Я к Страдости с детства, как все, прикипел
Соленым и страстным сердечком.
Нам Страдость легка, это общий удел,
Мы с ней подружились беспечно.
И все же я жду, словно каменный эльф,
Что «ст» растворится спесиво
И Радость нагая предстанет, как шельф
Сквозь синюю воду залива.
Страдальческий шлак отряхнув на песок
С вертлявого голого тела,
Русалочка Радость украсит висок
Ракушкой из белого мела.
И будет нам петь с увлажняемых скал:
Забудьте о долге, о боли…
Танцуйте, детишки, а синий кристалл
Вас всех защитит от Юдоли.
И сделает Радость простыми, как стон,
Нас всех, обитателей лимба.
У синего моря станцуем чарльстон
В лучах ее детского нимба.
Золотая полянка – этот фрагмент длинной картины Ванна любила более всего: ей нравилось смотреть в этот просвет между написанными маслом деревьями, медленно смыкая ресницы, но все же не закрывая глаз до конца: тела нимф и фавнят превращались в подобия золотых пчел или скарабеев, золото плавилось, начинало медленно закипать в алхимическом тигле ее ресниц – золото несуществующих в реальности тел превращалось в звучание: то ли крик, то ли стон свирели…
В глубине, за спинами смеющихся хороводников, в темной тени деревьев все было заплетено совокупляющимися: это место на полотне напоминало уголки некоторых русских икон, где темно-синие массы серафимов или воинов уходят в тень, выдавая себя лишь серпообразными бликами на одинаковых шлемах и перьях крыл. Разглядеть такие темно-синие кулисы непросто, поскольку они заслонены ослепительными сияниями, но там, за спинами сияний, скрывается прохладное блаженство масс, освобожденных от массового психоза.
Вдали над лесами возвышалась гора, написанная таким образом, что при первом взгляде на картину создавалось впечатление, что где-то громоздится дикая вершина, обросшая бурыми дебрями, но в какой-то момент рассматривающий мог осознать, что это не вершина, а гигант Пан, играющий на свирели. Пан был так огромен и так далек, что знойная дымка греческого острова скапливалась в подобие облака, лежащего у него на голове, – полуденный туман почти скрывал черты его стихийного лица, только глаза блестели сквозь марево, но один из глаз был крошечным водопадом, а другой – далеким костром, вокруг которого тоже кружились хороводники, впрочем, столь микроскопические, что напоминали клеймо ювелира, выгравированное на внутренней стороне золотого кольца.
Малолетняя внучка парижского вора не знала, как звучит свирель, если не считать того звука, который присутствует в самом слове «свирель», – однако она догадалась, что не вино, не античный зной и не инстинкт размножения ввергли обитателей Острова Любви в то поразительное состояние, которое она им приписывала.
Их опьянил звук – условно говоря, «звук свирели Пана», хотя, скорее всего, этот звук не более походил на звук свирели, чем белый скальный срез, имеющий трубчатую структуру, походил на архаический музыкальный инструмент. Вряд ли Бог Лесов по своему произволению потчевал людей звуком, скорее, великий Пан составлял со своей свирелью единый музыкальный инструмент под названием Гора – само сходство Пана с горой выбалтывало тайну о природе всепроницающего звучания: тайна резонансов, тайна повторений, тайна эха, тайна горных ущелий, тайна эоловых туннелей и арф, тайна сходств, тайна свистящих трещин, тайна аудиальной репродукции, известная всем людям репродуктивного возраста. Все подростки обожают музыку.
Но юная Ванна в те времена еще не достигла репродуктивного возраста, она еще не стала подростком, она еще не обожала музыку, когда пробегала в чем мать родила вдоль длинной картины, следуя за голым Джимми и думая о том, что ей было бы приятнее, если бы он преследовал ее, как сатиры преследуют нимфу, а не наоборот, но она всегда шла, бежала или плыла вслед за Джимми с того дня, когда он первым вышел из материнской утробы, а она потянулась за ним. Их мать Люси Таусманн потом говорила восхищенным приятельницам, что Джим за руку вывел Ванну из пещеры Платона подобно тому, как Адам вывел Еву из райского сада, – так они и покинули материнскую тьму – или материнский свет, ведь «Люси» означает «свет».
Так или иначе, они появились на свет из света или из тьмы – земная реальность вызвала у них восторженную реакцию. Близняшки застонали от ужаса, рассмотрев, куда они попали, и тут же влюбились в этот чудовищный мир. Их первый стон ужаса стал для них свирелью Пана, ведь звук – всегда лишь след иного звука, а близняшки Совецкие обладали длинными и красивыми ушами – у них все было длинное.
Они всецело были длинны, даже в раннем детстве, поэтому им нравилась длинная картина в парижском коридоре, на которую они любили смотреть сквозь длинные ресницы. Но еще приятнее было носиться нагишом вдоль этой картины, потому как эта беготня вписывала их в ландшафт Острова Любви, – а впрочем, можно ли провести линию (полупрозрачную линию) между детским эротическим ритуалом сестер Синельниковых (игра в Зеркало) и этими голыми пробежками Ванны и Джимми вдоль длинной картины?
В Неаполе несколько человек покинули яхту, заявив, что дела препятствуют их дальнейшему участию в развлекательном морском путешествии. Зато на «Белую сову» вернулась Рэйчел Марблтон, и не одна – с ней прибыли еще три подружки-англичанки, а также яркая китайская парочка, состоящая из плотно сбитой китаянки лет сорока и разбитного юноши, который своими решительными узкими глазами напоминал всем отчаянного воина из фильма «Крадущийся тигр, затаившийся дракон».
Девушкам, беспечно проводящим время на яхте, сразу же приглянулся молодой китаец, высокий и хорошо скроенный. Всем мгновенно стало известно, что этот юноша – предприимчивый художник, стяжавший раннюю славу на интернациональной арт-сцене, а в наше время интернациональную арт-сцену уважают даже те, кто еще недавно относился к ней с предельной брезгливостью.
Молодой художник так пристально сверлил всех яхтинских дев своим блестящим уверенным взглядом, что не оставалось сомнений в том, что он хочет их всех немедленно, в связи с чем барышням становилось любопытно, в каких отношениях юноша состоит со взрослой невысокой китаянкой, откликавшейся на имя Ши Тао, что означает Горькая Тыква, – об этом значении своего имени китаянка с гордостью сообщала всем желающим это знать.
Вскорости стало ясно, что молодой китаец и взрослая китаянка открыты всем ветрам и даже целеустремленно распахнуты в направлении любых сексуальных контактов как друг с другом, так и с иными возможными людьми. Чжу Бацзе был красив и озабочен, Ши Тао красотой не блистала, зато считала себя знатоком и исследователем сексуальных практик – вскоре в руках тех или иных обитателей яхты стала мелькать ее строго изданная книга под емким названием The Sexual Energy.
Обнаружилось, что плотную китаянку связывают с миром секса не только сладострастные, но и научные интересы. Ши Тао исследовала энергетические воронки, возникающие при одновременном сексе множества людей. Для ее исследований требовались огромные оргии, которые не так уж часто встретишь в современном мире, – она рассказала гостям «Белой совы», что планирует добраться до греческого острова Капдаг: этот остров пребывает в частном владении, информация о нем не так уж широко циркулирует, но знающие личности уверяют, что этот клочок территории, окруженный соленым морем, пользуется репутацией Острова Любви, и там якобы осуществляются самые масштабные распущенные оргии, какие только можно вообразить. На этом острове отдыхающие не ограничивают себя наготой, как в чинной нудистской колонии Бианкур недалеко от Лозанны: на острове, как сдержанно утверждала китаянка, люди используют наготу в качестве униформы любви, и там отпадает потребность в каких-либо иных языках, кроме языка поцелуев и объятий.
Этот рассказ китаянки вызвал бешеный ответный энтузиазм со стороны развлекающейся на борту «Белой совы» молодежи – многие немедленно потребовали, чтобы в программу их морского приватного круиза было включено посещение Острова Любви, – некоторые дамы сгоряча заявили, что если «Белая сова» не бросит якорь у берегов волшебного острова, они будут разочарованы в путешествии, а те прекрасные впечатления, которые уже удалось получить, будут отравлены горчинкой. Шоколадная красотка Нутелла, великолепная и по-своему чрезвычайно нежная порностарлетка, сделалась страстной почитательницей Ши Тао и утверждала, что готова совершить все от нее зависящее, чтобы способствовать научным исследованиям сексуальной энергии.
Сладкая Нутелла влюбилась в Горькую Тыкву. Вообще Горькая Тыква пусть и оказалась женщиной внешне не слишком примечательной, зато вне всякого сомнения обладала харизмой, ее черные глаза всегда излучали внимательный покой, ее эрудиция в избранном вопросе поражала воображение: казалось, она прочитала о сексе все, что о нем было написано, – от древнеиндийских и старокитайских трактатов до новейших изысканий. Конечно, она не ограничивалась теорией, но и практиковала без устали – эта серьезная женщина из Поднебесной серьезно подготовила свои тело и сознание к почти беспрерывным практикам такого рода, она славилась неутомимостью и знанием всевозможных сексуальных техник, и при том что она всегда проявляла абсолютную готовность предоставить свое сильное и плотное тело в качестве инструмента какого угодно и чьего угодно наслаждения, все же она всегда сохраняла некоторую научную и общекитайскую отстраненность. Возникало чувство, что Ши Тао постоянно возбуждена должным образом, но при этом она никогда не распалялась до беспамятства – пикам наслаждения она предпочитала плато радости, то есть ровный уровень битвы, в которой поражение не менее превосходно, чем победа.