Все наклонились и с беспокойством прислушивались. Три легких удара прозвучали где-то под потолком. Мне стало дурно. Люди зашевелились, по толпе пронесся вздох. Саду в первый раз обращался непосредственно к жертве и говорил пронзительным шепотом.
— Он вызывает ее, чтобы она помогла ему открыть виновного… Спросил прямо, есть ли он среди нас, — переводил мне Гуру.
В стене раздались три отчетливых стука. Толпа заколыхалась, как от порыва ветра. Все смотрели друг на друга, перешептывались. Тогда я увидел широкое рябое лицо каменщика из первого ряда, оно блестело от пота, словно смазанное жиром. Мне показалось, что он смотрит на выход, выискивая путь к бегству. Но каменщик тотчас же отвернул голову, ведь мы сидели в четыре ряда, у него не было никаких шансов.
— Теперь дух должен показать, кто убийца. Один удар означает «нет», три — «да».
Я поддался общему настроению. Наступила такая тишина, что слышно было стрекотание сверчка, доносившееся издали, из сада, и голоса детей, игравших среди мазанок. Меня эти звуки раздражали.
Саду вытянул жилистую руку и указал на первого сидящего перед ним мужчину. Тот застыл, окаменев. В стене стукнуло один раз.
Я видел, как тело рабочего расслабилось, он вздохнул и перевел глаза на соседа.
Снова отрицательный удар.
Когда дошла очередь до четвертого и ладонь саду протянулась в его сторону, в стене раздались три четких Удара.
Каменщик сорвался как подстреленный и поднял над головой сложенные руки.
— Прости меня, госпожа, прости! — завыл он, — О, Дурга, Дурга[30], я погиб…
— Что ты сделал с телом? — крикнул капитан.
— Вынес в мешке и утопил в Джамне…
— Где драгоценности?
С минуту он колебался, но саду постучал пальцами в бубен. Раздался сухой звук, будто приближались чьи-то шаги.
— Ну что, призвать на помощь умершую?
— Нет! Нет! — закричал каменщик, вытягивая руки. — Я скажу все. Они здесь, на строительной площадке, в трех шагах от ворот, закопаны под кирпичами…
Его обступили со всех сторон мужчины, посыпались удары, на него с плачем набросились женщины, но он не оборонялся. Огромный, плечистый, он стоял на коленях и, опустив голову, дрожал.
— Ну вот мы его и заполучили, — раздвинул толпу усатый сержант. Он надел ему кандалы и за длинную цепочку вывел из толпы.
Я дышал как после бега и не мог зажечь трубку.
— Вы, наверное, довольны, — сказал капитан Сингх.
Я крепко пожал ему руку. Только мой Гуру слегка улыбался.
— Ну, что ты на это скажешь? Как объяснишь? Всеобщее внушение? — напирал я. — Ведь там никто не мог стоять, стена глухая, второй этаж.
— А если приставить лестницу? Они всегда есть на стройках, — вежливо подсказал он.
Я протиснулся сквозь толпу выходящих, сбежал по ступенькам в сад. Там стояла приставленная к стене забрызганная известкой лестница…
ЗАКОН И КОЛДУНЬИ
Душный вечер. Над верхушками деревьев уже выкатилась огромная луна. В лучах рефлекторов, освещающих дорожки, переливались шелка индианок и белели летние смокинги дипломатов. Поддерживая разговор и гостеприимно предлагая закусить, я переходил от одной группы к другой. Шум все время нарастал. По голосам ораторов, по размашистым жестам и вспотевшим лбам я видел, что наш невинный «potato juice»[31], как здесь в шутку называли польскую водку, начинает действовать. Ее пили в смеси с томатным или грейпфрутовым соком.
Если бы я не встретил господина Нараина из министерства юстиции, то это был бы один из самых нудных приемов, после которых не остается ничего, кроме бухгалтерских записей — перечня израсходованных банок с польской ветчиной и бутылок водки — да гримасы улыбки на лице, которую нужно растирать ладонью, как спазму.
До пояса господин Нараин был одет по-европейски: темный шерстяной пиджак, рубашка, галстук. Но внизу он был искусно задрапирован в легкое дхоти. До середины голени правой ноги оно образовало нечто вроде длинной стянутой в шаге штанины широких панталон, другая нога была обнажена. Свободный конец дхоти господин Нараин придерживал пальцами, как краешек юбки, и грациозно обмахивался им в холодке, веющем от фонтана. На ногах у него были желтые полуботинки, для удобства расшнурованные.
Мы поздоровались, конечно без рукопожатия, но я заметил дружеский блеск его глаз, скрытых за стеклами огромных пляжных очков. Нараин окончил факультет права как английский стипендиат. Некоторое время был судьей. Но настоящим его увлечением были древние обряды, заговоры болезней, гипноз, ворожба. Не пренебрегал он и черной магией, или, как он сам полускептически называл это, изгнанием дьявола из человека.
— Вы хотите побыть один? А может быть, кого-нибудь ждете? Тогда я исчезаю, чтобы не мешать вам…
— Нет, останьтесь со мной. Я как раз думал о хозяине этого дома, ставшего резиденцией вашего посла… Головокружительная судьба… Раджа с огромным влиянием, в родственных связях с древнейшими родами, и все же вынужден был отсюда уйти.
— А я думал, что он сдал дворец нам в аренду добровольно. Просто попал в передряги и хочет заработать…
— Да, попал в передряги, — Нараин повернул ко мне лицо, замаскированное темными очками, в стеклах которых отражались развешанные гирляндами цветные лампочки, — Он не поладил с законом, и его присудили к добровольному изгнанию.
— Закон, закон, — рассмеялся я, — и все-таки для людей состоятельных он снисходительный и ласковый, а для простых смертных — беспощадный… Если уж кто совершил преступление, то должен сидеть, как обычный уличный вор.
— Закон один, различна только мера наказания. Простых людей мы сажаем за решетку, устраняем из общества. Он — раджа, ему нельзя жить в столице. Он тоже скрылся, должен был подчиниться чужой воле, решению парламента. Не знаю, можете ли вы понять, каким ударом было для него такое решение. Он, поколениями воспитанный в деспотизме, привыкший только властно спрашивать «сколько?», и вдруг он чего-то не может. Как будто ударился лбом о решетку. Ограничение пределов его власти вполне достаточное для него наказание… А чем люди упиваются больше, как не властью? Она не обязательно должна быть явной, блистать короной. Это могут быть и деньги. Ею может стать преимущество человека, которому известны секреты других. А иногда власть вырастает из внушаемого кем-то страха перед неизвестным, перед злом, болезнью, несчастьем… Власть требует нашего подчинения, покорности; мы должны ее признавать.
— К чему вы ведете?
— Наша молодая республика не может себе позволить насильственного подавления богачей.
— Когда вы ударяете одного из них, другие объединяются, спрашивая себя, не настала ли и их очередь?
— Да. Поэтому рука, вместо того чтобы задушить, только лежит на горле состоятельных людей. Но они чувствуют и это.
Шумели струи фонтана, в изменчивом блеске рефлекторов я видел проходившие пары. Искрились драгоценности, переливались шелка, прежде чем их поглощал сумрак под деревьями.
Вдруг над моей головой закричала сова, и дрожь пробежала по моей спине. Нараин взял меня под локоть, и мы направились по дорожке в глубину сада.
— Любая власть, которая имеет видимую форму, находится в рамках обычая или кодекса, легко поддается ограничению, изменению, ее можно даже ликвидировать. Хуже с незаметной зависимостью, тайной тиранией, когда ни властитель не хочет быть явным, ни подданные не признаются в подчинении.
— Что вы имеете в виду?
— Магию. То безумие, которое обезоруживает обе стороны: действующую и уступающую.
— И вы, человек с высшим образованием, можете всерьез трактовать магию? Ведь это же развлечение для скучающих обывателей, фокусы, нищенство. Заговор болезней и продажа любовных напитков может вредить разве только карману.
— Дело обстоит намного серьезнее, чем вы предполагаете. И цена этому — не одна человеческая жизнь, — Я почувствовал, как его тонкие пальцы сжимают мне локоть. — Вы никогда не сталкивались с колдовством?
— Да, конечно, — возмутился я, — Я видел такой обряд собственными глазами, но я могу все это объяснить себе физиологией. Достаточно небольшого знакомства с человеческой психикой…
— Вы можете себе объяснить, — язвительно повторил Нараин. — Ну-ка, расскажите, как это было?
— Однажды молодая девушка, моя соседка, потеряла сознание, она каталась по земле, бормотала что-то на чужом языке, изо рта у нее текла пена — нечто вроде эпилептического припадка. «В нее вселился дух», — доложил мне взволнованный повар. Она не узнавала самых близких, говорила о каких-то детях, к которым должна идти, решительным шагом пускалась в путь. Когда ее пытались удержать, она билась с такой силой, что с нею еле справлялись несколько мужчин. Это длилось много дней. К врачу, конечно, не обращались, так как, согласно диагнозу «знатоков», это была болезнь души, а не тела. Зато позвали саду — святого отшельника.
Я видел его. Он произвел на меня неприятное, даже отталкивающее впечатление. Был совсем не стар и не измучен… Рослый, мускулистый, с вьющимися, спадавшими на плечи волосами, лоснящимися от масла. На нем не было ничего, кроме маленького пояса, вернее, мешочка, завязанного шнурком на бедрах, и ожерелья из кубиков.
— И что же вас в нем поразило?
— Глаза. Я потом раздумывал: у него были недобрые глаза. Удивительно настойчивый взгляд, который не только касался, но, мне казалось, пронизывал насквозь, копался во мне.
— Гипнотизер, — засмеялся Нараин. — Мне знакомо такое чувство беспокойства… Он овладевал вашей волей…
— С наступлением сумерек стали собираться люди, усаживаясь на корточки перед хижиной. Девушка лежала, привязанная платками к деревянной раме кровати. Я несколько раз проходил мимо, привлеченный ударами бубна и бормотанием молитв. Медленный ритм бубна, доносившийся сквозь закрытые окна, беспокоил меня и не давал уснуть. Показалась луна. О, гораздо большая, чем нынче, — я показал на красноватый диск, изрезанный черными когтями пальм, — Несколько раз я выходил из дома. Толпа бормотала заклятия, а бубен подгонял. В тени дома я видел тело судорожно метавшей