– Бесстрашие… – шептали пересохшие губы мальчугана. – Бесстрашие…
После убийства Чепменов и расспросов полиции брат и сестра Совецкие впали в какое-то особенно рассеянное состояние. Они и так не отличались особой собранностью и целеустремленностью своих действий, а теперь как-то совсем… Джимми изъяснялся исключительно незаконченными фразами, словно бы обрывающимися в самом своем начале, постоянно улыбался, а если ему приходило в голову почитать какую-нибудь книгу, то обычно он с восхищением читал вслух сестре эпиграф или первые слова текста, эти слова наводили его на некоторые неожиданные мысли, которые он излагал громко и сбивчиво, прерывая себя вспышками звонкого смеха, – в смехе он запрокидывал голову и блестел великолепными зубами. После он забывал о книге, считая ее прочитанной. Вообще-то он собирался заняться делами и даже планировал открыть в Лондоне небольшое театральное кафе «Желтое пианино» для веселой богемы, он даже приобрел где-то старинное пианино, очень красивое, и собственноручно выкрасил его в ярко-желтый цвет вонючей эмалевой краской, но, к сожалению, подготовка к открытию театрального кафе этим и ограничилась. Ванна то и дело покупала разные цветы, иногда огромными букетами, и, нюхая их, она смеялась.
Она утверждала, что благоухание цветов делает ее веселой. Оправдывая свое имя, она проводила много часов в ванных комнатах различных отелей (в Лондоне у них не было постоянного жилья), лежа в теплой воде в окружении букетов. Даже безудержная общительность Джимми и Ванны дала сбой – они забывали о вечеринках, куда их звали, забывали позвонить знакомым, а порой забывали приходить на встречи, которые сами же назначали. Единственное, что их хотя бы слегка еще мобилизовало, была одежда – они по-прежнему с удовольствием бродили по модным магазинам и покупали обновки. На что они жили? Нам не вполне известен точный ответ на этот вопрос, но, кажется, их отец Жорж Планктон уже несколько лет успешно торговал антиквариатом в Париже и, надо полагать, щедро делился со своими красивыми и взрослыми детишками.
И все же даже при наличии денег Лондон – не совсем подходящее место для столь рассеянных и подвешенных в воздухе людей. В Лондоне даже богачи не могут позволить себе праздность и летаргию, а Джим и Ванна богачами не были. Осознав это обстоятельство, они в одно прекрасное летнее утро сели в свой жемчужный седан, усадив на заднее сидение бесстрашного Тедди в наушниках, и уехали по тоннелю в Париж, а оттуда – сразу же в Ниццу, где Джим и Тедди не так давно побывали на фестивале анимационных фильмов.
Фестиваль включал в себя презентацию нового полнометражного рисованного экотриллера «Атака из бездны», созданного совместными усилиями французских, японских и российских мультипликаторов. Режиссером этого фильма был Марк Прыгунин, который Джима и Ванну на руках баюкал еще в ту пору, когда они были двумя совершенно одинаковыми свертками с важными одинаковыми лицами: Марк дружил с Жоржем Планктоном и Люси Таусманн еще с шестидесятых годов. Поэтому он пригласил Джима украсить презентацию «Атаки» своим появлением в униформе глубоководного фашиста. В этой униформе свастика на рукаве заменялась коралловой веточкой, а немецкий орел – осьминогом, но в целом силуэт рыцаря зла сохранял свою узнаваемость. Джимми считал себя актером, но, честно говоря, его актерский талант оставлял желать лучшего, и хорошие предложения обходили его стороной.
Поэтому он соглашался на что угодно, вплоть до детских увеселительных спектаклей, и не ради денег, а just for fun – ему нравилось расхаживать по фойе кинотеатра в униформе бездонного фашиста, откликаясь на обращение «гауляйтер Спрут» и издавая странные гулко-свистящие звуки, долженствующие обозначать подводные стоны возмущенных обитателей морского (и социального) дна.
На фестиваль в Ниццу Джим и Тедди прибыли из Харькова, куда их пригласил Прыгунин-младший на съемки фильма «Курчатов», где князь Совецкий собирался сыграть шизанутого физика по прозвищу Советский Князь. Но Кирюша Прыгунин погиб, съемки фильма остановились, и вместо павильонов они оказались на погребальной церемонии, где отец погибшего и предложил им вместе отправиться в Ниццу.
И вот они снова второй раз за лето оказались в Ницце – на этот раз их зазвал туда не Прыгунин, а Эснер. И прибыли они туда не для работы, а чтобы покататься на яхте. Через несколько дней после злополучного ужина в Тейт Эснер позвонил им в Лондон и сообщил, что арендовал роскошную яхту и собирается совершить на ней плавание вдоль островов Средиземного моря. Плавание затевалось отчасти специально ради их общего друга Тачева, которому в этом сентябре должно было исполниться тридцать. Эснер задумал сделать своему приятелю Тачеву роскошный подарок. Тачев, болгарин по происхождению, родился в Штатах и никогда не бывал в Болгарии, откуда когда-то эмигрировали его родители. Эснер решил, что Бранко Тачеву будет особенно приятно встретить тридцатилетие на родине родителей, – Тачев вроде даже увлекался Болгарией, но все никак не мог до нее добраться. Поэтому Эснер намеревался, посетив некоторые живописные средиземноморские острова, пройти Босфор и, выйдя в Черное море, доставить Тачева к родственным болгарским берегам, чтобы там и отпраздновать его тридцатилетие. Сам Тачев, человек сдержанный и даже слегка сухой, не то чтобы очень обрадовался всему этому, но от участия в плавании не отказался.
Эснер сообщил по телефону, что они уже побывали на Майорке, на Ибице и на острове Мальта, посетили Валенсию и нынче направляются в сторону Ниццы, пользуясь благоприятным ветром. После этого он прямиком предложил Джиму и Ванне присоединиться к их плаванию, прихватив с собой Тедди. Для этого им предлагалось незамедлительно явиться в Ниццу.
Звонок Эснера застал Джимми и Ванну врасплох и даже не на шутку разволновал их. Вообще-то они вроде бы уже решили не водить более дружбу с этой компанией, которую после долгой беспечности наконец осознали как небезопасную. Джимми все никак не мог забыть, как в него стреляли в темноте близ калифорнийского ранчо Эснера.
В глубине души Джим не сомневался, что стрелял Мо Сэгам, поэтому он испытал микрошок, встретив Сэгама на ужине в Тейт, но этот микрошок был сразу же заслонен более основательным шоком, вызванным смертью Чепменов. Вопреки подозрениям Курского Джим и Ванна были невинны как ягнята в отношении всех убийств. Более того, убийства уже немного сводили их с ума – сначала Уорл Таппертройм, потом Кирилл Прыгунин, затем пришло сообщение о том, что в Швейцарии закололи ножом Мартина Башира, с которым Джим и Ванна также поддерживали приятельские отношения.
И, наконец, братья Чепмен – люди, вызывавшие у Джимми искреннее восхищение: он считал их гениальными художниками. Четыре убийства, пять жертв. А тут еще они узнали о масакре в клубе «Лигейя», где погибла Ингрид Николаевна Ланге, жена одного российского олигарха и очень приятная женщина, с которой общительные Совецкие тоже успели познакомиться и слегка подружиться.
Учитывая все эти отвратительные обстоятельства, Джим и Ванна смутно понимали, что лучше убраться куда-нибудь не только из Лондона, но даже и из Парижа, – убраться и увезти с собой Тедди. Ванна считала, что Тедди угрожает некая опасность, Джим полагал, что опасность угрожает им всем троим.
Мечтательное плавание на яхте представлялось в данной ситуации идеальным йодистым вариантом, однако, согласившись на любезное приглашение, они снова ввергали себя в цепкие и непредсказуемые лапы этой странной компании. Джимми понимал, что там, где Эснер и Тачев, там вскоре появится и Сэгам. Дальнейшие события доказали, что он не ошибался.
Итак, Джим и Ванна терялись в сомнениях, но хитроумный Эснер забросил еще одну наживку. Под конец их телефонного разговора он хмыкнул и добавил как бы в скобках:
– А после Болгарии один день хорошего ветра – и мы доплывем и до вашей доисторической родины в Севастополе, откуда ваш прадед когда-то сделал ноги, блестя золотыми погонами. Выйдет красиво и символично, если вы прибудете в этот город тем самым морским путем, которым когда-то ваш пращур навсегда покинул Россию. А мой пращур служил мичманом в британском флоте и получил в тех краях пулю в ногу, которая затем долго еще добавляла романтизма в его унылое существование. Так что мне тоже любопытно взглянуть на те края.
Слово Sevastopol неожиданно решило все. Это греческое название, ассоциирующееся с войной, Россией и морем, для Совецких сияло рубиновой точкой, завершающей многовековую летопись их рода, и одновременно это была точка начала новой жизни – ветреной, словно тот день на Черном море, когда юный корнет князь Василий Совецкий последний раз скользнул соленым от морских брызг взглядом по охристой полоске родной земли.
Обосновавшись в Париже, князь Василий приобрел довольно неплохую просторную квартиру на Севастопольском бульваре – так что номинально он продолжал жить в тени далекого приморского города с несчастливой судьбой. Это не было случайным совпадением: поражение дольше живет, чем победа. Князь Василий вспоминал тот портовый город каждый день, подобно многим офицерам армии, сброшенной в трюмы иностранных кораблей, в холодные и сладкие объятия чужбинных столиц. В одной из этих столиц русский князь сделался французским вором, а все французские воры сентиментальны, поэтому бывший доброволец время от времени слагал стихи на языке, на котором говорили Ленин, Троцкий и даже барон Врангель.
Он часто располагал неограниченным досугом, пользуясь гостеприимством тюремных камер, поэтому стихи струились рекой, изливаясь в толстую тетрадь, на чьем переплете белым бисером была вышита рукою княгини белая сова.
В год падения Берлинской стены князь Василий умер в тюремном госпитале, не дотянув пару месяцев до своего девяностолетия. Черный государственный экипаж в сопровождении весьма длинноногого чиновника полиции доставил урну с прахом в квартиру на Севастопольском бульваре. Эту квартиру в криминальных кругах Парижа называли Совиным Дуплом – с одной стороны, потому что там жил авторитетный вор, но также из-за бесчисленных изображений белых сов, что покрывали стены, шторы, изразцовые печи и купальные коврики.