– Расскажи мне о них побольше.
– Они баснословно богаты. Они погрязали в грехах поколение за поколением и используют пророчества, чтобы стать еще богаче. Они знают, что можно купить сейчас, чтобы с прибылью продать потом. Они управляют будущим не чтобы сделать мир лучше, а только ради обогащения. Белый остров – их крепость, их дворец, их твердыня. В отлив на него можно попасть по насыпи. Во время прилива остров превращается в соленое болото. Его прозвали Белым островом не в честь Белых Пророков, что когда-то нашли там убежище. Его прозвали так из-за белых городских стен, сделанных из костей.
– Из костей? – охнул я.
– Да, из останков каких-то гигантских морских тварей. Говорят даже, что сам остров – просто груда костей. Когда эти твари еще жили на свете, на этом месте они спаривались и умирали. Эти кости, Фитц… Ах, у меня не хватает воображения представить себе создание настолько огромное, чтобы ему мог принадлежать один из тех скелетов. Город обнесен частоколом из бедренных костей, длинных и крепких, как камень. Поговаривают, эти кости обратились в камни, сохранив изначальную форму. И что частокол, как и некоторые другие строения, был создан раньше, чем явились Слуги и Белые Пророки, которым они повинуются.
Но Слуги давно уже забыли свой долг. У них есть иерархия. Самые низшие – прислужники. Эти не должны нас сильно заботить. Они приходят на остров в надежде дослужиться до высших чинов, но большинство из них так и остается в подавальщиках. Если убить тех, кто отдает им приказы, прислужники разбегутся сами.
Есть несколько детей самих Слуг, их честолюбивые отпрыски, родившиеся не самыми старшими. Эти могут быть серьезной помехой. Далее идут сопоставители, те, кто читает отчеты о снах, сортирует, делает копии и ведет им учет. Сопоставители в большинстве своем безобидны. Самым сообразительным из них Слуги поручают составлять предсказания для тех, кто приходит к ним, чтобы узнать, как изменить свою судьбу к лучшему. Опять-таки сопоставители мало чем смогут навредить, если уничтожить высших Слуг. Они как блохи на собаке. Убей собаку – блохи помрут с голоду.
Уровнем выше стоят лингстры вроде Двалии. Лингстры в основном исполняют приказы наставителей. И нет такого злодейства, на которое не пошла бы лингстра, повинуясь приказу. Наставители – те, кто изучает все несметное множество записей о пророческих снах, накопившихся за века, и ищет способы наилучшим образом использовать их ради обогащения Слуг. А над наставителями стоит Совет Четырех. Вот истинный корень зла, в которое превратились Слуги. Все четверо – чистокровные Слуги, других предков у них не было много поколений. Все они не представляют иной жизни, кроме как в роскоши и богатстве, полученной из украденных пророчеств, предназначенных, чтобы изменить мир к лучшему. Это они, должно быть, решили, что им необходимо заполучить Нежданного Сына любой ценой, – закончил Шут.
Услышав это, я понял, что именно эти четверо будут моими целями. Но продолжал расспрашивать друга.
– Были и другие. Шайн говорит, Двалия звала их небелами.
Шут поджал губы, потом проговорил:
– Можно сказать, это невежественные дети, слишком истово верующие в то, что им сказали. – По выражению его рта я понял, что сам он так бы не сказал. Шут и впрямь продолжил куда более зло: – А еще их можно назвать предателями своего народа. Это дети Белых – те, чья наследственность проявилась неудачно или чей пророческий дар оказался необычным. Виндлайер как раз из таких. Некоторые не могут видеть будущего, но способны научиться запоминать все сны, о которых читали. Они как ходячие библиотеки, могут рассказать наизусть любой сон, не забывая, кому и когда он явился. Других учат толковать события и перечислять сны, предсказавшие его в том или ином виде. Те, кто явился с Двалией и погиб, заслуживали смерти. Ты уж мне поверь.
– Да, ты говорил. Ты по-прежнему в этом уверен?
– Я говорю о тех, кто подавал инструменты моим мучителям. О тех, кто выкалывал на моей спине татуировку едкими красками. О тех, кто медленно и последовательно кромсал мне лицо. О тех, кто срезал серебро Силы с моих пальцев. – Он прерывисто вздохнул. – О тех, кто выбрал беззаботную жизнь, воспитав в себе невосприимчивость к чужим страданиям.
Меня затрясло, но не так сильно, как Шута. Он весь дрожал. Я подошел к нему, заставил встать и взял за плечи – не только чтобы унять его дрожь, но и чтобы побороть собственную. Нам обоим пришлось вытерпеть пытки, а это роднит так, что другим не понять.
– Ты убил их, – напомнил он мне. – Тех, кто пытал тебя в подземельях по приказу Регала. Как только выпал случай, ты убил их.
– Да.
Язык плохо слушался меня. Я вспомнил мальчишку, последнего из своих конвоиров. Как он умирал от яда. Было ли мне жаль его? Да. Но если бы все повторилось, я поступил бы так же.
Я расправил плечи и повторил свою клятву:
– И когда мне представится случай, я убью тех, кто пытал тебя, Шут. И тех, кто направлял их.
– Двалия, – произнес он голосом, полным ненависти. – Она была там. Любовалась с галереи. Передразнивала мои крики.
– На галерее? – переспросил я, сбитый с толку.
Шут вдруг уперся ладонями мне в грудь и оттолкнул. Я не обиделся – мне была знакома эта внезапная невыносимость чужих прикосновений.
Он заговорил высоким, надломленным голосом, словно вот-вот рассмеется, но так и не улыбнулся:
– О да, у них там есть галерея. Зал для пыток там куда более изощренный, чем вы, баккские деревенщины, способны представить. Они могут взрезать грудь связанному ребенку, не проявившему особых талантов, чтобы показать бьющееся сердце и трепещущие легкие будущим целителям. Или заплечных дел мастерам. Посмотреть на пытку приходят многие, одни – чтобы записывать каждое слово, другие – просто чтобы скоротать время после обеда. Фитц, человек, способный направлять ход событий, способный вызвать голод или процветание целого города, со временем утрачивает восприимчивость к страданиям отдельных людей. Мы, Белые, для них всего лишь рабы, нас скрещивают или убивают, когда пожелают. Да, там есть галерея. И Двалия смотрела с нее, как я истекал кровью.
– Мне жаль, что я не могу убить ее, чтобы отомстить за тебя, Шут. И даже просто потому, что хочу.
– Мне тоже жаль. Но есть другие. Те, кто взрастил и воспитал ее. Те, кто вручил ей власть.
– Да. Расскажи мне о них.
Шут еще многое поведал мне в тот день, а я внимательно слушал. Чем больше он говорил, тем больше успокаивался. Он знал много такого, что могло пригодиться. Он рассказал о подземном источнике, питающем город водой, и о четырех башнях, где спят члены Совета. Он знал, что, когда в отлив обнажается насыпь, звучит рог, сообщая желающим на берегу, что те могут прийти на остров, а перед приливом звонит колокол, призывая гостей поторопиться назад, если они не хотят оказаться отрезанными от материка. Он знал об огороженном стеной саде и большом доме, где живут Белые дети и дети, в жилах которых течет кровь Белых. Они проводят там всю жизнь, не ведая о внешнем мире.
– Их растят, как скот в хлеву, убеждая, что хлев – это и есть весь мир. Когда я только прибыл в Клеррес, Слуги держали меня отдельно от других Белых, и я искренне верил, что я – единственный Белый в мире. Единственный Белый Пророк своего поколения. – Он помолчал, потом со вздохом продолжил: – Но однажды Бледная Женщина, тогда еще почти девочка, пожелала встретиться со мной. Она возненавидела меня с первого взгляда, потому что я был убежден, что обладаю всем тем, чего она лишена. Она потребовала, чтобы мне сделали татуировку. А когда это было исполнено, меня поместили к остальным. Фитц, они надеялись получить от меня потомство. Но я был слишком молод, чтобы интересоваться такими делами, и я рассказывал остальным о своем детстве, о доме и семье, о базарных днях, о том, как доят коров и давят виноград… О Фитц, как другие завидовали мне из-за этих воспоминаний, как же они настаивали, что я все выдумываю! Днем они дразнили и избегали меня, но вечерами собирались вокруг, расспрашивали меня и слушали рассказы. Они даже и тогда насмехались надо мной, но впитывали мои слова с жадностью. По крайней мере, на время, я воплощал для них все то, чего они были лишены. Любовь родителей. Шутки сестры. Маленькую кошку, бегавшую за мной хвостиком. Ах, Фитц, у меня было такое счастливое детство…
И чем больше я им рассказывал, – продолжал он, – тем больше невмоготу мне становилось там, моя натура требовала действий. Тогда я сбежал. И стал долго и медленно пробираться в Баккип. – Он обхватил себя руками за худые плечи. – Чтобы ждать, когда ты появишься. И мы начнем делать то, что должны.
Я слушал его как зачарованный – Шут никогда прежде почти не рассказывал мне о себе. Я затаил дыхание, боясь разрушить волшебство, сделавшее его таким откровенным. Когда он умолк, я спохватился, что за окном уже темнеет. День на исходе, а мне еще многое нужно сделать.
Я уговорил Шута, чтобы он позволил мне вызвать Эша – я хотел попросить принести еды и, может быть, приготовить Шуту ванну. Потому что только теперь я догадался, что Шут не мылся и не менял одежду с тех самых пор, как вернулся из своего неудачного путешествия по лабиринту.
Когда я встал, чтобы идти, он улыбнулся мне:
– Мы отправимся туда. Мы остановим их. – Это прозвучало почти как клятва.
– Шут, но я один. А тут нужна целая армия.
– Или отец похищенного и убитого ребенка.
От такого описания мои боль и гнев на миг слились воедино. Я молчал, но чувствовал, как дрожит между нами тонкая струна понимания. И Шут откликнулся.
– Я знаю, – сказал он. – Знаю.
Позже в тот же день я постучал в дверь Чейда, а когда никто не ответил, тихо вошел. Чейд дремал в мягком кресле у огня, положив ноги в чулках на скамеечку. Я шагнул к двери, ведущей в спальню, ожидая застать там кого-то из его сиделок – Шайн, Стеди или ученика Силы.
– Мы одни. Наконец-то.
Не веря своим ушам, я обернулся и посмотрел на него. Чейд сидел, не открывая глаз.