Неизменные прозвища принцесс складывали в английскую сакральную фразу Mad Sky Is Brilliant («Безумное небо великолепно»). Данная мантра безусловно напоминает выражение «увидеть небо в алмазах», ну и, конечно, Lucy in the Sky with Diamonds, а также нельзя исключить из ассоциативного ряда «Лучшие друзья девушек – это бриллианты», но в конечном итоге все эти заключительные фразы стягиваются к главной мантре «Ом мани падме хум» – «Мудрость в цветке лотоса».
Каждая из четырех принцесс должна была выдвинуть своего кандидата или свою кандидатку в президенты: уже через несколько минут они собирались торжественно представить свой выбор населению Республики. Функции президента заключались в одном: излучать максимальные объемы радости. Исходя из этого, граждане Республики должны были оценить четырех претендентов на президентский престол. Фактически единственными настоящими избирателями в Республике были обладатели и носители желтых чемоданчиков. Все остальные со своими лимонными либо апельсиновыми магнитными карточками должны были ощутить себя гражданами второго сорта в миг выборов, потому что сами выборы совершались самым простым и древним способом. Каждый из четырех кандидатов имел право на выступление перед толпой, после чего те из толпы, что обладали чемоданчиками, выходили и ставили свой чемоданчик перед полюбившимся претендентом. Кто из четырех набирал больше чемоданчиков, тот и побеждал на выборах, после чего победителю торжественно вручали золотой чемоданчик – пусть и не ядерный, но все же не слесарный.
Все это происходило в самом центре территории на круглой площадке, известной под названием «Четыре столба» или просто «Столбы», потому что на ней с четырех сторон действительно возвышалось нечто вроде четырех дольменов. Число четыре пронизывало собой эту церемонию. У подножья каждого из четырех столбов находился примитивный трон из ракушечника, на тронах восседали Принцессы Радости, а у ступеней тронов располагались четыре остроконечных шатра из парашютного шелка, где до поры до времени скрывались претенденты на престол.
Глава восемнадцатаяЕще одни мы
Рэйчел могла бы бесконечно отвечать на вопросы полиции. Пожалуй, ничто не скажет о Рэйчел больше, чем фраза «Рэйчел могла бы бесконечно отвечать на вопросы полиции». Но полиция задавала какие-то тусклые вопросы, как показалось юной обожательнице детективов, хотя речь шла об убийстве – ведь не могут же два разных человека, пусть и братья-близнецы, внезапно умереть по естественным причинам, целуя друг друга в губы?
Действительно, полиция обнаружила следы яда в бокалах Чепменов. Оставался открытым вопрос, не сами ли они решили так патетически уйти из жизни, но подобное было совершенно не в духе покойных. Чепмены были простые, витальные, трудолюбивые, честолюбивые, деньголюбивые, задиристые, впрочем, отличные мужья и энтузиастичные отцы – дела их шли превосходно, семьи процветали, дети радовали, к тому же они получали искреннее наслаждение не только от творческих удач, славы и рабочего процесса, но и от того шока, в который их язвительные (как им казалось) творения повергали кудахчущую публику. Короче, не имелось у них ни причин, ни эстетических оснований для самоубийства.
Однако если их отравили, значит, сделал это либо кто-то из присутствующих гостей, либо один из официантов-индусов. Ситуация складывалась если и не в духе Чепменов, зато вполне в духе Агаты Кристи, и это Рэйчел очень возбуждало. Что касается Сэгама, то после злополучного дня рождения Чепменов и странного припадка, который он претерпел в ту ночь (наблюдение за этим припадком нечто перевернуло в душе Рэйчел, несмотря на то что нервы у нее были крепкие), Мо не проявлял к смерти Чепменов особого интереса. Впрочем, он тоже, как и Рэйчел, вежливо и старательно отвечал на вопросы полиции, стремясь ничего не упустить, но в целом это дело его вроде бы не занимало, а должно бы занимать, ведь они все оставались под подозрением. Но Сэгам делал вид, что дела аукционного дома Christie’s для него важнее ситуации в духе Агаты.
– Скажи, Мо, не ты ли отравил Чепменов? – как-то раз спросила его Рэйчел, когда они загорали на балконе.
– Нет, не я, – ответил Сэгам.
– У тебя есть предположения, кто это мог сделать?
– Предположения? Не люблю предположений, – заявил Сэгам, и Рэйчел не решилась продолжить обсуждение этой темы. После припадка она считала, что Сэгам – парень довольно нервный.
Естественно, Рэйчел не исключала возможность, что Мо все же отравил Чепменов, но в целом полагала, что это вряд ли. В глубине души она ждала, что расследование вот-вот будет изъято из рук заурядных полицейских личностей, и этим делом наконец займется гениальный и капризный частный сыщик, в котором сольются воедино Дюпен, Холмс, Пуаро, отец Браун, Мегрэ, мисс Марпл и Ниро Вульф. Но никто подобный не появлялся, а заурядные личности продолжали маячить.
Особа окружного следователя Уоррена казалась совершенно стертой. Еще более тусклым светом (вопреки своей фамилии) мерцал некто Джаспер Йеллоу, относящийся, кажется, к структурам Интерпола. Присутствовала также чернокожая красавица с тонкими чертами лица по имени Ома Ра, представлявшая то ли легендарные британские спецслужбы, то ли лигу «Женщины в защиту близнецов», то ли какой-то ночной интернет-портал, выходящий прямиком в звенящий космос. Несмотря на загадочную и даже по-своему прекрасную внешность, Ома Ра проявляла себя совершенно тупой и постоянно задавала одни и те же вопросы, причем ответы на эти вопросы она, судя по всему, тут же забывала, и в целом Рэйчел посетило подозрение, что Ома Ра любит курить крепкий стафф. Рэйчел лень было вникать в специфику этих персон, и, беседуя с ними, она скучала. И все же она была готова бесконечно отвечать на вопросы полиции, ее даже слегка потряхивало от лихорадочного стремления помочь следствию. Видимо, этот энтузиазм родился из смутного чувства вины: ведь она только что написала статью, направленную против близнецов, а затем, словно двуличный агент, явилась на день рождения этих людей, которые ее не знали и не подозревали в ней неприятеля, – явилась из праздного желания взглянуть на живые объекты своей критики, а стала свидетельницей их гибели.
Статью свою она в Elephant так и не отослала, и это повредило ее профессиональной репутации, зато Глэдис Пиллс, которую Рэйчел после одного неприятного лесбийского брейкдауна считала истеричной идиоткой, ликовала: ее фотография (целующиеся близнецы за секунду до гибели) облетела все средства массовой информации и, кажется, даже вошла в историю фотоискусства. Цены на работы Чепменов, и без того высокие, еще подросли, и это давало намек на мотив в отношении двух-трех личностей, присутствовавших на ужине. Но уж больно хлипко и наивно выглядели эти соображения.
Рэйчел хотелось, чтобы полицейские задавали ей гораздо больше вопросов, ей хотелось, чтобы они, как опытные психоаналитики, заставили ее вспомнить каждую деталь, которая ускользнула от ее внимания на ужине в Тейт. Да, было нечто, нечто неопределенное, нечто ускользнувшее – но не вполне ускользнувшее. Нечто она видела, но не заметила, и все же это нечто запало ей в душу, как забытое слово, которое вертится на языке, но ухватить его не удается. Это нечто тревожило воображение Рэйчел, и ей хотелось, чтобы полицейские заставили ее реконструировать это забытое нечто, что скребется своими коготками в дверь ее памяти. Коготками? Да, коготками. Но полицейские не годились на роль психоаналитиков, их вопросы не наводили ее на нужные воспоминания, они только ватно бродили вокруг да около, и казалось, что ее ответы нужны им не для установления истины, а только для заполнения каких-то нудных бумаг.
Опрашивали ее всего пару раз и очень недолго, но затем Уоррен позвонил и заявил, что хочет встретиться в кафе, чтобы уточнить некоторые детали. На встречу он явился в сопровождении неожиданного русского старичка, прибывшего из Москвы.
Этот старичок был когда-то знаменитым московским следователем, и он вдруг скромно и тихонько прилип к данному расследованию, как прилипает белая салфетка к грязному сапогу. А произошло это неброское прилипание на основании двух писем, которые старичок привез с собой из Москвы, чтоб ознакомить с ними британских коллег.
Старик получил по обычной почте два письма, в которых точно назывались время и место двух убийств, а также имена предполагаемых жертв. Оба письма были отправлены из Парижа на московский адрес старого следователя, но старик в это время путешествовал по Индии и получил оба письма с опозданием. Тем не менее даты на почтовых штампах свидетельствовали, что письма были доставлены по адресу до того, как эти убийства совершились. Обе записки блистали лаконичностью. На одном листке значилось:
KIRILL PRYGUNIN
July 22 2010
Charkov, Ukraine
На листочке из другого конверта тем же почерком от руки было написано:
DINOS AND DEREK CHAPMAN
August 22 2010
London, Great Britain
В качестве обратного адреса был указан L’hopital ephemere, Monmartre. Не так давно по этому адресу действительно существовала больница – L’hopital ephemere – обширный комплекс построек, обнесенный массивной стеной, по архитектуре напоминающий византийский монастырь. В начале нулевых годов, вскоре после образования Евросоюза, эфемерную больницу снесли, и теперь там располагается блок относительно новых жилых домов, соседствующих с полузабытым кладбищем Монмартра.
Первое письмо было доставлено по адресу бывшего следователя в конце мая, второе – в конце июля, то есть уже после первого убийства, когда российский кинорежиссер Прыгунин погиб на съемках в этот самый день, что был упомянут в письме, поскольку кто-то подменил бутафорский пистолет на настоящий.
Оба письма, а также адреса на конвертах были написаны от руки, как уже было сказано, причем написаны прописью, как писали когда-то школьники в старинных школах.