Совершенно иным человеком был ее приятель Чжу Бацзе – парень, наделенный бодрым, но не вполне лучезарным характером. Он тоже, как и Ши Тао, славился неутомимостью в сексе, однако до постоянной готовности мастера ему было далеко: он пребывал во власти достаточно нервных и изменчивых настроений, да и в любовных играх не освободился от нервных фиксаций, к разряду коих, безусловно, следует отнести роль человека-свиньи. Собираясь заняться сексом, он неизменно заслонял свое красивое лицо маской поросенка. Возможно, свиньи казались ему невозмутимыми, и он мечтал присвоить себе это качество, скрывая лицо за свиным рыльцем из розового картона, – кто знает?
Внешне он казался стальным слитком, но в душе принадлежал к людям трепета, к тому же не брезговал допингами (что было, по мнению Ши Тао, грубым нарушением сексуальной этики).
То трепала его паранойя, то терзало честолюбие, то случались периоды капризности и безучастности, когда ничто не могло его порадовать, а порой он бывал страшно весел и полон сил, но в таких случаях, увы, не обходилось без химического воздействия.
Чжу вступал в самые хаотические контакты как с женщинами, так и с мужчинами, но извращенность его психосексуального аппарата заключалась в том, что более всего его притягивали люди, к которым он испытывал неприязнь. Увидев на злосчастном ужине в честь Чепменов юную и прекрасную Рэйчел, он возбудился до крайности, но взбудоражила его не красота девушки, а то обстоятельство, что она показалась ему воплощением английской мечтательности, а британскую мечтательность Чжу ненавидел всеми фибрами своей души. Поэтому он обрадовался не на шутку, когда Эстер Фрост позвонила ему и сообщила, что ее близкая подруга Рэйчел (недавно познакомившаяся с Чжу при трагических обстоятельствах) хотела бы вновь повидать его, чтобы задать кое-какие вопросы.
Звонок Эстер застал Чжу в Берлине, где он только что получил превосходную стипендию и просторную студию на целый год.
Чжу как раз рассматривал несколько китайских свитков, которые он приобрел накануне, – настоящие шедевры традиционного искусства: на один из них он собирался блевануть, на второй насрать, третий обоссать, а на четвертый кончить. Затем в изгвазданном виде собирался показать эти свитки на своей выставке. Да, знамя арт-вандализма, выпавшее из рук отравленных близнецов Чепменов, подхватили сильные желтоватые руки.
Но звонок Эстер так перевозбудил гибкого Чжу, что он мгновенно отложил все свои очаровательные дела и метнулся в Венецию, благо у него там тоже нашлись кое-какие дела. Делая эти дела, Чжу параллельно гулял с Эстер и Рэйчел по Венеции, был крайне мил, развлекателен и все прочее, а все потому, что желание соблазнить этих англичанок росло и крепло в его душе.
Тот факт, что Рэйчел была подругой Сэгама, мало волновал Чжу – хотя он не раз встречал Сэгама и до злополучного ужина в Тейт, но проблемы в нем не видел – со свойственной художникам самонадеянностью Чжу полагал, что Сэгам – просто один из холеных сотрудников аукционного дома Christie’s. Если бы Чжу знал, что Сэгам – убийца и психопат, он, возможно, взглянул бы на ситуацию другими глазами.
Но Чжу Бацзе об этом не знал. Кстати, молодой китаец, несмотря на подозрения капитана Уоррена, никаким образом не был причастен к убийству Чепменов. Будучи человеком с чистой совестью, Чжу валандался над гнилыми водами среди восхитительных англичанок – Венеция ему не нравилась, англичанки – тоже, но чем больше он их ненавидел, тем сильнее желал. Англичанки казались вроде бы раскованными, но сам Чжу ощущал странную скованность.
Венеция не просто ему не нравилась – она его как бы убивала: ему казалось, что он – пассажир «Титаника», а сам «Титаник» давно затонул. Величайшая скверность заключалась в том, что в этом городе он не смог найти никаких привычных ему химических сочетаний, от этого Чжу становился все мрачнее, а его галантность окрашивалась легкой и неприятной раздражительностью.
И все же он никак не мог уехать – англичанки загипнотизировали его. На третий день венецианских прогулок ему стало так омерзительно в душе и в теле, что причудилось: здесь вот он и сдохнет, словно композитор с крашеными усами из фильма Висконти. Но вдруг все изменилось к лучшему – в город явилась Ши Тао.
– Бедолажка Чжу, ты влюбился в этих англичанок, они околдовали тебя, – невозмутимо сказала Ши после того, как они с Чжу провели гимнастическую ночь в номере отеля.
В течение этой ночи Чжу ни разу не снял маску свиньи. Но затем наступил рассвет, и Чжу все же снял маску – под ней обнаружилось лицо, улыбающееся до ушей. Улыбка была следствием долгого секса, а также проявлением некоторых химических ингредиентов, которые Ши привезла ему. Сама она в химическом отношении всегда оставалась кристально чиста. Счастливая улыбка на лице Чжу сменилась игрушечным плаксой: он изобразил обманутого ребенка.
– Не грусти, Наф-Наф, я устрою так, что твой нефритовый стержень проникнет в их яшмовые пещерки, – произнесла Ши Тао тоном заботливой волшебницы. – Но для начала количество англичанок надо удвоить. Две – это недостаточно. Две англичанки – это тупик, четыре англичанки – это портал.
– Где же мы возьмем еще двух? – спросил Чжу несколько растерянно (он так уважал и обожал Ши Тао, что в ее присутствии слегка тупел).
– Моя забота, – ответила Ши и показала ему две продолговатые костяные пластинки с выбитыми на них гексаграммами.
Чжу в магию не верил, зато в Ши Тао верил безоговорочно. В тот же день, явившись в красной рубашке к собору Сан-Марко, где у него была назначена встреча с Эстер и Рэйчел, Чжу увидел среди голубей и туристов не двух, а четырех англичанок. К Эсти и Рэйч прибавились две не менее прекрасные белокурые английские девы по имени Мэри и Джейн Уайлд.
Увидев их мягкие силуэты, окутанные сиянием лагуны, Чжу Бацзе почувствовал себя уверенно: он находился под защитой мощной Ведьмы Пустоши – мастерицы Ши Тао. К тому же он был very high.
– Высокий китаец! Это должно волновать наподобие бледного негра, – успела шепнуть Рэйч на ухо Эсти, пока длинноногий поросенок пробирался к ним сквозь массу голубей, туристов и солнечных бликов.
– Я предпочла бы высокого негра. Не обязательно бледного, – ответила Эсти. Через секунду она взмахнула ладонями, приветствуя талантливого художника.
Таков современный мир: стоило Эсти и Рэйч вспомнить о Чжу Бацзе, как он тут же примчался к ним за тридевять земель, пусть и не совсем в уравновешенном состоянии. Стоило им поболтать за столиком кафе о красоте и загадочных свойствах Зои Синельниковой, собирающейся написать кровавую постбиографию Майкла Джексона, как они тут же встретили ее на людных улицах Венеции, причем не одну, а в сопровождении ее приемной сестры Мэри Уайлд. Об этой девушке мы в нашем повествовании покамест не проронили ни слова – точнее, проронили полсловечка в главе «Думай об эльфах».
Да, у сэра Роальда Уайлда, удочерившего Зою Синельникову, имелась и родная дочь Мэри, которую он, надо сказать, очень любил. Таким образом, у Зои, покинувшей свою сестру-близняшку Яну, у Зои, повернувшейся спиной к своему Отражению, появилась новая сестра – она была белокура, чрезвычайно молчалива, стройна, любила танцевать, но игра в Зеркало между новыми сестрами вряд ли бы состоялась: они казались похожими разве что издали. Издали Мэри производила впечатление северного оленя, но присмотревшись к ней и привыкнув к почти белоснежному сиянию ее волос, можно было заприметить золотисто-смуглый оттенок ее кожи, особый разрез глаз, особое устройство скул и темный блеск взглядов: Мэри, конечно же, была наполовину китаянкой, ведь мы уже сообщали вам, что сэр Роальд никогда не изменял китайским женщинам. Таким образом, образуется связь между появлением Чжу Бацзе и случайной встречей Эсти и Рэйч с сестрами Уайлд на людной венецианской улице. На самом деле эта встреча не была случайной. Об этом позаботилась Ши Тао.
Да, это именно так! Проницательный мистер читатель и еще более догадливая мисс читательница вне всякого сомнения подозревают о золотых нитях родства, что посверкивают в тканях нашего повествования, как нити елочного дождя сквозь тьму новогодней елки. Мэри Уайлд была дочерью Ши Тао. Горькая Тыква когда-то созревала сладкой тыковкой – тогда-то ее и встретил сэр Роальд. Не станем кривить душой и признаемся честно, что встреча произошла в одном из борделей Гонконга, но ни Ши, ни сэр Роальд не отяготили свой мозг предрассудками и не видели принципиального различия между борделем и иными пространствами, каковыми могли бы быть парк, биржа или кафедральный собор.
Их роман продлился пять лет, и, расставшись, они сохранили весьма уважительное отношение друг к другу. Мэри возрастала в основном под отцовским крылом, так как Ши была слишком погружена в изучение сексуальной энергии – ребенок на плечах затруднил бы исследования.
Тем не менее, когда дочка подросла, Ши Тао заинтересовалась ею и несколько раз брала с собой в не слишком длительные путешествия. Дочка полюбилась ей, а вот любила ли Мэри Уайлд свою мать – неизвестно, так как Мэри относилась к людям совершенно непроницаемого склада.
– Мы с тобой обе скрытные девочки, – однажды сказала Зоя своей новой сестре. – Только я люблю скрывать, а ты – скрываться.
Мэри, по своему обыкновению, ограничилась кивком и невнятным звуком «М-м-м…», что, по всей видимости, следовало понимать: «Да! Я совершенно с тобой согласна! Как тонко ты это подметила!»
Ши Тао давно мечтала втянуть дочурку в свои сексуальные исследования, но доченька держалась замкнуто, своими сердечными делами с эксцентричной мамашей не делилась – возможно, она вела свои собственные сексуальные исследования, а может, и не вела. Ши Тао решила познакомить Мэри с Чжу Бацзе – глядишь, обаяние и красота стройного поросенка пробьют брешь в строгой замкнутости дочурки – так надеялась Ши.
Короче, сложилась странноватая венецианская компашка, куда входили пять женщин и один молодой человек. Задумчивая Рэйчел, чье сердце разрывалось между Эсти и Зоей. Ироничная и восторженная Эсти, которая тоже не осталась равнодушной к таинственной русской девочке. Наконец, сама таинственная русская девочка – Зоя Синельникова, которую следовало именовать Джейн Уайлд. Затем непроницаемая Мэри, плюс ее опытная и харизматичная мать Ши Тао. И, наконец, витязь из Поднебесной, у которого в рюкзаке всегда лежала маска свиньи, завернутая в шелковую ткань.