ахе перед местью духа, от которого нельзя было укрыться в доме, они пытались увезти добро к родным или знакомым. Вдруг я заметил в ярком солнечном свете тоненькую струйку дыма, показавшуюся из тюка. Лошадь, почуяв запах тлеющего тряпья, начала нервно бить копытом, по ее коротко подстриженной гриве пробегала дрожь.
Женщина сбросила тюк и, помогая себе зубами, стала развязывать узел. Она судорожно рылась в вещах, разбрасывая прямо по газону пурпурные и синие сари, и, всхлипывая, ударами гасила огонь. Когда она развернула прошитую золотыми нитями ткань, мы увидели дыры величиной с кулак.
— Что за черт! — воскликнул я, не веря собственным глазам.
— Летающий огонь, — спокойно объяснял мне мой сосед индиец, словно все происходившее было самым обычным делом, — «Он» взял горсть углей с костра, на котором сожгли его труп, и разбрасывает их теперь по всему дому, чтобы насолить хозяевам.
— Дух — это понятие, а куски тлеющего дерева — материя…
— «Он» и взял понятие — душу огня… «Он» хотел навредить им, и его ненависть делает с понятием огня то же, что линза с солнечным лучом. И вот у них в доме все горит. Если вы все еще не верите, я дам вам в доказательство книгу. Кто-то открывал эту книгу и запечатлел на ее страницах огненную ладонь. Возьмите ее себе на память.
Я быстро схватил книгу. Все верно, страницы явно прожжены. Полистал их — коричневое пятно постепенно желтело, блекло. Впрочем, вы легко можете себе это представить: будто след от невыключенного утюга, только контур другой, овальный.
Три дня у соседей не прекращалась суматоха, плач, крики, три дня не давал им покоя летающий огонек. И только когда вдове вернули причитавшиеся ей деньги и сделали щедрые подарки, все прекратилось.
Я рассказал о заколдованном доме моему Гуру. Положил ему на колени книгу с выжженными знаками. Видя, как он окутывается клубами папиросного дыма, я чувствовал, что на сей раз буду торжествовать. Он задумался и поднял свои миндалевидные глаза к небу, голубевшему в просветах меж буйных лиан.
— Если ты позволишь, я поговорю со слугами… Одолжи мне эту книжку…
Несколько дней я терпеливо ждал.
— Ну что? — спросил я, как только он появился снова.
— Ничего. Ты думаешь, что мне достаточно прикоснуться к стене, чтобы она тотчас же расступилась. Мне удалось ухватить какой-то след. Я ведь им тоже чужой: моя каста, происхождение, — уточнил он, — язык, образование, полученное за границей… Доверие не завоевывается сразу. Зато книгу я отнес в университетскую химическую лабораторию, пусть лаборанты займутся анализом огня с того света… С духами проще, чем с людьми. Там-то уж результат будет бесспорным, может быть, он прольет свет и на все остальное…
Гуру уселся поудобнее, стряхнул пепел с папиросы. Он умел испытывать мое терпение.
— Ты знаешь, что такое металлический натрий? Маленькие шарики, которые хранят в керосине. Если его вынуть из банки, натрий соединится с кислородом воздуха, мгновенная реакция — и вспыхивает огонь. Должно быть, кто-то из слуг знает об этом. Не мешало бы выяснить, кто из них ходит на вечерние курсы… Может быть, учится на фотографа или помощника фармацевта? Конечно, в любой школе такие шарики держат под замком, чтобы ученики не проказничали, но ведь их легко украсть.
— А отпечаток ладони на страницах?
— Очевидно, духу помешал агент полиции. Помнишь, говорили, что всех слуг вывели во двор и обыскали. У него, наверное, не было другого выхода, поэтому он открыл первую попавшуюся книгу и сунул туда нарезанные кружочки натрия. А часом позже книга начала тлеть — ведь сквозь страницы воздух проходит с трудом.
— Тебе обязательно нужно испортить мне каждую историю? — проворчал я, пораженный его объяснением, — И все-таки тот человек, защищая свои права, объявил голодовку и умер. Это же факт.
— Да, но это уже совсем другая история. Что же касается остального, то я предоставляю тебе свободу выбора: мстительный летающий огонек или вечерние курсы, уроки химии для взрослых… И вполне понятная солидарность с умершим.
Я почти неприязненно посмотрел на его смуглое полное лицо, озаренное преображенным светом заходящего солнца. Он разрушал образ Индии, сложившийся в мечтах моего детства. Где же они, все эти ясновидцы, факиры, мудрецы, побеждающие смерть?
Здесь, как и во всем мире, шла та же упорная борьба за лепешку, за горсть риса. И люди, лишенные всего, протягивали руки — они хотели жить!
СЧАСТЛИВЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ
Небо в то утро было по-весеннему безоблачно и лучезарно. Целая туча зеленых попугайчиков опустилась на вершину мангового дерева. Птичьи крики заглушали велосипедные звонки. Велосипедисты лениво крутили педали, их широкие белые штаны развевались на ветру.
Помахивая бамбуковой палкой, висящей на запястье, полицейский шел на обход своего квартала. Он был высокого роста, в шортах табачного цвета, красном тюрбане и простых чулках, аккуратно подвернутых над худыми икрами.
По краю дороги медленно двигалась тонга, запряженная белыми горбатыми волами. Дочерна сожженный солнцем возница присел над дышлом и, пытаясь подогнать вола, щипал его зад.
Полицейский замедлил шаг и, описав палкой круг, стал присматриваться к крестьянину. Тот быстро отдернул пальцы.
— Саалем, — приветствовал он полицейского. — Желаю вам денег и здоровья.
— Саалем, — ответил полицейский и, наверное бы, улыбнулся, если б не боялся умалить свой авторитет.
— Тот, кто женится, губит две семьи… Тому, кто женится, нужны деньги, — ворчал крестьянин, — Он готов наказать меня за то, что я мучаю животное… Это мой вол, и я люблю его, как сына, но, чтобы он двигался, его нужно шпынять под хвост…
Дело в том, что полицейский Матерджи неделю тому назад вступил под полотнища шатра, увешанного электрическими лампочками и гирляндами цветов. Хрипло играл патефон, пытаясь заглушить сельский оркестр — скрипку, флейту и бубен, — приглашенный родителями невесты.
В это утро Матерджи, насытившийся ласками, шел благодушный, доброжелательный ко всем и всему. Палкой он проводил по красным цветам гибискусов.
В тени стены расположился уличный парикмахер. На крышке деревянного ящика сверкало надтреснутое зеркало. Привлеченный блеском шмель кружил над зеркалом, стукаясь мохнатым лбом в собственное отражение.
Матерджи провел тыльной стороной ладони по щеке: гладкая. Какая жалость, ведь в своем квартале он мог бриться даром.
Понимая свое положение, брадобрей угостил полицейского папиросой.
— Может, саб хочет закурить? Погода великолепная, чудный день.
— Погоду нужно хвалить после захода солнца.
— А мужа утром, — усмехнулся парикмахер.
Полицейский взял самокрутку и сунул ее за ухо. Когда дают, всегда надо брать. Когда просят, надо выгодно продать. Потом он взял зеркало и с удовольствием осмотрел свое лицо. Из-под мохнатых бровей поблескивали большие глаза. Крупный нос с горбинкой и напомаженные, задиристо торчащие черные усики.
— Может быть, массаж?
— Вечером, сейчас я на службе.
Парикмахер рылся в ящике, перебирая обмылки и тюбики. Наконец он достал начатую баночку с по мадой.
— Почти полная и пахнет розой. Пусть саб возьмет для жены, она будет благоухать, как сад Аллаха.
— Ациа, — небрежно бросил полицейский и спрятал баночку в карман.
— Саб, — начал парикмахер, — сколько этих снадобий изводят люди, чтобы быть красивыми… А Аджит вон таскает их продавцу папирос на базар. Я не жалуюсь, только это не порядок, это мой квартал, и я должен посредничать…
— Под моей опекой.
— О, саб все знает…
«Они меня любят и боятся, так и должно быть, — думал полицейский, — о каждом я что-нибудь знаю. Схватить за шиворот и потащить в участок — не велика хитрость. Если не подымать шума, воловью упряжку можно направить туда, куда нужно».
— О, вот идет это обезьянье отродье, — зло шипел парикмахер.
Полицейский обернулся и перешел на другую сторону улицы. По газону шел чокидар и тянул на поводке двух откормленных такс.
— Добрый день, саб, — приложил он ладонь ко лбу.
Полицейский не соизволил ответить. Загородив дорогу, он уперся концом палки в живот чокидара.
— Куда ты относишь краденую мазь?
— Я ни при чем… Госпожа ее выбросила, а я отобрал у служанки, когда она выносила ее под сари…
— Я хотел обратить твое внимание на то, что парикмахер покупает снадобья, а ведь это ближе…
Почувствовав, что давление палки ослабело, чокидар низко поклонился и пустился рысцой вдоль стены.
— Эй, ты, — погрозил ему палкой полицейский, — смотри за собаками… Не мчись так, а то они задохнутся. Вот увидит господин, как ты их загонял, так и работу потеряешь.
— Ациа, саб, ациа, — благодарил чокидар, поняв, что полицейский милостив к нему. Он остановился у столба и позволил собакам спокойно заняться своим делом.
Полицейский шел размеренным шагом и продолжал размышлять, как бы подводя итог: «Комендант меня любит, я сижу перед дверью его кабинета на стуле с плетеным сиденьем, как у тех, с белыми воротничками… Вижу, кто к нему приходит и как вручают ему «благодарность». Регулирую вентиляторы, которые дуют в загривок и ворошат бумаги на столе. Приношу замороженную бутылку кока-колы, подставляю пепельницу. Я всегда могу шепнуть кое-что по секрету и для сведения сообщить, что у просителя за пазухой. А сколько они ему дают? Кто знает… Поручик тоже должен делиться. Только одно я знаю твердо — что попало мне в руку, то мое.
Я получил повышение. Как только поручика переведут в богатый квартал, он возьмет меня с собой. Хотел бы я знать, кто может прожить на жалованье? Бедны только дураки. Поймать вора и засадить его в тюрьму — для этого большого ума не требуется. Труднее сделать его преданным слугой. Боги дали человеку две руки, чтобы он брал с обеих сторон, и два уха, чтобы он мог выслушать обе стороны: где шелестит, а где только бренчит…»
Полицейского распирала радость. Он подкрутил усики, и на его лице появилось выражение победителя. Теперь дорожка вилась среди колючего кустарника. Мелкие листья повернуты ребром к солнцу и почти не дают тени. Красная утоптанная глина. Здесь кончались сады и начиналось старинное кладбище. Огромные глыбы темных каменных склепов. На куполах кое-где поблескивали голубые и желтые чешуйки старой эмали. На кустах или прямо на обломках камней сушилось белье, из узких окошек шел едкий дым. Женщины терли песком медные сковороды, а вокруг голые ребятишки гонялись