Отделавшись от вспышки гнева, Рэйчел предпочла проявить заботу в отношении душевного здоровья Сэгама, тем более что она действительно временами ощущала нечто вроде острого сострадания – словно бы в ее сердце вдруг открывался золотой шкафчик, а в нем восседал Изумрудный Будда Сострадания, окруженный яшмово-нефритовой аурой. Состояние Сэгама, как уже было сказано, оставляло желать лучшего, к тому же Рэйчел считала, что его могло дестабилизировать самоубийство Совецких, ведь он величал их своими близкими и давними друзьями.
Принимая во внимание все вышеизложенные обстоятельства, Рэйчел предприняла продолжительную беседу с Шандором Клаусом, напрямик обратившись к нему как к врачу, прося его взять Сэгама под свое медицинское покровительство и, пользуясь огромным опытом, накопленным за годы клинической практики, приложить усилия к улучшению состояния морского туриста.
Шандор вначале реагировал настороженно, как будто его собирались втянуть в темное дело, однако выслушал внимательно, а также задал целый ряд вопросов.
Я, Рэйчел Марблтон, ответила на эти вопросы с максимальной честностью, с максимальным усердием, с максимальной полнотой.
Ты точно ничего не утаила от Шандора Клауса? (Это Эсти пишет.)
Я не только ничего не утаила от Шандора Клауса, сообщив ему в исчерпывающих подробностях все, что он желал знать, но более того – вопросы Шандора, как и вопросы британской полиции, казались мне недостаточно въедливыми, недостаточно пристальными, недостаточно разветвленными.
Ты всегда готова помочь следствию или лечебному процессу, дорогая?
Всегда. Но дело не в этом, а сугубо в том, что в результате моей готовности к детальному описанию событий Шандор Клаус, после некоторых колебаний, все же согласился «понаблюдать Сэгама» и провести с ним серию терапевтических бесед.
Результатом всего этого стала тетрадь, куда венгр записывал свои наблюдения за американским пациентом в течение всего периода, пока яхта добиралась от Острова Любви до самого Севастополя. Я обещала вам, что подкованный в медицине человек сможет побаловать вас детальными описаниями припадков Сэгама, и это были не пустопорожние обещания. Много месяцев я таскала с собой эту тетрадь, но не могла ознакомиться с текстом, так как Шандор писал на неизвестном мне венгерском языке. Только сейчас мне встретился человек, владеющий венгерским, и вот перевод тетради Шандора перед вашими сияющими глазами, в которых да не угаснет вовек острый интерес к необычным припадкам.
Не знаю, отчего в своих записках мадьяр величает меня «мисс Марпл», надеюсь, я еще слишком молода, чтобы напоминать эту пронырливую старушку в небольшой шляпке, но, видимо, Шандор все же злоупотреблял кокаином во время морского путешествия, что наложило свою печать на его заметки.
Юная мисс Марпл обратилась ко мне с просьбой оказать психологическую помощь Морису Сэгаму, которого я впредь буду называть М. С. или «пациент». Я давно не практикую, поэтому решительно отказался от финансового вознаграждения, и предпринятая мной попытка предварительного анализа может считаться формой дружеского досуга, ни к чему не обвязывающего ни анализанта, ни аналитика. Пациент – американец, живет в Нью-Йорке, сотрудник аукционного дома Christie’s. Сейчас (октябрь 2013 года) ему сорок лет, физически в отличной форме, общителен, внешне производит впечатление человека адекватного, успешного, даже процветающего. Наблюдаться у меня согласился по настоянию юной Марпл (очаровательная особа), сопротивления к анализу не выказал. Согласно утверждениям мисс Марпл и самого пациента, страдает приступами или припадками, характер и происхождение коих предстоит установить. Имеются также некоторые симптомы клаустрофобии, в связи с чем я спросил его, не вызывает ли звучание моей фамилии негативных ассоциаций. Он со смехом ответил, что моя фамилия напоминает о Рождестве и воскрешает в гортани вкус печеной индюшатины.
Ответ пациента меня вполне устроил. С этого слова – «Рождество» – мы и начинаем наш спонтанный анализ.
– Вы не хотели бы поговорить о Рождестве?
– О Рождестве? Почему бы и нет?
– С чем именно связано для вас это слово, кроме вкуса индюшатины?
– Раньше писали Christmas, а теперь – все больше Xmas. Наверное, современность хочет намекнуть, что ей неизвестно, кто именно тогда родился.
– А кто тогда родился?
– Если нынешняя цивилизация об этом не знает, то и я не знаю.
– Вы считаете себя человеком религиозным?
– Да, я считаю себя религиозным фанатиком.
– Попытайтесь ответить на мой вопрос еще раз и в более серьезном ключе.
– В более серьезном ключе? Я – религиозный фанатик. Разве это недостаточно серьезное заявление?
– К какой религии вы себя причисляете?
– Мне кажется, что я принадлежу к некоей религии, чьи догматы мне неизвестны.
– Вам хотелось бы узнать побольше об этих догматах? Больше узнать о своей религии?
– Нет. Мне все нравится, и я и на что не жалуюсь, хотя прежде я здесь никогда не был и ничего не знаю об этих местах.
– Ваши родители живы?
– Безусловно.
– Чем они занимаются?
– Мой отец занят мыслями о том, что он сказочно богат. Он действительно сказочно богат. Моя мать занята женскими вопросами.
– Какими именно женскими вопросами?
– Она основала какой-то женский клуб в Сети.
– Вы ни на что не жалуетесь, и вам все нравится, но ваша подруга утверждает, что вас одолевают некие приступы.
– Да, пожалуй, одолевают.
– Что за приступы? Вы могли бы их описать?
Пациент задумчиво молчит. В начале этого молчания он вроде бы мысленно подыскивает нужные слова для описания своих приступов, но в процессе этого подыскивания нужных слов он забывает о заданном ему вопросе.
Микроскопические, но ощутимые провалы в памяти играют большую роль в психической конституции пациента, эти провалы вызывают к жизни особое остроумие, которое несведущий собеседник может ошибочно счесть проявлением светского блеска. Однако на самом деле афоризмы, которые изрекает пациент, не имеют для него самого никакой ценности. Речь М. С. напоминает упражнения в области словесного флирта с пустотой – он говорит, не задумываясь, и молчит, не замечая своего молчания. Впрочем, стремление быть вежливым и даже любезным редко его покидает, что представляет собой залог его вполне успешной социализации. Я терпеливо повторяю свой вопрос. На этот раз он отвечает сразу и весело:
– Приступы случаются частенько, особенно в последнее время. Наверное, это доставляет неприятности окружающим, они тревожатся…
– А вы не тревожитесь?
– Нет, я не тревожусь. Мне нравятся мои приступы.
Я поражен этим заявлением М. С. Я, конечно, ждал подобного признания, но меня застает врасплох, что пациент признается в любви к своим приступам так легко. Я ожидал упорного сопротивления, на деле оно минимально. Пациент то пустословит и краснобайствует, то неожиданно поражает обнаженной искренностью. При этом сам он явно не замечает (или не признает) различия между пустословием и искренним признанием.
Забудем о клинике неврозов, перед нами кристальный психоз.
– Вы испытываете приятные ощущения во время приступов? Это напоминает вам секс?
– На секс не похоже, но ощущения неплохие случаются. Это захватывающие дела, мистер Санта.
– Санта?
– Прошу меня простить, просто представил вас в красном тулупе и с мешочком подарков в руках. А ведь и в самом деле – скоро Рождество, хотя в это трудно поверить. Такая жара! Jingle bells, jingle bells, ta-la-la-la-la… (Напевает.)
Далее я в течение некоторого времени на разные лады повторяю свою просьбу описать приступ. Пациент то пытается перевести разговор в другое русло, то застывает в задумчивости, то проявляет непоседливость, косвенно демонстрируя желание прервать беседу. Наконец он вполне резонно замечает, что о его приступах следовали бы расспросить его любовницу Марпл, так как сам он в эти минуты «слегка отсутствует». Я сразу же соглашаюсь с этим его замечанием.
– Я непременно расспрошу юную мисс Марпл, хотя кое-что она мне уже поведала о ваших приступах. Вы ничего не помните об этих моментах?
– Отчего же, я все помню. Однако вряд ли мои воспоминания имеют медицинскую ценность.
– Предоставьте мне судить об этом, если вы не против.
– Ну хорошо, дорогой рождественский дядюшка, я вам скажу кое-что. Мы тут рассуждали о религии, так вот… То, что окружающим меня людям видится как приступ или припадок, для меня не таково. Вам обязательно нужно целиться мне в рожу вашей камерой? Я как-то раз сыграл в кино. Роль гангстера, конечно. Если б мы сейчас были в том фильме, я бы уже давно достал пистолет (хоть бы даже прямо из голого тела) и превратил бы вас в решето. В сторону решето. Я вовсе не собираюсь уклоняться от вашего любознательного любопытства. Это не вполне приступы… Мне… как бы выразиться поудачнее… Мне является ангел.
– Ангел?
– Именно.
– Вы видите ангела во время ваших приступов?
– Так же отчетливо, как сейчас вижу перед собой поджарого Санта-Клауса в плавках и с камерой в руках.
– Как выглядит ангел?
– У него одно крыло.
– Серьезно травмированный ангел.
– Возможно. Да. Но ему не больно. Он не чувствует боли.
– Но, боюсь, он неспособен летать?
– Ему не нужно летать. Он появляется и исчезает, когда хочет и где хочет.
– Раньше у него было два крыла?
– Не знаю. Я в этом не уверен. Возможно, он всегда был однокрылым ангелом.
– Он как-нибудь использует свое единственное крыло?
– Да. Он им убивает.
– Злой ангел?
– Отнюдь. Он очень добр. Он настолько добр, что можно бы слезами изойти, да нету слез в резервуарах слезных.
– Кого же он убивает?
– Меня как минимум. Дело полезное, я ведь не очень хороший человек.
– Ангел наказывает вас?
– Нет. Меня не за что наказывать. Я невинен, как и сам ангел. Да и все невинны. Добрые и злые, хорошие и скверные – ни на ком нет никакой вины. Просто мы находимся в мире страдания, поэтому единственное деяние, которое в этом мире возможно, – это передача страдания. Признайтесь кому-нибудь в любви, нарожайте детей, помогите бедному и больному – вы и этим причините страдание.