– Освободи его, если он еще жив, – сказал Це-Це.
Девочка снова перекувырнулась через голову, по-пиратски держа нож в зубах, затем столь же быстро и виртуозно освободила Таппертройма. Зео был жив и даже в сознании. Он выпал из кокона и стал яростно дергаться, срывая с себя остатки отвратительной пелены.
– What a fucking shit! – эхо этой фразы плясало под сводом пещеры. Но стоило швейцарцу окончательно освободиться, как его светлый взор устремился на девочку, воспламеняясь изнутри самой высокогорной и хрустальной похотью, какая только бывает.
Глава двадцать четвертаяАзов
Зоя Синельникова родилась в Синельникове, и вскоре после того, как ей исполнилось четырнадцать лет, она прибыла на берег Азовского моря с большой спортивной сумкой через плечо. Путь ее лежал в один не вполне действующий санаторий – строительство этого большого санатория затеяли в самый последний советский год и сразу же бросили, так что огромное бетонное здание осталось громоздиться на берегу моря незавершенным: в окнах отсутствовали стекла, да и вообще все здесь отсутствовало, за исключением анфилад из серого бетона. Тем не менее в этом недостроенном здании кто-то жил: на бетонных балконах сушились яркие полотенца и купальники, а в просторном вестибюле хоть и не встретились ей человеческие существа, но бормотал телевизор перед пустым израненным креслом, а на полу спали белый пес и двое серых котов. Зоя Синельникова была красивой девочкой, но в этом пустынном вестибюле некому было восхититься ее красотой: люди отсутствовали, животные надменно спали, а телевизор, хоть и показывал картинки для зрячих, сам оставался слеп. Летнее море головокружительно синело между бетонных колонн, напоминающих белую пастилу. Синева, соль и йодистая свежесть звали Зою искупаться, но она приехала сюда по краткому и чужому делу. Мать Зои работала уборщицей в полуиндустриальном южном городе, отец умер, отравившись паленым алкоголем. Нуждаясь в деньгах, Зоя согласилась за небольшое вознаграждение явиться сюда, на Азов, чтобы выполнить поручение одних своих знакомых: здесь ей надлежало передать спортивную сумку некоему человеку, которого она не знала, но ее предупредили, что он встретит ее в этом вестибюле, причем опознать его следовало по самодельной треуголке, сделанной из газеты. Но никто не появлялся – ни с газетой на голове, ни без. Зоя бросила сумку на пол, села в кресло перед телевизором, достала сигареты и закурила, стряхивая пепел в банку из-под пива, – небольшой отряд пустых жестяных банок толпился у кресла. Сигаретный дым слоился в потоках солнца, оно медленно клонилось к закату, купаться хотелось все сильнее, ядовито-цветной экран о чем-то толковал, излагая привычные ужасы свежих новостей, но до нее не доносилось ни слова: она слушала музыку в наушниках.
Внезапно знакомое всем землянам гипсовое личико с упавшей на лоб кудрявой прядью, личико в черных очках, мертвенное, озаренное девичьей улыбкой, увенчанное граненым носиком из китайского фарфора, – это личико явилось во весь экран, а под личиком развернулась алая лента с текстом: BREAKING NEWS: MICHAEL JACKSON IS DEAD. Зоя выдернула наушники из ушей. Экран сообщил ей, что король поп-музыки найден мертвым в номере отеля. Причины смерти выясняются. По предварительным данным, смерть певца наступила вследствие передозировки демеролом. Зоя резко встала и вышла из пустого вестибюля, оставив спортивную сумку возле телевизионного кресла. Стройные ноги быстро шагали в сторону моря – так быстро, что у Зои временами пресекалось дыхание. И вот она уже стояла у полосы прибоя, вглядываясь в мутноватое сияние горизонта.
– Азов, – произнесла она имя этого моря.
Непрозрачные теплые волны, несущие в себе песчаную взвесь, омыли ее ступни. Она никогда не причисляла себя к фанатам Майкла Джексона, любила рэп и хип-хоп, впрочем, слушала иногда Thriller и Beat It, порою в танце удачно изображала «лунную походку», но в целом никаких особых эмоций по отношению к королю поп-музыки не испытывала. Но в тот миг, когда она сидела перед телевизором в пустом вестибюле недостроенного санатория, нечто не вполне понятное произошло с ней. Как будто в цельном горном хребте ее души вдруг образовалась скальная расщелина, уходящая в темную и холодную глубину. Почти нестерпимая жалость пронзила ее – жалость к замученному Питеру Пэну, которого родная страна подвергла немыслимым унижениям за наивную попытку создать детское царство. Белый негр в Африке (где в племенах встречаются белоснежные, мучнистые негры-альбиносы) – символическая фигура наподобие живого мертвеца, а тут этот танцующий и поющий живой мертвец задел самую чувствительную и больную струну – он возбудил древний страх перед духом, крадущим детей и уводящим их в страну счастья и сказок (а страна эта у Майкла вышла столь же убогой, сколь убога американская мечта). Это самый тяжелый и токсичный из всех страхов, которые только могут испытать взрослые: страх за детей, зарождающийся у взрослых в самой глубине их жоп и сердец. В этом страхе, пробирающем взрослых насквозь, смешались явная любовь к детям и неявная к ним зависть – тайная зависть, отравляющая собой граненый кубок родительской любви. Взрослые желают, чтобы дети взвалили на себя и понесли в пучины будущего их бремя, их рок, их проклятие, их заплесневелые страхи. Эта драгоценная и мерзостная ноша, сокровищный груз, способствующий выживанию человеческого вида, обязан рано или поздно возлечь на детские плечи и души. О, зябкий кошмар, являющийся взрослым в самые слабые их минуты! Кошмарное видение точеного детского плеча, отражающего солнечный свет, – плеча, которое вдруг одним движением, брезгливо передернувшись, сбрасывает с себя родовой ужас, ужас жизни, слитый в единое целое с жаждой выживания. Страх и ненависть к Питеру Пэну, к флейтисту из Гаммельна, к богу Пану, играющему на свирели в античных лесах, ненависть к торжествующей и равнодушной биосфере, к Неверленду, ненависть к нирване, ненависть к экологическим утопиям, отвращение к феям, паника, вызываемая наступлением детского царства, – эти страх и ненависть живут не только в Лас-Вегасе, они живут везде: в Лос-Анджелесе, в Лос-Аламосе и так вплоть до Лосиного Острова, вплоть до Лос-Москвы, – везде, где живут профессионально подкованные взрослые. Они звонко стучат своими подковами, их страх и ненависть сильны, но любовь страннее ненависти. Любовь страннее и в конечном счете агрессивнее. Да, не только жалость, но более – любовь рассекла Зою Синельникову, как огненный меч, разрубающий все вещи. Любовь не столько к растоптанной игрушке масс, еще недавно способной к отточенным звукам и жестам, сколько к той болезненной красоте, красоте избранной и коронованной жертвы, которую, согласно древним обычаям, осыпали восторгом и почестями перед закланием. Влюбленность – это слияние с возлюбленной тенью, а если возлюбленная тень иногда наполняется возлюбленным телом, то за это можно лишь благодарить любимое небо. Но Зое Синельниковой не светило это счастье: тело бывшего пухлоносого негритенка ускользнуло от нее, остались только бесчисленные запечатленные отражения лица, ставшего главным и наиболее странным шедевром того мастера, кому это лицо принадлежало.
Побуждаемый то ли тайным психозом, то ли болезнью витилиго, этот певец вылупил из чернокожего яйца своего изначального лица образ страдальческой, христиански-искусственной красоты, хрупко и остро насилующей себя изнутри: ему удалось столь глубоко изнасиловать свое лицо, что американская улыбка наполнилась содержанием леонардовской усмешки, снабженной ямочками на щеках. Но действительно ли Зоя просто-напросто влюбилась в Майкла Джексона в день его смерти? Любовь ли она ощущала?
Зоя бросила одежду на песок и вошла в теплое море. То, чего она желала, осуществилось – она плыла, но море не принесло ей облегчения. Или волны оказались слишком теплы и непрозрачны? По светлому небу протянулось длинное, узкое, изогнутое облако, напоминающее серый ятаган, висящий на золотой стене: клинок серого ятагана местами пенился или пушился, делался изорванным, и, сощурив соленые ресницы (а их приходилось щурить: слишком уж оголтело сверкало солнце), можно было увидеть, что турецкий меч целиком слеплен из серых, сырых, недорожденных ангелов, составляющих комкообразную, жемчужно-пасмурную массу наподобие манной каши в дождливый день, но день-то стоял не дождливый – напротив, сияющий, душный, сухой, лучезарный, и отдельные клочья ангельской протоплазмы отслаивались от кривого облачного меча и поглощались сиянием, вспыхивая на прощание сотнями искр. Зоя плыла по прямой, удаляясь от берега. Волны катились ей навстречу – частые, жаркие, полные водяными ухабами, и она то падала в скользкую колыбель, то поднималась на покатом гребне, то исчезала под водой. Горизонт оставался скрыт, серый меч все висел на небе, и в сознании не воцарялась та прохладная ясность, которую прежде дарило ей море. Наоборот, становилось мутнее, горячечнее, поглощеннее, все сгущалось вокруг, и вдруг нечто мелькнуло в идущей навстречу волне: почудилось, что это большая рыба. Но волна нахлынула, и, вынырнув из-под ее соленого колпака, Зоя увидела почти у самого своего лица осклизлый эполет, пересеченный наискосок прилипшей черно-зеленой водорослью. Сквозь песчаную воду блеснуло золотое шитье на красном мундире, и затем всплыло запрокинутое белое лицо с фарфоровым носиком, а вокруг лица ореолом, как у Медузы Горгоны, раскинулись плывущие черные волосы. Зоя сразу же поняла, что сошла с ума, что ее глючит, – она точно знала, что никаких веществ она не принимала, и отсутствие наркотиков в ее крови делало ситуацию серьезной с психиатрической точки зрения. А между тем все казалось таким реальным: и запах соленой плесени, исходящий от гусарского мундира, и водоросли на щеках мертвеца, и волосы его, опутанные морской слизью, и бликующая сквозь воду мертвая рука в бриллиантовой перчатке – рука, похожая на сверкающий дискотечный шар, шар-утопленник, восходящий из глубин. Такие видения, кропотливо вплетенные в ткань жизни, доктора называют «истинными галлюцинациями» (в отличие от «ложных галлюцинаций», или онейроидов, блуждающих по внутренней стороне сомкнутых век), но какая истина могла присутствовать в том смутном факте, что азовские волны принесли к ее лицу труп Майкла Джексона, одетого в сценический мундир? И случилось это к тому же в тот жаркий день, когда он умер в Лос-Анджелесе и она влюбилась в него? Или не влюбилась? Что с ней произошло? А если в самом деле она влюбилась в человека, которого никогда не видела, в момент, когда узнала о его смерти, то подпадает ли это чувство под определение «некрофилия», или «влечение к мертвым»? Вряд ли. Ведь не труп любила она – не тот исхудалый труп, в чьем желудке нашли лишь пригоршню таблеток, и не этот труп в гусарском мундире, которым играли чрезмерно теплые волны. Возможно, душа человека, умершего в этот день в Городе ангелов, совершая положенный ей прощальный полет вокруг Земли (к этой планете покойный питал нежное чувство), совершая полет, которым награждается всякая душа, надолго покидающая земной шар, – эта улетающая душа случайно оцарапала Зою Синельникову своим бритвенно-острым крылом, оставив на ее сердце шрам в форме ятагана. Все это казалось сгущенно неясным, и сердце ее крикнуло о ясности, требуя, чтобы все прояснилось. И все прояснилось.