овение ладони на его плечи и не отрывая глаз от его лица, она вдруг расплакалась, и слезы потекли по ее щекам, прокладывая дорожки в пудре.
Но молодых уже разделили. Господин Кумар заметил мое появление и подвел меня к почтенным членам семьи, сидевшим на страже выставленных на всеобщее обозрение подарков. А охранять было что… Половину комнаты занимали разложенные на циновках и прямо на полу пестрые шелка для сари, наборы алюминиевой посуды, два радиоприемника, одеяла, электрические утюги, банки со специями, лампы, мешки с рисом… На маленьком столике мерцали драгоценности — золотые кольца с рубинами и изумрудами, которыми так знаменита Индия. Это было приданое невесты.
Я обрадовался, когда в толпе появился мой Гуру, и я мог расспрашивать его сколько угодно.
— Хорошо, что ты пришел, — сказал он, беря меня под руку, — эта свадьба устроена по всем правилам традиции, хотя оба сына хозяина — члены партии.
— Почему невеста так плакала? — спросил я.
— Ты заметил? Это были прекрасные слезы: она плакала от счастья. Радовалась, что получает молодого, пригожего мужа, а то, что он состоятелен, она знала с самого начала. Именно с этого начинает сват перечислять достоинства претендента.
— Как так? Разве она его не видела до сих пор? Как же они полюбили друг друга?
— Сегодня они увиделись впервые. Жених мог ее видеть раньше, но только в зеркале, просунутом под вуаль. Взгляд прямо в глаза уже является формой обладания. Она боялась, что если такой состоятельный мужчина хочет взять ее в жены, значит, у него, наверное, есть какие-нибудь недостатки. Может быть, братья и принесли ей тайком фотографию парня, но вокруг столько обмана и хитрости, что лучше доверять только себе самой.
— Она не слишком молода и красива…
— Ты забываешь, что она происходит из рода браминов, тогда как он — каштария, низшая каста. Она оказывает ему честь, желая этим супружеством возвысить его род. Конституция уничтожила касты, но в жизни по-прежнему соблюдается старый обычай… Теперь дело доходит до парадоксов: сыновья браминов пишут прошения о стипендии, выдавая себя за хариджан — лишенных всяких прав бедняков. Пытаясь исправить давнюю несправедливость, конституция предусматривает для низших каст целый ряд привилегий. Но и здесь действует сговор, протекция, взаимная поддержка. Атавистическая солидарность сильнее законов — нужно помогать своим.
— Но она не слишком хороша собой?
— Вот это действительно неважно, могла бы рожать. Она будет матерью. А для любви, для постоянной дружбы придет время после свадьбы. Ты мыслишь сугубо по-европейски. Мы находимся во власти предопределения. Зачем бунтовать против ярма, которое ты должен нести до конца дней своих, лучше принять его добровольно.
— И это называется счастливым браком?
— Скорее всего так. Люди заранее настолько подготовлены к самому плохому, что если все складывается лучше, то это уже хорошо.
— А много бывает разводов?
— У нас, в Индии, развод — редкость. Во-первых, надо установить причину, то есть вину, тень которой падает на человека. Во-вторых, нужно вернуть приданое и, значит, изъять из дела солидные активы… Такая процедура весьма болезненна. Есть другой выход, проще и радикальнее — смерть, тем более что она открывает надежду на будущие воплощения. Поэтому любовники бросаются с башни Кутаб Минар или связываются шарфами и топятся в священных водах Ганга. Это единственная форма бунта против суровых обычаев.
— Знаю. Недавно я где-то читал, что на севере убили женщину, забросав ее камнями, у нее был ребенок от женатого мужчины.
— А помнишь дело Росселини. Когда этот знаменитый режиссер сошелся с женой нашего чиновника, восемнадцать человек объявили голодовку протеста, чтобы напомнить ей об обязанностях жены и матери и принудить к возвращению.
— Однако она не вернулась…
— Но ведь кроме вероломства она виновна еще и в смерти тех, кто голодал…
— Ты думаешь, что дело зашло настолько далеко?
— Фанатиков у нас хватает, — снисходительно улыбнулся Гуру. — Некоторых из них, вероятно, родственники спасли, кормя насильно трубкой через нос… А если даже несколько человек и умерло в гордой уверенности, что такой акт протеста пробудит угрызения совести и они будут упомянуты в газетах, окружены уважением, почти легендой, то чего же их жалеть.
— Подходящие разговоры мы ведем на этой свадьбе.
— Возможность измены всегда существует там, где присягают на верность, — сказал Гуру.
Вокруг суетилась толпа. Красивые женщины с огромными глазами поднимались по лестнице, ведущей на крышу, где было приготовлено угощение. Обсуждалось приданое невесты и щедрые подарки, решалось, сколько она выручит от продажи тех вещей, которые не захочет оставить.
Я подошел к внутренней балюстраде. Отсюда было хорошо видно, как свершается обряд. Все происходило крайне медленно. Полуголый бритый священник сидел на корточках перед молодыми, его помощник с хитрым лицом каждые пятнадцать минут подставлял поднос, на который изредка сыпались мелкие монетки.
Священник насыпал из цветных порошков квадраты, треугольники, бормотал молитвы, зажигал терпко пахнущий дымный костер из коровьего навоза и поливал его маслом так, что потрескивало пламя. Потом он бросал горсть риса и предсказывал будущее. Казалось, ему хочется окончательно измучить жениха и испытать терпение гостей, раз уж пришлось исполнять этот обряд.
Тем временем настроение гостей изменилось. При взгляде на безмерную терпеливость и смирение обоих молодых угасал смех, стихали веселые голоса. Было уже за полночь, а жених и невеста, выставленные на обозрение толпы, продолжали сидеть в беседке из бананов.
— Пойдем, что-нибудь перекусим, — предложил Гуру. — Сейчас их разъединят. Он с мужчинами пойдет в комнату, где ему напомнят об ожидающих его обязанностях… А ее будут поучать старые женщины, они дадут ей последние наставления.
Заметив мою усмешку, он быстро добавил:
— Нет, нет. Хотя потом молодожены и останутся наедине, деликатность не позволяет прикасаться к жене по меньшей мере три ночи. Тела должны освоиться, познакомиться, стать друзьями сна и мечты… У вас, в Европе, все это настолько просто, что имеет характер почти насилия… У нас возлюбленная вступает на ложе супруга девушкой, ее следует уважать.
— Итак, она встревожена и безоружна. Ибо, что она знает о ночи, которая ее ждет?
— Теоретически все. У нас в вопросах пола нет показной добродетели европейцев. Она знает из изображений на святынях, из поэм о небожителях и героях, из откровений подруг, которые раньше ее вышли замуж. Достаточно тебе прочесть одну главу из «Кама Сутры», чтобы ты убедился, что, несмотря на ваше хвастовство и Ван дер Вальде, вы в этих делах вроде слепых котят…
— А жених? — спросил я, разыскивая место на циновке. — Это его первая ночь с женщиной?
— Несмотря на то что ему тоже полагается быть невинным, он наверняка посетил вместе с приятелями не одно местечко, где кроме художественного чтения, музыки и танцев, бывает и еще кое-что…
Только теперь я заметил моего шофера, который подавал мне отчаянные знаки. Он увидел, что мне подают клейкую кашицу, политую сверху кислым молоком, и уверенный, что никто здесь не понимает по-польски, гаркнул во весь голос:
— Тикай, пан советник, этой штукой фаршировали вавельского дракона. Жжет, как сто чертей! Я проглотил кусок, и до сих пор во рту все горит… Это, наверное, уже один раз было съедено….
Действительно угощение выглядело не слишком аппетитно. Мне подали на листе скользкие куски свеклы, щепотку пататов с желтым соусом и каплями кислого молока. Сервировка упрощала дело, никто не бил посуды, после еды лист выбрасывался прямо на улицу, где его с благоговением вылизывали взъерошенные псы. Опять-таки отпадала необходимость в мытье посуды. Гости не забирали с собой на память ножей и вилок, потому что все пользовались исключительно пальцами правой руки.
Я героически зачерпнул кашицу и, скривив лицо, проглотил ее. В горле пекло, но можно было выдержать. Нам подали тростниковый сироп с водой и лепестками розы.
— Бррр! — передернулся мой шофер. — Я чувствую, что меня доконали… Неужели у них тут нет воды, обычной воды из крана? Plain water, please[28],—клянчил он. — Ведь должна же тут быть вода, раз мы мыли руки…
Наконец нам подали в глиняных кружках немного воды с привкусом ржавчины. Чудесной воды. Я выпил ее одним глотком, и сразу же в горле запекло еще сильнее.
— Хватит этой радости, — просил шофер, с омерзением отставляя сосуд. — Пошли домой, все это не для нас. Свадьба без танцев, без девушек, которых можно было бы потискать, без капли водки — все не как у людей. Где же тут веселье? Дымят коровьим навозом, жарят масло, вместо того чтобы съесть его, и плачут. А жениху ни минутки не оставляют, чтобы он мог хоть поцеловаться с невестой… О пане, нет свадьбы лучше нашей. Как гости разгуляются, так тут уж не попадайся под руку: не танец, а вьюга… А послесвадебную ночь часто и бабки помнят. Рассказывают, как ночью к ним спьяну забирался какой-нибудь дружка, — растроганно вспоминал пан Янек.
Я спустился по лестнице, чтобы выбросить лист. Он тяжело шлепнулся на мостовую, и тотчас же псы начали грызться за остатки еды.
Молодые сидели неподвижно, вслушиваясь в заклинания священника.
— Я не покину тебя до самой смерти, — переводил мне Гуру, — У нас это обозначает гораздо больше. Готовность сопровождать и на последнем пути. Ты, наверное, знаешь, что у нас вдовы поднимаются на костер, в котором пылает тело умершего мужа. Где ты еще найдешь примеры такой любви и верности?
— А ты уверен, что ими руководит любовь, а не страх перед жизнью, которая их ожидает? Ужас перед всеобщим пренебрежением, перед изнурительной работой. И сознание, что она почти виновница его смерти, раз не уберегла мужа. Власть теперь переходит к жене первенца, которая наверняка даст понять, что отныне она госпожа в женской части дома. Гордость заставляет вдову выбирать священное самоубийство — сати. Я читал недавно об одном