Полицейский присел, провел ладонью по подбородку: он был колючим.
— Ну что ж, можно, — милостиво согласился он, поворачивая лицо к тусклому свету фонаря.
Парикмахер взбил пену, долго мылил щеки. Поплевал на ладонь и проверил лезвие бритвы.
Уверенными движениями он снимал со щеки слой белой пены, потом по привычке брадобрея хотел взять клиента за нос и повернуть его голову к свету… Его пальцы схватили воздух, и на какой-то миг он остановился. Внезапная боль пронзила полицейского.
— Нет! Его нет! — крикнул Матерджи, срываясь с места… Он выхватил у парикмахера бритву и полоснул его по лицу так, что лезвие вонзилось в челюсть. Нечеловеческий крик разбудил спящих.
Матерджи пинком повалил парикмахера на землю и пробежал прямо через него. Он мчался с лицом наполовину белым, как у демона. Прежде чем сбежались соседи и подняли раненого, полицейский исчез в темноте.
— Обезумел, — шептали собравшиеся, беспокойно оглядываясь. Но, кроме воя шакалов и звона цикад, ничего не было слышно.
В разорванной в клочья рубахе, весь дрожа, обессилевший полицейский прислонился лбом к стене старого склепа. К нему постепенно возвращалось сознание.
— Мне уже нет пути назад, — неожиданно спокойно произнес он. Стер засохшую пену, сложил бритву и легким шагом скользнул в чащу тернистых кустов. Издалека доносились свистки полицейских.
И пропал. Говорили, что он пристал к дакойтам, так как в округе появился новый неустрашимый бандит, который пробирается в дома в вышитой маске, закрывающей всю голову. Никто не видел его лица, даже девушки, которых он похищал, чтобы они услаждали его по ночам. Говорили, что он прекрасен, как древние герои Рамаяны.
— Что ты об этом думаешь? — спросил я моего Гуру.
— Ты хочешь, чтобы я растолковал тебе, что сулили полицейскому звезды… Чтобы я уверовал в его предназначение… Разве тебе недостаточно простого утверждения: человек должен быть там, где уже находится его нос?
ДОМА
Собственно говоря, это самое приятное время дня. Я только что вернулся с выставки, организованной одним из дружественных посольств. Несколько фотографий, делящих мир, как в Судный день, на хороших и плохих. Немного керамики, безукоризненной по форме, потому что она действительно народная. Красота линий, подсмотренных у природы, сочетается в ней с целесообразностью предметов повседневного обихода, с их назначением. Наконец, вышивки, кружева, сделанные руками уходящего поколения, скрюченными пальцами старых бабушек. Ни там, на родине, где покупают скатерти из тисненого пластика, ни здесь, в Индии, где не ценится ни время, ни кропотливый труд, такое рукоделие не находит признания. И только лозунги — такие знакомые и набившие оскомину — не отражают сути происходящих перемен.
Еще в машине я стянул галстук, расстегнул рубашку. Обивка на сиденье была накалена. Струя воздуха, горячая как из топки, проникала в открытое окно и осушала пот.
Я мечтал о домашней тишине, о наглухо закрытой комнате, о душе и о стакане кока-колы с большим куском льда. Набросить на мокрое голое тело простыню, повалиться на тахту и выдохнуть хоть немного жара, накопленного мною за день.
Но из бака, установленного на плоской крыше, течет горячая вода, она не приносит облегчения. Под потолком вентилятор длинными лопастями рассекает воздух, когда ослабевает напряжение в сети, аэр-кондишен работает неровно. Я встряхиваю запотевший от холода стакан так, что лед позвякивает о стекло.
Знаю, через минуту я буду ругать себя, ведь после холодного напитка воздух покажется мне еще горячее, а то, что я жадно вылакал, выступит через кожу каплями пота. Пот будет струиться по загривку, щекотать спину, щипать глаза, скатившись с бровей, и даст о себе знать соленым привкусом в уголках рта.
Но сейчас самая приятная минута, короткие тропические сумерки. Голоса сикхов, играющих на выжженной траве в бадминтон, стали тише. Умолкли крики продавцов мороженого, «очень холодного, с доставкой на дом», и только привратник — чокидар — торгуется с продавцами ковров, подъехавшими на бричке с полотняным верхом. Сквозь сетку в окне я вижу мальчиков с длинными, как у девочек, волосами, вижу мячик в венце из перьев, посланный ракеткой в небо, и стайки зеленых попугаев, возвращающихся к дынным деревьям на ночлег.
Мне хорошо. Остываю. Сердце перестало колотиться. Я — частица мира, ждущая ночи. Стихает шум, множество всяких дел позади, на душе у меня светлеет. Теперь я могу предаться размышлениям, уносясь далеко от этого дома, от стены, увешанной гневными непальскими масками, от города, который сейчас погружается в грезы. Я уношусь в небо, незабываемое небо над Дели, с великолепной сменой серебряных тонов и багрянца, безоблачное, чистое и необъятное. Еще не слышно пронзительного звона цикад. Вокруг восхитительно тихо.
Вдруг показалась смуглая рука, державшая мокрую тряпку, и круговыми движениями стала протирать каменный пол. Из-за кресла по-лягушачьи выполз наш уборщик. Я не знаю, сидел ли он там, притаившись, все время или пробрался только сейчас, воспользовавшись минутой моей задумчивости. Хлопая сандалиями, он подполз к тахте. Долго смотрел на меня, демонстрируя свою заботу о порядке, а потом с мольбою сложил ладони и произнес гортанным голосом:
— Саб, я не разбойник! Я не дакойта!
Он беспомощно крутил бритой головой. С темени ему на ухо спадала скрученная прядь волос, за которую Шива должен вытянуть его после смерти из пучины.
Уборщик не знал английского, а я не знал урду — его родного языка. Поэтому мне нужен был переводчик. В разговорах, если это не были простые распоряжения, которые он понимал по жестам, нашим посредником был повар Делу.
— Саб, саб, — твердил уборщик, показывая в сторону кухни, — Делу плохой человек, очень плохой.
Услыхав в коридоре энергичные шаги моей жены, он съежился и, машинально протирая пол, на корточках потащился в угол.
Жена ворвалась вместе с волной горячего воздуха, высокая, с грозной морщинкой меж бровей.
— Прошу тебя, не ложись сейчас… Ты должен навести порядок. Sweeper бросился сегодня на повара, свалил его с велосипеда и ударил по голове… Повар просит, чтобы мы его прогнали, и даже привел с рынка нового уборщика…
— Ширвени смирный недотепа, должно быть, повар здорово допек его, если он так оживился.
— Тогда я прошу тебя, уволь обоих, и пусть хоть когда-нибудь в доме наступит покой.
— А разве этого нельзя сделать завтра?
— Нет. Ты уходишь на работу — и ничто тебя не касается. А я целыми днями должна терпеть их ссоры. Уже неделя, как они ругаются, а работа стоит. Ну, вставай же…
Понимая, что отсрочки мне не выторговать, я велел уборщику привести повара, а сам с отчаянной энергией стал натягивать брюки. И сразу же сделался мокрым.
— Скажи, что между ними произошло?
— Откуда я могу знать? Для того ты и мужчина, чтобы в этом разобраться.
Я тяжело вздохнул. Конечно, бывают в жизни минуты, когда надо быть мужчиной.
Они уже стояли у стены. Высокий худой повар в рубашке, выпущенной на белые закатанные штаны, бритый уборщик, глядящий исподлобья, и шустрый паренек, слуга австралийцев, которого я позвал в качестве переводчика.
— Саб, — прочувствованно начал Делу, и его глаза наполнились слезами, — этот бандит напал на меня, избил и сломал мне два ребра…
Он приподнял рубаху, выпятил живот, измазанный фиолетовым дезинфекционным раствором, и показал грудь, заклеенную крест-накрест широкой лентой пластыря.
— Но ведь ты сам нашел его и даже утверждал, что он твой родственник?
— Я ошибся, саб. Это дакойта. Саб, ты нам отец и мать, будь справедлив и выгони его.
— За что же он избил тебя?
— Он сломал мне два ребра. Если я пожалуюсь в полицию, то его посадят в тюрьму. Он не хочет отдать мне деньги…
— Откуда ты знаешь, что у тебя сломаны ребра?
— Так сказал санитар, который делал мне перевязку. Он даже дал мне справку для суда на английском…
— Покажи-ка…
— Она пока осталась у него. Он хочет за нее пять рупий, а зачем я буду ему платить? Если саб отругает уборщика, то он и без полиции отдаст мне деньги…
— Сколько он тебе должен?
— Много, сто двадцать пять рупий.
Шустрый мальчик все время шепотом переводил наш разговор уборщику, который то и дело срывался с места, готовый разразиться потоком слов, но мальчик удерживал его, хватая за рукав.
Моя жена в это время вязала, давая тем самым понять, что вся эта история ее совершенно не касается.
— Ну, Ширвени, почему ты не отдаешь деньги Делу?
— Саб, я уже дал ему сорок пять рупий… А ему все мало. У меня семья в селе, им тоже надо на хлеб.
— Если ты брал взаймы, то должен отдать.
— Я брал взаймы? Это он у меня брал. Я знаю, место тут хорошее, работы немного, но я должен посылать деньги семье. А он все у меня забирает. Говорит: «Еда есть, так что же ты огорчаешься?»
— Делу, ты брал деньги у уборщика?
— Саб, здесь очень хорошее место. Ему хватит того, что он зарабатывает помимо жалования. Ведь он каждую неделю приходит к мэмсаб за новой пачкой порошка, за мылом и метлами, а чистит одним песком… Каждый раз он показывает одну и ту же нераспакованную пачку, как будто купил ее…
— Делу, я спрашиваю, ты брал у него деньги?
— Саб, у нас такой обычай. Получил работу — заплати за то, что тебя ввели в дом. Если он не будет мне платить каждый месяц по десяти рупий, то он не заслуживает того, чтобы работать здесь.
— Я спрашиваю, ты взял у него сорок пять рупий?
— Если он не заплатит мне сполна то, что обещал, я пойду в полицию. Они с него получат. За два ребра мне положено по меньшей мере тридцать рупий. Мне больно дышать. За боль надо платить, или пусть идет в тюрьму.
— Ты взял деньги у Ширвени? — закричал я.
— Взял, саб, — выдавил он из себя. — Но он согласился на это. Он даже готов был работать только за еду. Он уже долго был без работы… Мы договорились, что он будет отдавать мне половину денег, а потом я скостил ему одну треть — у меня ведь доброе сердце. Но теперь он и этого не хочет платить.