— Со мной не обманут, и цены будут ниже, — хвастался он, — Это недалеко отсюда.
— Мы остаемся здесь. Спасибо.
За доброжелательную готовность полицейский получил полрупии.
— Обождать? — услужливо спросил он.
— No. Not today[14] — ответил Рога сообразно с местным обычаем. «Не сегодня» позволяет питать надежду, что, может быть, завтра, послезавтра, при следующей встрече сделка успешно завершится и удастся заработать что-нибудь на посредничестве.
Скамьи внизу были заняты целыми семьями толстых сикхов. Хотя уже было за полночь, под столом резвились маленькие дети, высовывая головы из-под покрытой пятнами скатерти. Тогда матери пальцами, унизанными перстнями, совали им в рот кусочки цыпленка в жгучих приправах.
По ступенькам крутой лестницы мы взобрались на крышу. Сюда доходило легкое дуновение ветерка и можно уже было дышать. Мальчик в расстегнутой до потного пупка рубашке, выпущенной поверх дхоти, тряпкой смахнул со стола остатки костей. Пока мы мыли над раковиной руки и вытирали их салфетками, нам принесли на блюде красных запеченных цыплят. Мы ломали их руками, жадно обгладывая косточки. Сочное мясо пахло пряной приправой. Мальчик подавал блюда прямо с огня, прихватывая их рубашкой, и мы с наслаждением отламывали куски хрустящего пресного хлеба.
— Теперь не мешало бы глотнуть чего-нибудь, — еле дыша произнес Рогульский, — Мало индийцам засухи, так они еще ввели сухой закон… Хорошо, что у меня хватило разума взять со стола свою бутылищу, а то здесь ничего нельзя достать, кроме хлорированной воды из Джамны.
Он сделал несколько глотков и через стол передал бутылку мне.
— Пейте. Ведь мы уже никогда не встретимся такими молодыми…
Знакомо ли вам то удивительное ощущение, когда банальное обращение к вам, какое-нибудь обычное слово неожиданно открывает перед вами неведомые перспективы, вызывает неосознанную тревогу… «Уже никогда…» Я вдруг с необыкновенной остротой увидел уже словно издалека, как будто смотрел в подзорную трубу совсем с другой стороны, этот стол, бмодо с упругими, красными от огня и перца цыплячьими ножками, пирующих сикхов, плоские крыши домов, заполненные кроватями и спящими людьми, накрытыми цветными платками, пламя в открытой топке и фиолетовое мерцание ацетиленовой горелки в мастерской во дворе. В ноздри ударил аромат свежеиспеченного хлеба, острый запах кореньев, мочи, гниющей кожуры. Я почувствовал пронзительную грусть, какая овладевает путешественником, покидающим город. Его торопит час отъезда, а ведь он мог бы… Сколько раз мной овладевал гнев при виде обид, незаслуженного страдания. А они, более худые, чем их собственные тени, сонно брели по красноватой, обожженной земле, придавленные бременем солнца… Я, европеец, поляк, сжимал кулаки, а они, полные отрешенности, смирялись перед своей судьбой. Я готов был проклинать их, трясти за плечи, оскорблять, только бы вывести из оцепенения, высечь искру бунта, необходимую мне, как надежда. Ох, с меня было довольно этой страны, океана застывшей боли и нужды, я хотел бежать отсюда, прежде чем возненавижу их…
И вот в это краткое мгновение я понял, что мысленно буду возвращаться сюда, каждый раз все более примиренный. Настанет минута, когда гнев утихнет и я начну завидовать их спокойной вере в то, что время над ними не властно, а протянутая ладонь нищего, сухая, обожженная зноем, не «обремененная» ничьим подаянием, перенесшая все, не сломленная тысячами отказов, может еще благословлять… Я скоро затоскую по Индии. Она станет возвращаться в моих воспоминаниях все более умиротворенной. Ведь на этом свете совсем немного вещей, которым стоило бы посвятить жизнь… Мы убеждаемся в этом только после многих лет напрасной суеты, хлопот, лихорадочных усилий, тогда как они, кажется, могут заранее предсказать результаты человеческой деятельности. Они как бы с самого начала знали.
С большим сочувствием посмотрел я на обмякшее красноватое лицо Роги, на узкую, породистую голову английского пилота. Они гонялись за деньгами, рисковали жизнью, верили, что здесь им удастся сколотить состояние… А я? Разве я был другим? И разве это не то же самое — непрочное признание, популярность, слава?
Настойчиво возвращался образ: ладонь нищего, серая, запыленная, и по ее глубоким морщинам прочерчивает зигзаги крылатая букашка. Потом, подхваченная сильным порывом ветра, она улетает… И все…
Я торопливо поднес к губам бутылку, но даже виски не сняло горького привкуса в горле, осталась спазма, как после сдавленного немужского плача.
А мои спутники оживленно говорили о делах, держа в руке полуобглоданную ножку и глядя на меня так, будто от моего «yes»[15] зависело исполнение их планов. Но мне все это уже начинало надоедать. Я хотел остаться один. Знаете, бывают минуты, когда сознание подобно зеркальцу, которое только что протерли рукавом, и вам хочется узнать, что же там покажется, какие образы извлечет из подсознания алкоголь.
— Теперь ты уже не покинешь нас? — Рога положил мне ладони на плечо. — Твоя пани уже спит, и будить ее в такое время было бы даже бестактно…
— Пойдем за Аджмирские Ворота, мы знаем там одно маленькое заведеньице, — соблазнял меня англичанин, — посмотришь на танцовщиц, и у тебя сразу пропадет желание возвращаться в свою постель…
— Нет, сначала выпьем кофе.
Не обошлось, конечно, без такси, услужливо найденного мальчишками. Под аркадами на Коннейт-Плейс прямо на тротуаре на кусках циновок уже спали целые семьи. Укрывшись с головой сырыми простынями, они выглядели, как мертвецы во время эпидемии, тела которых выставляют за порог в ожидании могильщика. Звук наших шагов будил детей. Громко зевая, они потягивались, потом при свете фонаря играли на окурок папиросы в стеклышко. Ночь была теплой, все вокруг звенело. Трещали сверчки, стрекотали цикады.
Хромой пес, на котором от лишаев почти не осталось шерсти, обнюхал ступни спящих, потом, издав почти человеческий вздох, пристроился около какой-то бездомной семьи.
— Ты еще вспомнишь мои слова, — настаивал Рога. — Вот увидишь, через месяц мы будем обмывать первый доход от моего завода.
— Кто может знать, что будет через месяц… Когда ты так говоришь, мне кажется, что ты посылаешь вызов судьбе…
— Ну, ты настоящий азиат, — Рога презрительно покачал головой.
Он разбудил кельнера, который спал под столиками на узком тротуарчике, положив под голову ладонь.
— Если это будет не кофе, а порция гущи, я вылью ее тебе на голову.
Тотчас же с кухни донеслись какие-то визги, по-видимому, кельнер раздавал тумаки. Через минуту он внес стеклянную колбу с крепким кофе. В уголке какая-то запоздавшая пара. Девушка была в зеленом сари, на запястьях — веночки белых цветов.
— Недурненькая, — пробормотал Бобби.
— В упаковке они всегда так выглядят. А как развернешь, так это или что-нибудь топорное, сплошные куски сала… Или, как вот эта девушка, коричневый скелетик, колено толще ляжки, — передернулся Рога.
— Вам явно не везло, — сказал я, — ведь здесь столько красивых лиц, огромных глаз, подернутых дымкой печали, а сколько прелести в их походке…
— Есть, правда, есть и совсем складненькие, — отважился Рога, — Кончим пить кофе и поедем… Ну наконец-то мы заговорили более или менее по-человечески…
Когда-то я познакомился здесь с одной красоткой, — продолжал он, — У нее была своя машина и шофер… Стоило только сообщить ей адрес, и она уже ждала тебя… А потом оказалось, что этот шофер был ее мужем. Он просто хотел ворваться в нужную минуту, чтобы добиться от меня вознаграждения…
— Ну, и сколько же это вам стоило?
— Мне? Ему. Он вывихнул себе ногу, когда летел с лестницы. Думал, что я испугаюсь скандала, что я иностранец из дипломатов, тогда как я… — Рогульский горько улыбнулся. — Кто я? Почти индиец. В конце концов чего здесь бояться? И так они все о тебе знают. Когда выходишь из дома, чокидар кричит: «Мой саб отправляется», а чокидары из других домов провожают тебя взглядами. Даже здесь, в центре, невозможно потеряться в толпе. Следом за тобой всегда идут два-три доброжелателя — вдруг около тебя удастся заработать. Может, тебе нужна будет помощь, может, ты что-нибудь спросишь или хотя бы бросишь окурок… Если ты будешь помнить о них, то перестанешь быть самим собой, станешь вести себя иначе — и заинтригуешь их еще больше. Ну, хватит болтать, идем к танцоркам… Перестань корчить невинность!
С меня и в самом деле было довольно. Впрочем, я не надеялся найти там ничего, что могло бы меня удивить. Испорчена еще одна ночь. А завтра предстоит нудная работа в посольстве, двусмысленные усмешки коллег при виде моих припухших глаз. С облегчением я расстался с приятелями. Теперь, бредя вдоль садиков, в сопровождении унылых утробных воплей шакалов, я чувствовал себя почти счастливым. Обособленный в этом сохранившемся нетронутым, словно застывшем мире, я был самим собой, умиротворенным и свободным.
Около фонарей переливалась радуга из тысячи насекомых, исполнявших свой любовный танец. С печальным стоном от фонаря к фонарю бесшумно перелетали маленькие совы. В траве что-то шуршало — ящерицы или хомячки. Огромные, совсем близкие звезды, казалось, летели к земле, терпко пахнувшей увядшими листьями и пылью.
У меня было такое впечатление, будто я прожил не день, а целую жизнь. Столько людей прошло через наш дом, столько историй услышано. И все это я ношу в себе, всему нашлось место в памяти и в сердце. А завтра я снова готов жадно впитывать окружающий мир. Есть откуда черпать обеими руками. Опьянение прошло, я шагал легко и уверенно. Асфальтовую мостовую перебежали два шакала, похожие на маленьких лисят. И сразу же я услышал их напев, высокий, полный тоски, даже дрожь пробирала. «Увидеть шакала — к счастью, — вспомнил я признание моего Гуру, — Шакал и павлин шествуют в свите богини Кали, им открыт доступ в мир умерших…»
— Что-то еще произойдет нынешней ночью, — шепнул я сам себе. — Наверное, нас навестит еще кто-нибудь… Но кто придет так поздно? Разве что какой-нибудь хороший знакомый.