Каково теперь мое место при дворе Дьютифула? Как бы его покинуть? Что будет с Би? У меня не было времени сказать Кетриккен, чтобы она послала за моей дочерью, но теперь я понял: это непременно нужно сделать. Ведь те, кто узнал во мне Тома Баджерлока, вскоре поймут, что в роду Видящих есть еще одна дочь, дочь, которую держат в тайне. Да принадлежит ли мне моя жизнь по-прежнему хоть в какой-то мере? Та жизнь, которую я вел последние сорок лет, внезапно разлетелась вдребезги. Вся ложь осталась в прошлом. Впрочем, нет, не вся. Надо будет поговорить с Чейдом и состряпать историю о том, чем я занимался все эти годы. Признаться ли, что я причастен к освобождению черного дракона Айсфира? Открыть ли, как я спас Дьютифула, когда его похитили Одаренные, и помог ему остаться наследником трона? Как вообще увязать Тома Баджерлока и Фитца Чивэла Видящего? Я вдруг понял, что говорить правду так же опасно, как и лгать. Крошечный кусочек истины может потянуть за собой другие разоблачения. И чем все кончится?
Я сосредоточился на еде, не позволяя себе погрузиться в это море вопросов. Лучше будет не выходить сегодня из комнаты, если только кто-то не обратится ко мне при помощи Силы или не пришлет записку. Не стоит шагать в бурный поток, жонглируя множеством шаров.
Поэтому, когда кто-то тихо постучал в дверь, я тут же отставил чашку и встал. Стук повторился. Но шел он не от двери в коридор, а из-за потайной двери, ведущей к старому логову Чейда.
– Шут? – тихо окликнул я, но ответа не последовало.
Я встал и открыл дверь.
За ней оказался не Шут, а ворона. Повернув голову, она уставилась на меня глазом-бусинкой. А потом с поистине королевским достоинством преодолела вприпрыжку последние несколько ступенек и вышла на середину комнаты.
Многие, лишенные Дара, думают, будто мы, люди Древней Крови, способны общаться с любым зверем или птицей. Это не так. Дар – это когда человек и животное по обоюдному согласию открывают друг другу свои мысли. Среди животных есть те, кто делает это более охотно, чем другие. Например, бывают кошки, которые готовы целыми днями общаться с кем угодно – болтать, ныть или приставать с просьбами. Даже люди, наделенные самой малой толикой Дара, часто встают, чтобы впустить кошку, еще до того, как она поскребется в дверь, или подзывают ее с другого конца комнаты, чтобы отдать лучший кусочек рыбки со своей тарелки. Я много лет был связан с волком, и от этого, наверное, мои мысли обрели форму, с которой волчьим родственникам было проще иметь дело. Волки, собаки и даже лисы порой говорили со мной. Как-то мне довелось беседовать с самкой ястреба – ее хозяйка сама меня об этом попросила. А один маленький хорек навсегда останется в моем сердце. Но нельзя просто метнуть свои мысли в голову животного и ждать, что оно поймет тебя. Я, правда, подумал, не попытаться ли, но Дар быстро становится делом обоюдным, а я не хотел, чтобы между мной и этой птицей возникли подобные узы.
Поэтому я не стал прибегать к магии, а просто сказал:
– Ты выглядишь уже получше. Открыть тебе окно?
– Мрак, – каркнула птица.
Сказано это было на удивление четко и разумно. Я слышал, что иногда птиц удается научить человеческой речи, но обычно они просто повторяют слова, не понимая их смысла. Ворона прошествовала через комнату, почти не подпрыгивая, внимательно оглядела окно и вспорхнула на сундук для одежды. Я не смотрел ей в глаза – дикие животные обычно этого не любят. Просто аккуратно обошел ее и открыл окно.
Ветер и мороз ворвались в комнату: вьюги, продолжавшиеся уже несколько дней, поутихли, но облака обещали к вечеру новые метели. Я постоял, глядя поверх замковых стен. Очень много лет прошло с тех пор, как я в прошлый раз любовался этим видом. Там, где раньше были овечьи пастбища, теперь стояли крестьянские домики, там, где чернел лес, раскинулись пастбища. Еще дальше виднелась земля, где лес только начали сводить. У меня защемило сердце: мы с моим волком когда-то охотились в этих лесах, а нынче там пасут овец. Мир должен меняться, и почему-то человеку, чтобы процветать, приходится отбирать все больше и больше у дикой природы. Возможно, глупо сокрушаться о переменах, и возможно, лишь тот, кто живет одновременно в мире людей и зверей, способен на такие сожаления.
Ворона взлетела на подоконник. Я отступил, чтобы не стеснять ее.
– Счастливого пути, – пожелал я и стал ждать, когда она улетит.
Птица наклонила голову и уставилась на меня. Потом по-птичьи оглянулась на мир за окном. И вдруг вспорхнула, пролетела через комнату и опустилась прямо на мой поднос с завтраком, отчего посуда на нем задребезжала. Широко расправив крылья, ворона каркнула, словно пытаясь напомнить мне:
– Белые! Белые! – И, будто так и надо, схватила с тарелки и слопала полоску бекона.
Поклевав недоеденный кусок хлеба, она сбросила его на пол. Посмотрела задумчиво, но доедать не стала, а окунула клюв в миску с яблочным компотом.
Предоставив птице бесчинствовать на столе с завтраком, я подошел к сундуку лорда Фелдспара. Как я и думал, Чейд снабдил меня всем необходимым. Я нашел склянку чернил и гусиное перо. Немного подумав, убрал со столика письма. Перевернув перо, обмакнул его мягкий конец в чернила и посмотрел, что вышло. Сойдет.
– Ворона, иди сюда. Я сделаю тебя черной.
Она бросила клевать кусок бекона.
– Белая! Белая!
– Я сделаю тебя не белой, – сказал я и сосредоточил на ней свой Дар.
Не белой.
Она уставилась на меня одним блестящим глазом. Я ждал. Наконец она вспорхнула с подноса, уронив на пол ложку и опустилась на столик передо мной.
– Расправь крылья.
Птица таращилась на меня, явно не понимая. Я медленно раскинул руки в стороны.
Расправь. Покажи мне белое.
Понять, чего от тебя хотят, куда труднее, чем просто довериться. Ворона старалась. Она расправила крылья. Я попытался покрасить белые перья, но тут она захлопала крыльями и забрызгала чернилами нас обоих. Я начал все сначала.
За работой я приговаривал:
– Понятия не имею, останутся ли твои перья черными под дождем. А может, чернила высохнут и осыплются просто от ветра. А может, от них твои перья слипнутся.
Расправь. Нет, так и держи. Пусть чернила высохнут.
К тому времени, когда я перешел на второе крыло, она уже была более сговорчива, а мои руки и письма были сплошь в чернильных брызгах. Я закончил со вторым крылом и вернулся к первому. Пришлось объяснить птице, что мне нужно покрасить перья с внутренней стороны.
– Теперь сохни! – велел я, и она послушно замерла с расправленными крыльями.
Она слегка встрянула перьями, и я порадовался, увидев, что брызги чернил с них уже почти не летят. А когда птица сложила крылья, на мой взгляд, она уже была неотличима от обычной черной вороны.
– Не белая! – сказал я.
Она вывернула шею и клювом пригладила перышки. Похоже, она осталась довольна моей работой, потому что вдруг снова перепорхнула на тарелку с завтраком.
– Я не буду закрывать окно, – сказал я и ушел, оставив птицу неопрятно пировать остатками моей трапезы.
Я тщательно прикрыл за собой дверь, потому что Чейд был прав: если открыть и дверь, и окно, в его логово задувал страшный сквозняк.
Поднимаясь по лестнице, я думал, как расскажу Шуту обо всем, что случилось за одну-единственную ночь. Глупая ухмылка против воли появилась на моем лице. Только тогда я наконец признался себе, что какая-то часть меня ликует. Столько лет, столько лет я стоял на опушке леса, глядя на освещенные окна вдали. Олений замок всегда был моим домом. И вот теперь, невзирая на все свои страхи и дурные предчувствия, я позволил себе на миг представить, как стою по левую руку от своего короля, вершащего суд, или сижу на пиру за Высоким столом. Я представил, как танцую со своей младшей дочерью в Большом зале. Скоро я расскажу обо всем Шуту, и он поймет, какие чувства рвут мое сердце на части. И вновь мне стало обидно, что он не был в зале вчера вечером и не слышал, как Старлинг пела о моей отваге и самоотверженных подвигах.
Но Шут бы все равно ничего не увидел. И подобно тому, как загнанный олень бросается со скалы на лед замерзшего озера, мой дух погрузился во мрак и холод. Восторг мой померк. Мне вдруг стало страшно делиться с Шутом тем, что произошло вчера. Накануне я не рассказал ему, что Неттл беременна. Сегодня я боялся сказать, что король Дьютифул при всех признал меня.
Я шел все медленнее, а на последних ступеньках уже еле переставлял ноги. И я был совершенно не готов к зрелищу, открывшемуся мне: Шут сидел за столом Чейда, а перед ним, расставленные по кругу, ярко горели шесть свечей. Еще меньше я ожидал увидеть на его лице кривую усмешку.
– Фитц! – воскликнул он, и шрамы на лице превратили его улыбку в гримасу марионетки. – У меня чудесные новости!
– И у меня, – подхватил я, немного воспрянув духом.
– Это замечательные новости, – повторил Шут, будто я с первого раза не понял.
Уж не хочет ли он поделиться со мной теми самыми новостями, которые я нес ему? Если так, решил я без раздумий, я выслушаю его, лишь бы его порадовать.
– Вижу, – сказал я, усаживаясь за стол напротив него.
– Ничего подобного. – И он заливисто рассмеялся над шуткой, соль которой я все не мог уловить. – Это я вижу!
Я сидел молча, ожидая продолжения. А потом, как это часто бывало, когда мы оба были молоды, смысл его слов внезапно дошел до меня.
– Шут! Ты видишь!
– Я же сказал! – отозвался он и от души расхохотался.
– А ну, посмотри на меня, – велел я, и Шут поднял на меня глаза, но наши взгляды не встретились.
К моему разочарованию, глаза его были по-прежнему серые и затянутые пеленой.
Улыбка Шута немного померкла.
– Я вижу свет, – признал он. – Могу отличить темноту от света. То есть не совсем так. Когда ты слепой, эта темнота отличается от той, к которой мы привычны. Ладно, не важно, не буду вдаваться в объяснения, просто скажу: я знаю, что передо мной на столе горят свечи. А когда я поворачиваю голову, то знаю, что там, в стороне, их нет. Фитц, мне кажется, зрение возвращается ко мне. Той ночью, когда ты использовал Силу, чтобы помочь мне… Да, нарывы на спине начали заживать. Но ты сделал нечто большее.