— Говядина. Мы не индусы и не растим коров для сипов.
— А в бутылке?
— Водка из персиков. Мы не верующие, можем и выпить, — на их лицах появились широкие улыбки.
Еду мы брали прямо пальцами и ели, склонившись над столом, капая соусом на пол. Водка напоминала наш самогон. Общество скоро разгорячилось. Поэт читал стихи. Остальные пытались передать мне их содержание. Жадно облизывая пальцы, они с набитыми ртами выкрикивали два слова: свобода и народ.
— Понимаешь, нас немного, но наши взгляды распространяются среди людей, не успеешь оглянуться, и мы будем голосом сотен тысяч. Мы открываем им глаза. Спроси, откуда взялось имущество председателя и его братьев? Они продают привилегии на обкрадывание народа. А спроси, что случилось с помощью пострадавшим от наводнения?.. К чему ни притронешься, все гниет. Золотым ключом отворишь любую дверь!
Рысек вспомнил о покушениях с бомбами. Все разразились громким смехом.
— У тебя при себе рапорты? — издевался поэт. — Посмотри их внимательно. Ведь там черным по белому написано, что ни один человек не был убит. Разве это тебя не удивило? Видишь, доллары — это сила. А на ту работу были доллары из Лахора. Полиция об этом знала. Я уверен, что они подсунули своих людей, а те перехватили наличные.
— Но за те деньги должны были быть устроены диверсии?
— И были! По крайней мере шум был. Взлетел пролет дырявого моста, соединяющего два базара, да погибла пара ослов.
— Здесь пишут «horses» — лошади.
— Переделали ослов в лошадей. Чтобы было похоже на военный транспорт.
— И «с ценным грузом», — упирался я.
— Уверяю тебя, то были корзины с сушеным навозом. Все остались довольны, диверсия удачная, никто не погиб, а журналистам было о чем написать. Ну и пошли тайные рапорты о бдительности нашей полиции, которая предотвратила… Доллары на диверсию были отпущены и попали в надлежащий карман.
Подали новые оловянные тарелки. Мы разламывали лепешки и макали их в жгучий соус.
Вдруг один из товарищей, рябой ткач, который выглядывал из щели между занавесками, начал делать нам знаки рукой и потом сказал:
— Погасите на минутку свет… Он там уже целый час ходит.
Мы протиснулись к окну. Напротив был виден угол базара и наша машина, около которой кружил потерявший наш след обеспокоенный relation officer.
— Если бы он знал, что здесь к тому же и мы, то страдал бы еще больше, — выкрикнул поэт.
Теперь мы поняли, что нас провели в комнатку ресторана черным ходом. Нужно было сделать большой крюк, чтобы проникнуть во двор этого двухэтажного постоялого двора.
— Пройдет еще час, прежде чем он нас учует, — объяснили нам, — узнать-то он все равно узнает… Лучше уж сами скажите ему, что приятели пригласили вас на настоящий кашмирский ужин. Тут уж вам никто не сможет предъявить претензии.
— А если нас спросят, что это за приятели?
— Разве вы должны помнить наши имена? Скажете, что это были артисты, поэты, музыканты. В здешних местах, чтобы заниматься искусством, надо быть состоятельным человеком. Например, наш раджа — поэт. Пишет он, разумеется, по-английски.
— Недавно он стал учить родной язык, — язвили наши собеседники. — А до этого он объяснялся со своими подданными через сборщиков налогов.
— Мы очень рады, что вы рискнули прийти к нам. Завтра мы снова начнем свое путешествие. Агитатор среди народа неуловим.
В эту минуту вошел трактирщик, вытер тряпкой руки и подал нам вполне приемлемый счет. Хозяева поднялись.
— Нужно удирать. Relation officer уже внизу расспрашивает людей на кухне. Теперь мы можем выйти через парадный ход. Путь свободен. Будем выходить по одному. Лучше не обращать на себя внимания.
Но при виде нас в задымленном зале нижнего этажа голоса утихли. В этот ресторан европейцы заглядывают не часто.
— Дай я поведу машину, — сказал Рысек.
— Что ты здесь делаешь? — изумленно воскликнул я, когда из темноты вынырнул Кришен.
— Саб, — шепнул он мне на ухо, — я увидел машину и стал ждать. Саб, одолжи мне еще десять рупий.
— Снова не повезло? Проиграл?
— Эти кашмирцы — обманщики. Посадили меня спиной к зеркалу. Саб, тут был relation officer, он страшно сердился на меня, грозил, что напишет в Дели, и у меня отберут права.
— Я же говорил тебе, не кури гашиш!
— Но его беспокоило не это. Он злился, что я не знаю, куда и с кем пошли сабы. Я прошу взаймы в последний раз, правда, только десять рупий.
— Не дам. Снова спустишь.
— Саб, на сей раз, клянусь тебе, это не на карты. Деньги мне нужны на подарок для relation officer. Я должен его задобрить. Не хочу, чтобы он написал обо мне в делийскую полицию.
ВСТРЕТИМСЯ В БУДУЩЕЙ ЖИЗНИ
Было далеко за полдень, но жара совсем не спадала. Множество отливающих металлическим блеском мух летело из открытых водосточных канав и с ядовитым жужжанием билось о стекла тщательно закрытых окон. Этот мучительный зной наступил с первых дней апреля. Температура росла, столбик ртути каждый день показывал на одно-два деления выше сорока. А ведь термометр висел под защитой зеленого полога на тенистой веранде. Хотя мне солнце нипочем, но и я, как мышь, пробирался по кромке тени, выскакивал из здания посольства прямо в машину, мчался под палящими лучами к своему дому и одним прыжком влетал в его прохладное нутро. Там мерно работал аэр-кондишен, а под потолком, посвистывая, крутились огромные лопасти вентилятора. Я сбрасывал одежду и влезал под душ, но вода в баке на крыше тоже успевала разогреться. Я топтался в ванной под теплой струей, а повар уже просовывал в дверь седеющую, остриженную ежиком голову, напоминая, что обед на столе. Рис, сладкий и жгучий соус, подрумяненный лук и изюм жгли мне рот, под внимательными взглядами слуг я с трудом заставлял себя проглотить несколько кусков. Мне всегда было непонятно, устраивают ли они это наблюдение просто из доброжелательного любопытства или считают каждую ложку, прикидывая, сколько им удастся вынести, чтобы накормить дальних родственников и приятелей, дремлющих на корточках под раскаленной стеной дома.
Дома я был один. Жена с дочерью выехала в Гималаи. Беспощадный зной не только выматывал тело, но и притуплял сознание. В легком халате и в купальных трусах я сидел за пишущей машинкой. Мне лень было ударять по клавишам, в голове не было никаких мыслей, только их неясные тени смутно проносились в сознании, и настойчивым рефреном все время звучали слова: «Какого черта тебя сюда принесло, разве в Польше тебе было плохо?» Гасла трубка, которую я посасывал, и меня начинали одолевать недобрые думы и видения.
— Саб, пришел Гуру, — вполголоса сообщил сторож, стуча бамбуковой палкой в спекшуюся землю. Потом он ладонью заслонил глаза от солнца и заглянул через окно в комнату. — Саб, проснись!
Я запахнул полы халата, туго затянул пояс и вышел отворить двери.
Гуру снисходительно улыбался. На нем, как обычно, белая рубашка с длинными рукавами, манжеты застегнуты на пуговицы из ароматного сандалового дерева. На ногах — туфли. Тем самым он обозначал дистанцию, отделявшую его от бедняков, носивших сандалии, состоящие из подошвы да петли на большом пальце. Если бы не малюсенькие капельки пота на его верхней губе, я мог бы подумать, что он не подвластен законам природы и жара его не трогает.
— Дорогой мой, — начал он, повернув лицо в сторону прохладной струи от вентилятора, — мы должны будем расстаться. Я выезжаю на два месяца в Кашмир. Здесь уже действительно невозможно выдержать.
— Там твоя родина?
— Нет, но она недалеко оттуда. Мы жили севернее Лахора. До последней минуты никто не верил, что нам придется бежать. Ведь мы так мирно жили с соседями-мусульманами. Когда вокруг нас горели дворы и вырезали целые села, мы всегда считали, что у убитых есть какая-нибудь вина, и, как испуганные дети, шептали: «Идет буря, но нас она, наверное, минует…» Но вот однажды ночью нам дали знать, что наступила и наша очередь. В семье у нас было восемь человек.
Я хорошо помню ту ночь… Мы выбирались из родного дома тропинками вдоль пруда, под старым манговым деревом, на котором спали павлины. Я нес на голове узел, и за платок цеплялись колючие ветки… В воздухе носился запах растертых ореховых листьев, голосили сверчки. В последний раз при свете факелов орущей толпы я увидел белый фасад нашего дома. Он показался мне полным покоя и прекрасным, как святыня.
Гуру на минуту задумался, вслушиваясь в голоса цикад за окном и лепет крыльев под потолком.
— Зачем ты едешь в те края? Это только причинит тебе боль…
— Я мог бы ответить тебе просто: здесь жара, а там свежий горный воздух. У меня каникулы. Поброжу по ореховым лесам, буду вспоминать. Но, по правде говоря, сам не знаю, почему меня тянет туда. Сегодня я проснулся с неожиданным решением: еду в Кашмир. Ты веришь в наитие, приходящее по воле провидения? Конечно, я могу остаться здесь. Но все время буду чувствовать, что нарушил высший порядок, что мне следовало бы прислушаться к голосу свыше… Помни, в наши уши вливается вся суета мира, мы рассеянны, вечно к чему-то стремимся. Только в минуты сна и дремоты до нас доносится неясное эхо, как будто кто-то кричал нам, призывал, говорил: «Иди туда, сделай то…» Но разве у нас есть время, чтобы одуматься?.. Радио и то нужно настроить на определенную волну, а что же говорить о нашем сознании и нашем сердце? Мы настолько полны мирского беспокойства и подозрения, что именно голос бога считаем обманом.
Я украдкой присматривался к Гуру. Большие темные глаза под выпуклым лбом, черные волосы, седеющие на висках и зачесанные назад. Белая накрахмаленная рубашка, теннисные брюки, полуботинки. Он мог быть студентом, чиновником, работать в каком-нибудь из министерств. Не раз я уже считал, что мы ничем не отличаемся друг от друга, когда из-под внешне европейской формы проступало его настоящее «я», и мне становилась понятной вся нелепость моих оценок.
Так, однажды на приеме я встретил высокопоставленного сановника. На нем был белый смокинг, он потягивал коктейль и, вежливо склонив голову, издевался над беспомощностью индийских писателей, восхищался грубостью стиля Хемингуэя, потом порекомендовал мне съездить в Амарнатх, в Гималаи. Но все это говорилось с покоряющей свободой скептика, человека, утомленного культурой и достатком. И вдруг на следующий день я налетел на него — он сидел на корточках среди толпы, полуголый, пахнущий чесноком, с лицом, вымазанным кровью жертвенного козла, которому надрезал