и горло и водили вокруг алтаря, чтобы льющейся из раны кровью обозначить жертвенный круг для богини Кали.
В другой раз я беседовал с издателем серьезного журнала и мы договорились, что я принесу ему материалы о Польше. И вдруг я узнаю, что в тот день он вышел из редакции и, не известив даже близких, отправился паломником в Бенарес. Для его коллег это было совершенно естественно: просто «он услышал глас призыва». Все, что окружает нас, — это «майя», непрерывно меняющийся обман. Жизнь, форма, цвет… Время перемалывает все, все стирают в пыль жернова перевоплощений. Счастлив тот, кто хотя бы ненадолго отречется от окружающего мира и попытается найти свой путь к совершенству.
Удивлялся только я, а пилигримы возвращались домой, снова садились за столы или становились за прилавки магазинов, продолжая работать и вести дела. Если их спрашивали о «духовном испытании», они только улыбались и незаметно меняли тему разговора. Я чувствовал, что стою перед стеной. Их следовало принимать такими, какими они были, не пытаясь судить по нашей, европейской мерке, где наибольшее значение придается деятельности, переменам, но где, однако, чувствуется общая ответственность за судьбу близкого народа, даже всего человечества. А здесь… Когда рассуждающий об идеалах индус равнодушно проходил мимо лежащего на мостовой нищего, мой Гуру терпеливо мне объяснял: «Твоему пониманию это недоступно, а ведь, может быть, именно в этом его предназначение? Помогая ему, я продлеваю его жизнь, а следовательно, и его страдания… Посмотри, он с готовностью принимает судьбу, ждет освобождения. Благодаря смерти он достигнет следующих воплощений, соответственно своим заслугам… И где ты во всем этом видишь место для меня? Зачем я должен в это вмешиваться?»
Я смолкал, но не соглашался. Меня терзал избыток нищеты и страдания. Конечно, я мало мог им помочь, но и не мог решиться на стоическое безразличие.
— Ведь не возьмешь же ты всех их на свое содержание? Уйдет один облагодетельствованный, а вместо него придет целая толпа калек и побирушек. Ты думаешь, они тебя благословят? Они сочтут тебя дураком, который транжирит имущество, и не только свое, но и всей семьи, — объяснял мне Гуру, показывая в улыбке ровные белые зубы, — Ты нарушаешь извечный порядок. Ведь расточительной добротой ты опустошаешь себя, вместо того чтобы сохранить ее для своей жены, для детей, для близких родственников… Неужели тебе недостаточно нуждающихся среди них?
Я всегда вспоминал эту науку и жадно изучал жизнь и обычаи. Однако мне все время трудно было их понять.
— Вы питаетесь овощами, пьете молоко, увлекаетесь философией, в вас нет избытка энергии, к тому же вас постоянно гнетет солнце. Так откуда же, черт побери, такая неожиданная жестокость, такая уверенность во владении ножом? — спрашивал я.
— Мы — игрушка в руках богов. Они дергают за ниточки и приводят нас в движение, бросая друг против друга, как кукол в театре. После безумий фанатизма наступает внезапная апатия. Минуту назад человек рвался, рычал, колол, а теперь сидит, свесив голову на грудь, и с мутным взглядом ждет приговора, неизбежного приговора. Уставшие боги выпустили нити, игра окончена, надо платить головой.
— Очень выгодный и оправдывающий грехи образ мыслей.
— Нужно согласиться с тем, — шептал Гуру, — что мы не зависим сами от себя… Мы появились на свет с уготованной судьбой. Ты тоже азиат в гораздо большей степени, нежели хочешь в этом признаться. Я объясняю тебе рационалистически. А детерминанты желез, гены предков, унаследованные привычки и слабости?.. Разве ты не ощущаешь иногда раздвоения личности? Ты действуешь, но одновременно скептически наблюдаешь за собой, как бы заранее предвидя неизбежный результат этой муравьиной возни. И ты хорошо знаешь, что тот, другой, который хочет только познать, и есть настоящий ты. Остальное вместе с телом навязано тебе предопределением или биологией — считай, как хочешь. Хотя это еще не объясняет всего: например, почему ты родился в Европе, если тебя так тянет к нам? Ведь ты прекрасно чувствуешь себя среди нас. Разве ты не думал, что тебе уже приходилось здесь жить?
— Иди к черту, — возмутился я, — мы живем только один раз. Одних это угнетает, для других, как для меня, придает прелесть каждой минуте… Краски неба, шум дерева, жест обнимающей руки — все единственно в своем роде и неповторимо…
— А ты все же ошибаешься, — твердо произнес он, — ты уже когда-то существовал и будешь существовать еще много раз… Мы об этом знаем, поэтому мы более терпеливы и смиренны… Тогда как вы выходите из себя. Вы хотели бы изменить мир в течение жизни одного поколения. Боитесь смерти, как ребенок темной комнаты. Хотите оставить «след после себя»… След в материи, а следовательно, в заблуждении, потому что материя подвержена изменениям. Ваша писанина пальцами на воде выглядит смешно. Единственный след твоей жизни — это ты сам, обогащенный познанием себя, готовый принять новые воплощения.
Я смотрел на его умный лоб, на его карие глаза с теплым блеском. Он окончил Оксфордский университет, ездил по Европе. И все это слетело с него почти бесследно. И так с каждым из них. Сбросит смокинг, обмотается дхоти, сядет на корточках на землю, начнет есть пальцами и предаваться размышлениям — и с облегчением возвращается в себя.
— Итак, дорогой, я еду… — продолжал Гуру, допивая чай. — Я доверяю тебе одну из моих студенток… С нею ты сможешь поболтать обо всем. Она красива, интеллигентна, из хорошей семьи. Только я просил бы тебя…
— Чтобы я не соблазнил ее?
— Нет. Может быть, этим ты как раз оказал бы ей услугу. Хотя так уж легко у тебя этот номер не пройдет. Я хотел просить тебя, чтобы ты не компрометировал ее без надобности… Не води ее в рестораны, в кино, не ходи с нею на прогулки. Короче, не показывайтесь вместе на людях, а то ты испортишь ей репутацию. У тебя будет возможность познакомиться с девушкой из рыцарской касты, побыть с нею один на один, а остальное в руках провидения.
— Ну и в моих. Когда ты приведешь ее?
— Завтра, в сумерки. Она, наверное, придет с дядей, который, прежде чем согласиться на ваши «беседы», захочет познакомиться с тобой. Ты-то парень умный, веселый, но не будь слишком самоуверен. Ты нас и теперь не знаешь.
Гуру допил чай, который, по английскому обычаю, разбавил молоком, по-европейски пожал мне руку и вышел в красное сияние заката.
Пылало пустое небо, и, как из открытой дышащей пасти, разносился теплый запах брожения.
На следующий день после обеда под пристальным взглядом слуг я надел чистую рубашку и, гримасничая перед зеркалом, завязал галстук, а на спинку кресла повесил мягкий шелковый пиджак без подкладки.
Как мы и договорились, они приехали втроем. Гуру их представил. Дядя, с седым ежиком волос, с обвислым и сморщенным лицом, напоминал старую легавую, которая давно уже утратила нюх. Как и полагалось джентльмену, он поправлял завязанную под обтрепанным воротничком бабочку. Старик подал мне покрытую родинками руку. Девушка, закутанная в белый тюль, была худенькая и хрупкая. Одни огромные глаза и полные губы. Здороваясь, она сложила руки перед грудью, как бы защищаясь. Этот жест будил нескромные надежды. Комната сразу наполнилась ароматом белых цветов, вплетенных в ее волосы, затянутые сзади большим узлом.
Я предложил на выбор традиционный чай или апельсиновый сок, а для мужчин шотландское виски. Старик заколебался, его глаза перебегали с одного предмета на другой, он хотел сохранить полное достоинства безразличие, но как бы вопреки своей воле указал на бутылку. Эта первая уступка сразу его выдала. Гуру под каким-то предлогом, кажется срочной работы, проглотив свою рюмку, распрощался. Мы остались одни, и начался оживленный разговор. Я отвечал старику и наблюдал за девушкой. Ее движения были грациозны и полны настоящего очарования, когда она протягивала руку за чаем и пила маленькими глотками, искоса поглядывая на нас. Она старалась нам прислуживать, пододвигала лед и подавала щипцы. Я сохранял приветливое безразличие и сразу получил перевес. Рикшу-мотоциклиста отпустили, с ним расплатился повар. Дядя и племянница задержались, хотя предупреждали, что зашли только на минуту, чтобы согласовать сроки встреч и уровень вознаграждения за беседы.
Старик, пытаясь выяснить мои доходы, спросил, кому принадлежит автомашина, которой я пользуюсь. Мебель? Сколько я плачу за квартиру? Кто мой отец?.. Я чувствовал, что каждый мой ответ опрокидывает его расчеты. Когда же он узнал, что я женат и у меня есть дочь, то, окончательно разочаровавшись, попросил еще одно виски.
— Я вручаю вам мисс Униту, сэр, — бормотал он, — с полным доверием. Я знаю, вы джентльмен. Девушка из хорошей семьи. Этот проклятый partition[27] забрал у нас все имущество… К счастью, у меня есть приятели в правительстве, они нашли мне работу. Раньше я никогда не служил, — он с отвращением передернулся, — но теперь для матери Индии должен принимать решения. Я работаю в министерстве заместителем директора департамента. Всякие письма составляют мои секретари. А Унита, — возвращаясь к теме, он показал рюмкой на девушку, — она образованна, но ей не везет. Я верю, что встреча с вами послужит началом перемен к лучшему в ее судьбе.
Я с почтением проводил их до дверей. В коридоре собрались все слуги и вполголоса обменивались замечаниями. Движением руки я отстранил их. Старик трогательно распрощался. Девушка раскрыла белый зонтик. Им предстояло пройти под солнцем часть пути до стоянки такси у отеля «Амбасадор». Она шла легким шагом, вся в белом, окруженная сиянием.
Глядя на нее, я не мог не улыбнуться и продолжал следить за ними, укрывшись за пологом листьев. Но солнце и здесь жгло немилосердно. Из-за поворота на мотоцикле выскочил рикша-сикх. Его тюрбан развязался от быстрой езды, и рикша пронзительно сигналил, сжав пальцами большую резиновую грушу. Он загородил мним гостям дорогу и жестом пригласил сесть в дряхлую кабину.
Старик оглянулся и, уже уверенный, что я их не нижу, отпустил рикшу. Теперь они не должны были притворяться и зашагали дальше по красной глинистой дорожке, покрытой легкой, как тальк, пылью. Они брели по солнцу в такую пору дня, когда ни один уважающий себя индус не сделает и шагу. Дядя и племянница были бедны, экономили, а может быть, просто скупились? Старик выпустил рубашку поверх брюк. Девушка шла в трех шагах от него и крутила раскрытый зонтик, опущенный на плечо.