– Мне нужен ваш военный корабль.
Ветераны молчали. Седовласый снял очки и стал протирать их платком, поджав губы, словно слегка изможденный бухгалтер. Годзилла пригасил огоньки своих глазок-бусинок, но затем они снова зажглись.
– Корабль большего стоит, да и зачем он тебе?
– Ничего противозаконного, майор. Хочу устроить праздник. Веселый и радостный праздник жизни на старом военном корабле. Слушай, Годзи, давай будем честненькими мальчиками: корабль все равно не ваш. Вы его украли, и, по сути, он вам не нужен: так, воображение потешить. Эта ржавая посудина еще немецкой выделки – ее спаяли на верфях в Гамбурге еще в Первую мировую. Видишь, я все знаю об этом корабле. Раньше он назывался «Лютер», ну а когда он оказался в русском плену, вы особо запариваться с новым названием не стали и переименовали его по-простому в «Лютый». Это имя и сейчас написано на его бортах, а прежние немецкие буквы проступают ржавыми тенями. Лютер был лютый мужик, спору нет, но недолго эта лохань пользовалась статусом военного корабля – в шестидесятые годы все артиллерийские орудия с него сняли и превратили его в грузовое судно, а потом и вовсе списали. Знаю, что ты собирался сделать там ресторан к следующему лету, знаю, что подумываешь и о плавучем отеле. Только это фантазии, Годз. Ты ведь сам это отлично понимаешь. Или не так? Кто к вам сюда потащится в эту глушь, чтобы жрать креветки и бухать пиво в железном трюме? Дело не окупится, это ясный шит. К тому же тебе придется еще и латать его каждую зиму, он ведь совсем прохудился, того и гляди – затонет. Так что не надо говорить мне, что он большего стоит, – он и этого не стоит, особенно если учитывать нелегальность того факта, что он здесь у вас. Берите лимон, ребята, а я заберу корабль.
– Если наш Лютик так плох, то зачем ты даешь за него лимон?
– Вы его в Лютик переименовали?
– Зовем так. Сейчас времена мирные.
– Ну так что, отдаете цветочек за фруктик или будете и дальше на эту ржавчину дрочить?
Годзилла неброским жестом подтолкнул чемоданчик в сторону старика в очках, и тот сразу же стал пересчитывать пачки банкнот.
– Быстро дела делаешь, Зевс Рольфович, – майор добродушно шевельнул громоздким плечом. – А торопиться-то некуда, вокруг нас – вечность. Пойдем, что ли, в поле, тишину словим.
Сквозь боковую проволочную калитку они вышли в степь. Калитку с внутренней стороны охранял часовой с автоматом.
– Пароль, – строго спросил он, несмотря на то что не мог не узнать в Годзилле главу колонии.
– Термез, – ответил Годзилла, и они вступили в раздольный мир сухих трав, шелестевших под небесной местностью, и на небо всходила полная луна, превращавшая озеро Узлав в тусклое серебряное зеркало, на котором четко чернел силуэт корабля. Старик в очках, справившийся с пересчетом денег виртуозно, шел с ними рядом, отражая луну своими выпуклыми линзами, а на некотором расстоянии за ними следовали два парня, все так же вооруженных автоматами Калашникова.
«Возьмут сейчас да и шлепнут в ароматной степи», – подумал Це-Це.
– Без охраны нельзя, эльф озорует, – туманно пояснил Годзилла.
Шли они недолго и вскоре уселись на бледные плоские камни, лежащие в сухой траве. Все смотрели на озеро и на корабль, словно решились отдаться безмолвному созерцанию предмета своих деловых переговоров. Да, созерцание было безмолвным и долгим, никто не произносил ни слова, ветераны, казалось, превратились в окаменевших степных богов, а Таппертройм словно бы полностью расслабился: он возлежал на камне в позе отдыхающего римлянина, подперев лысую голову мощной рукой, и чистые его глаза, наполненные горным льдом, отражали старый корабль, который этот то ли американец, то ли швейцарец желал заполучить.
– Ну что, порадуй нас, Уотсон. А если радостно порадуешь, то и сказка расскажется, – прервал тишину майор Годзилла, обращаясь к старику с луной в очках, которого, видно, прозвали Уотсоном не иначе как в честь того знаменитого афганского ветерана, который был врачом и любил расследовать убийства.
Уотсон[1] достал из рукава своей камуфляжной куртки газетный сверток, зашуршала мятая бумага, и острый и пряный запах плана коснулся ноздрей Цыганского Царя. Возникла в руках старика желто-синяя коробочка папирос «Ялта» – старик ловко и молниеносно выпотрошил папиросу и наполнил ее планом. Косяк пустили по кругу. Так тихо было вокруг. Так тихо… Цыганский Царь словил тишину. Республика Радости цвела всеми видами наслаждений, кроме одного – в ней никогда не случалась тишина. Только сейчас Це-Це осознал, как он отвык от нее.
Слушая тишину, он не сразу заметил, что в ней звучит голос Годзиллы, который стал вкрадчивым, воркующим, словно бы шелестящим в такт травам, что сухо трепетали в порывах приозерного ветра.
– Только лунное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Все мы прислушиваемся к сказкам, которых ждет наше сердце. Кто нам их расскажет, эти сердечные сказки? – ворковал Годзилла, как бы впадая в подобие транса. – Кто нам их прошуршит или проскрежещет? В детстве нам рассказывали про черную руку и желтое пианино. А потом мы повзрослели, и нас лишили этих сказок. А нам без них так плохо, так одиноко… Что нам хранить в наших сердцах? Только высокие чувства и скверные поползновения? Вот и все, а мы бьемся между ними, как мотыльки между горящими свечами. В этих высоких чувствах и скверных поползновениях нет полноты, которую мы жаждем найти в потоке сердечных сказок, что превращаются одна в другую наподобие ручьев, сливающихся в реки, озера, болота, облака… Как спасти ожерелье, над которым нависла злая рука? Ответ прост: порвать нить, его связующую. И тогда драгоценные бусины разбегутся врассыпную, и пока вор будет собирать их, его схватят и дадут ему срок. Так разбегаются по миру сердечные сказки…
– Когда я был ребенком, у нас в кантоне рассказывали сказку про Новогоднюю Старуху, – лениво, но звонко произнес Таппертройм. – Довольно страшная сказка, честно говоря. Все знают, что в миг наступления Нового года приходит добрый Новогодний Старик, исполняющий все желания. Но сказка говорила нам, краснощеким, что за час до прихода Новогоднего Старика является Новогодняя Старуха, и она убивает всех, кто не сможет ответить на ее вопрос. Те, кто не скажет правильного ответа, не доживут до встречи с Новогодним Стариком.
– И что же это за вопрос?
– Запамятовал, – блаженная улыбка проступила на лице Таппертройма, облитая лунным светом. – Здесь был костер, – сказал Це-Це, указывая на землю меж камней, где чернело выжженное пятно.
– Да, раньше мы тут часто разводили огонь по вечерам. А теперь зажигать огни за пределами лагеря строго запрещено. Степь только с виду тиха, она полна глаз и ушей – да особенных ушей, вытянутых, с длинной мочкой и острым краем. Я сказал тебе, Зевс, что времена нынче мирные. Увы, это не так – неспокойно у нас. Горные эльфы балуются, показывают свои зубы. Воевали мы, бывало, с духами, теперь воюем с эльфами. Сволочь мелкая, но опасная. Ну да, видать, такая уж выпала нам солдатская судьба. Ты вот говоришь, что Лютик наш тут нелегально стоит. А твой лимон, он что, легально тут вырос и светит? Я могу шлепнуть вас прямо здесь и сейчас, пока на душе хорошо, а деньги забрать себе. И никто никогда не хватится ни Зевса, ни витамина «це», ни мистера Це-Це. Но я этого не сделаю.
– Если б ты был на такое способен, я б к тебе не приперся, – вяло сказал Зео.
– А я на все способен, Громовержец ты мой родной. На все-всешеньки. Но, во-первых, наш лагерь поддерживает добрососедские отношения с твоей Республикой Радости. А во-вторых… Если вы хотите действительно понять, почему я не убью вас, то выслушайте сказоньку. Это сказонька сердечная, то есть прямо из самого сердца рассказанная. Она о глубокой древности, о той древесной древности, когда над Африкой носились снежные вьюги, а в ее сердцевине возводили ныне забытые храмы и монастыри.
Уотсон тем временем смастерил еще один джойнт. Майор поднес его к сморщенным устам, щелкнул зажигалкой, вдохнул терпкий дым. Его крошечные искрящиеся глаза смотрели на Луну, голос свернулся в подобие золотого ручейка, и он повел рассказ о древних белокожих цивилизациях в Африке.
Глава двадцать втораяДревние белокожие цивилизации в Африке
В 1944 году, когда в Европе и в Северной Африке шли бои, один немецкий офицер в силу обстоятельств дезертировал из угасающих армейских подразделений Роммеля. Хоронясь от своих и чужих, а более всего опасаясь попасть в британский концентрационный лагерь, этот Висс (так звали офицера) скитался, переодевшись бедуином, и ленивая и черноокая богиня скитаний уводила его все глубже в душные просторы мучительного континента, которые Висс успел возненавидеть всеми фибрами своей хорошо образованной души, хотя юношей мечтал об Африке. Образование, которое Висс получил в Мюнхенском университете на кафедре сравнительного языкознания, спасло его: он знал языки, а те, что не знал, усваивал быстро и с поразительной легкостью. Он кое-что знал и о народах, населявших континент, да и внешность ему досталась совершенно южная: жгучие черные глаза, бурое лицо, толстые сухие губы. Несмотря на столь знойный облик, Висс разделял расовую теорию партии, в рядах коей состоял с 1923 года. Гитлера обожал, а евреев и англичан ненавидел, особенно англичан, поскольку именно этот северный народ нанес ему в ходе войны некоторые раны, которые затем трансформировались в неотвязные и изнурительные болезни. Таким – больным, запуганным, эрудированным, но также очень выносливым и изворотливым – мы видим Висса, облаченного в темно-коричневый бурнус, в тот момент, когда он упал с верблюда и получил удар ножом.
Все произошло неожиданно: он двигался в составе довольно долгого каравана, сонно покачиваясь на спине длинноногого верблюда, и тут некий всадник на быстрой арабской лошади, всадник, с ног до головы закутанный в черное, с закрытым лицом (сверкали над повязкой только его глаза), нагнал его и на скаку ударил ножом. Висс упал, умер. Нет, не умер, а потерял сознание, и когда сознание вернулось к нему, гигантское красное вибрирующее солнце висело, соприкасаясь нижним краем с изломанным скалистым горизонтом. Каравана и след простыл. Бурнус пропитался кровью, но Виссу повезло – нож не задел жизненно важных органов. Виссу повезло и в другом: он забрался так далеко на юг, что здесь пески и сушь уже не властвовали, вокруг чернели деревья и журчали источники. Не оазис, а гигантское плато, изрезанное глубокими щелями, поросшее низким лесом и щедро омытое ручьями. Висс очнулся, но падение есть падение: мозг его сделался вибрирующим солнцем. С удивлением он обнаружил возле себя некий текст, написанный на песке окровавленным пальцем, – немецкий текст, и почерк он узнал – этот почерк встречался ему в его собственных дневниках. Не подлежало сомнению, что это он сам написал этот текст, находясь в бессознательном состоянии.