Должен ли я обстоятельно рассказывать, как старался освоиться с Унитой? Нет, я вовсе не был в нее влюблен. Она просто заинтересовала меня. Я хотел знать о ней больше, чем она знала о себе сама. Мне пришлось немного потрудиться, чтобы она ко мне привыкла, утратила осторожность притаившегося зверька, не вздрагивала от прикосновения руки. Наконец мне удалось довести дело до того, что она смеялась во весь голос счастливым детским смехом, так что даже заинтересованный повар приоткрывал дверь и спрашивал, не нужно ли нам чего-нибудь. Он хитрым взглядом окидывал комнату, но Унита сидела скромно. Белое пушистое сари, доходившее до самой земли, слегка приоткрывало лишь кончики ногтей, тронутых вишневым лаком, и золотой ремешок сандалий. Только радостный блеск в ее больших глазах косули выдавал, что минуту назад мы с нею весело болтали.
Я по природе, пожалуй, робок. Но уверенность в том, что она будет упорно сопротивляться, делала меня дерзким. Я выискивал в английском словаре нужные мне выражения, чтобы описать форму ее губ, совсем не тронутых помадой, выпуклых, темно-фиолетовых, а внутри розовых, как у кошки. Поначалу Унита смущалась, но быстро догадалась и приняла игру. Она уже подавала мне руку, и я гладил ее ладонь с тревожными длинными пальцами, которая была лишь слегка шире ее запястья. Она свободно могла сгибать каждый сустав.
Согласно предписаниям моды, от груди до самой талии среди пены белого тюля у нее темнела полоска тела. Здесь я, собственно говоря, должен был бы прочесть длинную лекцию о том, как надевается сари — широкая шестиметровая полоса материи. Однако такие познания у мужчины могли бы вызвать слишком много ненужных домыслов.
Входя в комнату, я пропускал У ниту вперед и слегка касался ладонью ее обнаженных плеч. На лице моем в такие минуты было написано полнейшее безразличие. После нескольких встреч, поняв, что ей в конце концов ничего не грозит и что я не буду слишком назойлив, она сбросила маску «айсберга», как я в шутку называл ее. Унита принимала мелкие услуги. Я поправлял ей волосы, поглаживая при этом шею, а один раз даже поцеловал ее в щеку, сказав, что это позволяет делать наш «old Polish custom» — наш старый польский обычай. Так как индийские обычаи были не менее странными, а после каждой такой фамильярности не следовало никакого более однозначного предложения, то девушка не чувствовала угрозы. Нет, я действительно не имел желания спать с нею, только пытался пробудить ее к жизни.
Наконец я довел дело до откровенных признаний. Оказывается, она никогда бы не приходила на беседы, если бы не мой Гуру. Унита доверяла ему безоговорочно. Он спас ей жизнь. Девушка приходилась ему далекой родственницей (а он мне об этом не рассказывал). Когда-то, входя по доске в дом на лодке, Унита зацепилась сандалией за сучок и упала в озеро.
Их семья тогда проводила отпуск в Сринагаре. А Гуру гостил у них. Он дружил с ее старшими братьями. Это происходило, конечно, еще перед «partition», когда у них было имущество на территории нынешнего Пакистана.
Унита упала в воду и сразу пошла ко дну. Гуру тоже не умел плавать. Но он мигом промчался вдоль галерейки, окружавшей дом, и выловил ее за косы, полуживую и уже наглотавшуюся воды.
— Он вернул мне жизнь, — с благодарностью говорила Унита.
Думаю, что в этом она видела предзнаменование, а может быть, даже немножко любила его робкой девичьей любовью.
— Теперь мы бедны, — сказала она однажды, — и я уже не выйду замуж, у меня нет подходящего приданого.
— Бедная старая дева, — рассмеялся я, поглаживая плечо.
— Чего ты хочешь, мне уже двадцать лет, — всерьез произнесла Унита. — Я стара и теперь должна работать, чтобы собрать на приданое для моей младшей сестры. Семья решила выдать ее замуж. Она не учится, не встречается с мужчинами, которые не принадлежат к нашей семье. У нее еще есть возможность выйти замуж.
— А ты?
— Моя судьба уже решена: в семье я исполняю поденную роль. Я могла бы выйти замуж за кого-нибудь очень богатого, кому не важно приданое… Но я не очень красива.
— Унита, посмотри в мои глаза, ты прелестна.
— Не шути. Обычно, чем богаче семья, тем она жаднее. Даже если кто-то и полюбил бы меня, его семья не позволит ему жениться. Вот мне и остается какой-нибудь бунтовщик или чужеземец… Вроде тебя.
— А ты вышла бы за меня?
— Да. Но у тебя уже есть жена, — не раздумывая ответила девушка. — Если бы ты мог убедить ее, что ключи от шкафов и деньги она может оставить себе, то, может быть, она и согласилась бы, чтобы я стала твоей второй женой. Я только хочу быть рядом с тобой. Ездить с тобой по свету. Вырваться отсюда. Ох, ты не знаешь, что такое Индия.
— Чтобы ты смогла стать моей второй женой, я должен был бы сменить религию, перейти в магометанство, — предлагал я шутливое решение проблемы, зная ненависть индусов к приверженцам Аллаха.
— О, это не мешает. У нас в книгах написано: «Жена должна исповедовать религию мужа, он ее наставник и проводник на пути совершенствования…»
— Ну и прекрасно… Остается только одна мелочь: ты должна спросить согласия моей жены…
— Как только она вернется, я спрошу… Но она, наверное, не согласится, европейские женщины какие-то странные, — она рассмеялась и хлопнула в ладоши. — Если бы нас кто услышал, то подумал бы, что тебя интересуют не только беседы.
— Наверняка. Я хочу вас узнать.
— Все, о чем мы говорили, только шутка. Слышишь, это лишь шутка, ибо от судьбы не уйдешь…
Она достала из золотого футлярчика помаду и перед зеркалом нарисовала кружочек меж бровей, готовясь уходить.
— Интересно, что скажет обо мне твоя жена, когда вернется… Я знаю, ты ее немного боишься… А мне здесь очень хорошо, я люблю быть с тобой.
Она повернула в мою сторону правильный овал лица, чистый лоб с короной слишком тяжелых кос. Огромные глаза застланы печалью. Что-то дрогнуло у меня в груди. Но я не протянул руки. Ведь я ее не любил. Как же я мог брать, ничего не давая взамен? Пусть уж все между нами останется так, как есть. Неисполнившееся часто дороже обретенного, оно оставляет место для мечты, для стремлений. К таким возможностям мы часто возвращаемся мысленно, как на распутье… Ибо жизнь могла бы тогда пойти совсем иначе. Ах, могла… могла — мы подытоживаем такие рассуждения пожатием плеч — могла, но не получилось.
— Я очень, очень люблю тебя, Унита. И я не хотел бы, чтобы ты жалела о своей откровенности.
— Знаю, ты меня не любишь. Но чтобы заставить тебя вернуться, довольно и того, что я тебя люблю… Вот увидишь, мы встретимся, мы еще будем вместе, — шептала она с невозмутимым спокойствием. — Нынешняя моя жизнь сплошь наполнена невзгодами. Но в будущем…
Я вздрогнул. Столько уверенности было в ее словах! Религия разочарованных. Пассивное ожидание, поддерживаемое надеждой.
— Ты веришь в возвращение сюда, на эту землю?
— Да. Разве тебе никогда по приезде в новый город не казалось, что ты уже видел его, что откуда-то его знаешь, даже дрожь тебя пробирает? Разве ты не встречал людей, к которым устремляешься сразу же, как если бы знал их много лет?
— Например, тебя, — улыбнулся я.
— А хотя бы и меня. Наверняка наша встреча не случайна.
— Но все это не доказательство.
— Хорошо. Я приведу тебе бесспорное доказательство. Расскажу о случае, который могут подтвердить многие из моих близких. У моих родственников родилась девочка. То был необычный ребенок. Еще младенцем она прислушивалась к разговорам, как будто уже все понимала. А иногда, когда с нею играли, она смотрела так, что тебя охватывало удивление. Ты чувствовал, что она много пережила, многое знает, но только не может высказать. А говорить она начала рано… Однажды, играя, девочка запела песню на языке урду… В другой раз, закрыв глаза и покачиваясь, начала читать миримы — священные санскритские тексты. Ее никто этому не учил, никто из окружающих не говорил по-санскритски…
Это был странный ребенок. Родители относились к ней с почтением, исполняли каждый ее каприз. Они считали девочку ценным закладом, вверенным им провидением.
В то лето мы поехали в Кашмир. Автобус был переполнен. Как только мы оказались в предместьях Амритара, девочка на коленях матери очнулась от дремоты и закричала: «Там налево будет пальмовая аллея, а дальше дворец, в котором я жила, и парк, где я играла с сестрами…»
Автобус задержался больше чем на час. Отец повел ребенка, чтобы хоть раз проверить, откуда берутся эти странные воспоминания. Они вошли в большой парк, принадлежавший местному радже. Малышка тянула отца за руку, показывала места над искусственным ручьем, камень, под которым спрятала раковинки. «Иди скорее, — говорила она отцу, — я покажу тебе, где мой гроб…» И повела его в маленькую часовенку, в ней виднелись надгробные плиты с надписями. «Вот этот», — она неожиданно расплакалась. Отец прочел надпись. Это была надгробная плита дочери богача, которая умерла совсем молодой полвека назад.
Отец созвал старых слуг из дворца, но никто не разглядел в лице девочки черт умершей. А нам надо было уже возвращаться. Раздавался сигнал автобуса. И мы уехали.
По мере того как девочка подрастала, прошлое в ее сознании стиралось. Она сжилась с новым окружением и теперь даже не помнит той истории в Амритсаре, о которой охотно рассказывает вся наша семья. Ведь это неопровержимое доказательство, что мы будем возвращаться сюда еще много раз. Итак, до встречи в будущей жизни, — Унита схватила меня за руку, — Я верю, что смогу снискать благоволение судьбы.
— Итак, до встречи в четверг, Унита, ровно в пять, — вернул я ее на землю. — Передавай привет дяде.
Наконец моя жена вернулась из Майсура, дом снова приобрел живой ритм жизни. Суматоха стояла, как в казарме перед утренним рапортом.
Мария познакомилась с Унитой, но, видимо, до разговоров о супружестве дело не дошло, зато много было рассуждений на темы вязания свитеров, способов ношения сари и приготовления кашмирских лакомств.
— Ну, на сей раз ты мне не изменил, — сказала жена, как будто это было для меня обычным делом, — она не в твоем вкусе. И что бы ты делал с этой сонной рыбой…