коробка автоматических передач требовала замены.
Возможность разговаривать по-японски была для инженера Ника Татэяма чем-то вроде запретного плода. Родители, старший брат, умерший в двенадцать лет от менингита, сестра, вышедшая замуж за мексиканца и уехавшая с ним на его родину, дома все говорили по-японски. Только его, самого младшего в семье, упорно заставляли объясняться по-английски.
Младший сын был надеждой всей семьи. Его блестящие математические способности проявились очень рано. В захудалой школе, где он учился, его хвалили и пророчили ему большую будущность. Отец до конца своих дней так и остался неквалифицированным рабочим, мать была судомойкой. Сестра и старший сын ничем особенно не выделялись. К тому же они были слишком японцами, их происхождение давало о себе знать решительно во всем, и рассчитывать на успех в Америке они не могли.
Татэяма-младший больше других членов своей семьи вошел в жизнь страны, в которой родился. Соседи находили, что он не очень-то похож на японца. Лучшего комплимента для его родителей не было. Они мечтали, чтобы их младший сын стал своим для американцев. В начале тридцатых годов они пересекли Тихий океан в надежде на счастье, но не дождались его. И мечтали, чтобы хоть судьба Ника сложилась счастливо.
— Это были смешные и трогательные люди, — сказал Татэяма, держа в руках керамическую чашечку с подогретым сакэ. — Они даже перестали справлять японские праздники. Мы отмечали День благодарения и Рождество. И все это для того, чтобы я «американизировался».
— А почему вы не вернулись на родину? — спросил сидевший на диване в углу гостиной японец средних лет.
— Видите ли, Наритака-сан, здесь, в японской общине, считается, что на родине плохо относятся и к нисэям и к реэмигрантам, считают и тех и других людьми второго сорта. Многие хотели вернуться после войны, но мало кто решился. Главным образом из-за детей. Думали, что и в Японии они будут чужими.
— Да, это роковая ошибка, — отозвался Нарита-ка. — Жить и умереть вдали от родины! Что может быть трагичнее?
Он достал из кармана очки и надел их.
— Я принес вам несколько фотоальбомов. Виды Токио и нашей с вами родной префектуры Кагосима. Я ведь тоже из Кагосима.
— Я не был в Японии, но когда по телевизору показывают наши острова, у меня щемит сердце. Спасибо, Наритака-сан, за вашу доброту.
— Что вы, что вы, — блеснул стеклами очков На-ритака. — Я очень рад знакомству с вами. Мы ведь хорошо знаем, каковы ваши успехи и радуемся, что это — творение японского гения.
— А я думал, — краснея от такой похвалы, сказал Татэяма, — что мое имя известно только в пределах конструкторского бюро «АВС». Ведь компьютеры носят имя моего шефа.
— Мы знаем, что это простая формальность. Представительство, лыжный спорт и глубоководное плавание отнимают у вашего шефа слишком много времени. Компьютерам нужно отдавать себя полностью.
— Он несколько эксцентричен. — Татэяма явно не давал волю своим чувствам. Он говорил о шефе с подчеркнутой объективностью. — Каждый год к лету сам строит катер, а осенью сжигает его, чтобы на следующий год построить новый. — В голосе Татэяма послышалась зависть. — Он может себе это позволить. Когда-то он был блестящим инженером. «АВС» никогда не расстанется с ним. Его имя — залог успеха. Компьютеры, на которых выбиты его инициалы, распродаются стремительно. От других инженеров требуют проектные разработки объемом в целую книгу, а он пишет заявку на одну страницу. Недавно нанял в качестве личного секретаря официантку из своего любимого ресторана. Вместо того чтобы печатать на машинке, она готовит ему коктейли.
— Пока на него работает такой человек, как вы, он может быть спокоен, — заметил Наритака. — Но вам я глубоко сочувствую. В Америке я уже второй год и вижу, что люди нашей с вами крови не могут рассчитывать здесь на успех. Японцев не собираются перевешать, как угрожали в прежние времена, но и ходу им не дают. Кое-как и терпят до очередной вспышки расовой ненависти.
— Я все же надеюсь, что со временем японцы станут полноправными гражданами американского общества, — сказал Татэяма.
Разговор был ему неприятен. Жаловаться не хотелось, а говорить об этом равнодушно Татэяма не мог.
— Вряд ли это когда-нибудь произойдет, — решительно возразил Наритака. — Японцы слишком самобытны, чтобы раствориться в этом космополитическом обществе.
Татэяма налил еще немного сакэ гостю и себе.
— А почему бы вам не побывать в Японии? — вдруг спросил Наритака.
— У меня там уже никого нет из родных, — печально ответил Татэяма. — Я буду чувствовать себя там очень одиноким.
— Не думаю, — серьезно произнес Наритака. — Среди своих вы немного отдохнете душой. Подумайте! Мои друзья охотно примут вас и сделают все, чтобы ваше пребывание на родине было приятным.
Проводив Наритака, Татэяма постоял на улице, дыша морозным воздухом.
Разговор с представителем «Ямато дэнки» смутил его.
Япония… Он часто думал о ней. Она манила и одновременно отпугивала его. «Дома не любят таких, как мы, сынок, считают нисэев предателями. Живи уж здесь…»
Он не мог забыть сорок первый год. После Пёрл-Харбора всех японцев, даже тех, кто уже получил американское гражданство, отправили в концентрационные лагеря.
Агенты ФБР, полиция и солдаты врывались в дома, устраивали обыски, отбирали радиоприемники и фонари — считалось, что японцы подают сигналы вражескому флоту. Потом всем было приказано собрать вещи и грузиться в специальные поезда. Несколько лет японцы провели за колючей проволокой, в плохо сколоченных тесных бараках, охваченные постоянным страхом. Врачей в лагере не было. Именно там умер старший брат Ника Татэяма.
Вся Америка ненавидела японцев. Патриотически настроенные владельцы баров и аптек вывешивали объявления: «Охотничий сезон на японцев открыт. Лицензии выдаются в неограниченном количестве». Газеты именовали японцев «маленькими желтыми людьми, которые хотят украсть нашу Калифорнию».
Чувство страха уже никогда больше не отпускало Татэяма-старшего. До самой смерти он боялся американцев в форме и не мог поверить, что остался жив. Его страх передался и Нику Татэяма.
Стоя возле своего дома и уставившись невидящим взором в темноту, Татэяма с болью думал о том, что где-то за океаном его родина — Япония.
Вдоль горизонта вытянулась цепочка огней. Море без устали бросалось на скованный бетоном берег. Ладетто представил себе, каково морякам в такую погоду. Да и на суше сейчас было не сладко. Тоненькие стены летнего отеля «Сан» пропускали холод, и Ладетто нещадно мерз у себя в номере. Он надел все, что у него было теплого. Последним резервом было пальто из верблюжьей шерсти.