Так давайте же перестанем звать бледное дитя «шейза», что на древнейшем нашем языке означает «тот самый, единственный», а будем звать его «шейзим», «тем, кто может оказаться единственным».
Воистину, пора нам самим прозреть и признать, что, когда мы, Слуги, выбираем, как нам должно, шейзу, мы выбираем будущее мира.
Кечуа, Слуга Сорок первой родовой ветви
Мы ехали прочь от дома. Нас было больше, чем мне сперва показалось, – человек двадцать солдат и еще примерно столько же людей Двалии. Перед большими санями, в которых везли меня, шли еще двое саней поменьше, нагруженные едой. Солдаты и люди Двалии ехали верхом. Путешествовали в основном затемно, двигались медленно, избегая больших королевских дорог и выбирая вместо них петляющие проселки или даже проезжая напрямик через пастбища. Похоже, мы обошли стороной лес и пересекли необжитые земли, держась подальше от ферм и усадеб, которые порой мелькали на горизонте. Мой разум заполнили холод и тьма и глухой стук копыт. Иногда верховые направляли лошадей прямо через нетронутый снег, и сани, кренясь, шли за ними.
Я постоянно мерзла, несмотря на все меха и плащи, в которые меня укутали. Когда мы останавливались на дневку, мои похитители разбивали лагерь и велели мне спать, но я так мерзла, что не могла расслабить закоченелые мышцы. Однако холод, сковавший меня, не имел ничего общего с обычным зимним морозом. Думаю, это был тот же холод, что сковал Шун. Она была застывшей, как зимнее озеро, и даже двигалась, как окоченевший труп. Она не говорила и почти не заботилась о себе. Одна из девушек Двалии, Одисса, закутала Шун в пушистую белую шубу. Она же вкладывала ей в руки еду, давала кружку с горячим супом. Тогда Шун иногда ела, а иногда просто сидела с кружкой, пока суп не превращался в мерзкую застывшую жижу. Тогда Одисса забирала кружку и выливала суп обратно в общий котел. А Шун, замерзшая и голодная, ползком пробиралась по шкурам и одеялам обратно в дальний угол палатки.
У Одиссы были жидкие, но длинные черные волосы, покрытая пятнами бледная до белизны кожа и глаза цвета скисшего молока. Один глаз сильно косил. Нижняя губа всегда безвольно болталась, рот был приоткрыт. Мне было неприятно смотреть на нее. Одисса выглядела больной, но двигалась как здоровая и сильная. Она тихо напевала, когда ехала на своей белой лошади рядом с нашими санями, и порой смеялась над чем-то со своими спутниками по ночам. Была в ней какая-то неправильность, словно она родилась наполовину недоделанной, и я старалась поменьше глазеть на нее. Казалось, всякий раз, когда мой взгляд натыкался на Одиссу, ее косой глаз, двигавшийся будто по собственной воле, оказывался направлен на меня.
Днем мы стояли лагерем в лесу, обычно вдалеке от дорог. А по ночам, как бы темны они ни были, как бы ни бушевала вьюга, верховые и упряжки упрямо двигались вперед. Одна из бледных девушек всегда ехала впереди, остальные двигались за ней, не задавая вопросов. Где-то в темных глубинах моей души родилось предположение, что чужаки возвращаются по собственным следам, тем же путем, что и пришли. Я гадала, откуда они, но мысли, холодные и вязкие, как остывшая каша, отказывались подчиняться.
Белые, белое… Вокруг было столько белого! Мы путешествовали в мире, окутанном белизной. Снег шел почти каждый день, смягчая и сглаживая все вокруг. Когда дул ветер, он наметал сугробы, такие же бледные, как лица спутников Двалии. Их палатки были белыми, и белыми были многие одеяла и плащи, и туман, который, казалось, распухал и распускался цветком вокруг нас, тоже был белым. Лошади были белыми и светло-серыми. У меня постоянно болели глаза от попыток различить белые силуэты среди белизны ледяного мира.
Чужаки разговаривали между собой, однако их слова проходили мимо моего сознания, смысла в них находилось не больше, чем в скрипе полозьев по снегу. Они говорили на журчащем языке, где слова перетекали одно в другое и голоса взлетали вверх птичьими трелями и опускались вниз, как в песне. Мне удалось запомнить несколько имен, но лишь потому, что их часто повторяли. Меня они звали «шейзим» – имя шелестело и тихонько дрожало. Может быть, мало кто из них говорил на моем языке, а может, они просто не считали нужным общаться со мной. Они перебрасывались фразами поверх моей головы и вокруг меня, когда выгоняли из саней в палатку и наоборот. Они совали мне в руки миски с едой и забирали пустые. Они почти не давали мне побыть одной – правда, все-таки позволяя Шун и мне отходить, когда этого требовал зов природы.
С тех пор как я сказала, что мне нужна Шун, они согласились, чтобы она все время была рядом со мной, и больше ни о чем не спрашивали. Я предпочитала спать рядом с ней, а днем Шун ехала со мной в санях. Иногда к нам подсаживались Двалия, Одисса и туманный человек, Виндлайер. А иногда они ехали верхом или кто-то из них садился на козлы рядом с возницей. Мне не нравилось их соседство, но благодаря ему я чувствовала себя в большей безопасности. Они переговаривались тихими голосами, созвучными поскрипыванию упряжи, стуку копыт, скрипу полозьев. Без них тьма подступала ближе. Несколько раз я выныривала из своего полузабытья и замечала, что по бокам наших саней едут солдаты и поглядывают на Шун, как собаки, прикидывающие, не стащить ли косточку со стола, пока никто не видит. Она будто не замечала этих взглядов, но у меня от них кровь стыла в жилах. Особенно меня тревожил солдат с волосами цвета спелых желудей. Я запомнила его, потому что раз или два он один ехал рядом с нашими санями. Другие всегда держались по двое – по трое, глазели на Шун, переговаривались и коротко, хрипло смеялись. Иногда они просто смотрели в упор на нее или на меня. Я старалась отвечать им таким же упрямым взглядом, хотя это и нелегко, когда мысли путаются и не слушаются. Но вскоре их лица теряли упрямое выражение, рты чуть приоткрывались, и солдаты придерживали лошадей, чтобы отстать от саней и присоединиться к отряду. Думаю, это действовала магия туманного юноши.
Мы ехали сквозь темные зимние ночи, когда почти все люди спят. Дважды, когда мы выбирались из леса на проселочную дорогу, я замечала других путников. Они проезжали мимо, вряд ли замечая нас. Мне вспомнились старые сказки о том, как порой с нашим миром на миг соприкасаются иные миры. Это было очень похоже – нас и тех путников словно разделяло мутное стекло. Мне и в голову не приходило позвать на помощь. Теперь моя жизнь заключалась в том, чтобы сидеть в санях Двалии и ехать сквозь бескрайние снега. Мир сжался до узкой тропы, и я шла по ней, как собака по следу.
Мы с Шун спали рядом в одном углу большой палатки. Я была бы рада прижаться спиной к ее спине, потому что даже под горой мехов и плащей все равно мерзла. Думаю, Шун мерзла не меньше, а то и больше, чем я, но когда однажды я во сне привалилась к ней, она коротко, пронзительно вскрикнула, разбудив меня, Двалию и Одиссу. Шун ничего не сказала, только отползла как можно дальше, прихватив почти все наши одеяла. Я не стала жаловаться. Тут нечего было обсуждать. Точно так же я без вопросов принимала жидкий темный суп на каждой кормежке и то, как Одисса причесывала щеткой мои короткие волосы и втирала какое-то жидкое снадобье в мои руки и стопы на рассвете, перед сном. И снадобье, и ее руки были ледяными, но у меня не хватало духу воспротивиться.
– Это чтобы твоя кожа не потрескалась, шейзим, – говорила она. Слова влажно булькали на ее никогда не смыкающихся до конца губах.
От ее прикосновений меня пробирала дрожь. Казалось, сама Смерть оглаживает мне руки.
Я быстро привыкла к этой суровой жизни. Плен погрузил меня в забытье. Я не задавала вопросов, вообще не разговаривала с похитителями. Я ехала молча, настолько сбитая столку, что не сопротивлялась своей участи. Мы останавливались, и я сидела в санях, пока помощники Двалии суетились вокруг, как муравьи. Складывали костры, ставили палатки. Солдаты Эллика становились отдельным лагерем, чуть поодаль от нас. Люди Двалии готовили для них еду в трехногом котле, но бледные и солдаты никогда не ели вместе. Я вяло размышляла, чье это решение, Эллика или Двалии. Когда еда была готова, меня звали, и я выходила из саней. Мы ели, спали, пока не угасал короткий зимний день, а когда наступал вечер, вставали, снова ели и отправлялись в путь.
Одним снежным утром, на рассвете, спустя несколько дней после начала нашего путешествия, я съела все, что было в моей миске. Жидкий отвар, который дали в качестве питья, мне не нравился, но меня мучила жажда. Едва я опустошила кружку, как мой желудок протестующе сжался. Тогда я встала и пошла следом за Шун, которая, похоже, ощутила ту же нужду. Она отвела меня к густым кустам, росшим в стороне от лагеря.
Я присела за ними, чтобы облегчиться, и тут откуда-то поблизости раздался ее голос:
– Будь осторожна. Они думают, что ты мальчик.
– Что? – От удивления, что она вдруг заговорила, я не придала значения словам.
– Тсс! Говори тише. Когда ходишь вместе со мной по нужде, сначала встань и поройся в штанах, будто ты писаешь, как мальчик, а потом уже отойди, чтобы присесть. Они все думают, что ты мальчик, чей-то потерянный сын. Наверное, только это тебя и спасло.
– Спасло?
– От того, что сделали со мной. – Она свирепо выплевывала слова. – Избили и изнасиловали. Если они узнают, что ты девочка, они и с тобой сделают то же самое. А потом убьют нас обеих.
Сердце подскочило и забилось у меня в глотке. Стало трудно дышать.
– Знаю, что ты думаешь, но ты ошибаешься. Думаешь, слишком мала для этого? Я видела, как один из них гнался за девчонкой с кухни, когда они только объявились. И я слышала потом ее крик.
– Кто? – удалось мне выдавить сквозь удушье.
– Я не запоминаю, как их зовут, – прошипела она так, будто ее оскорбила сама мысль, что она может знать имена слуг. – И какая разница? Они сделали это с ней. И со мной. Они вломились ко мне в комнату. Один схватил мою шкатулку с драгоценностями. Двое других набросились на меня. Я швырялась в них вещами, я кричала и дралась. Горничная тоже дралась, но недолго. А потом вдруг обмякла и дальше просто стояла, глядя, как они насилуют меня. И даже не пискнула, когда ее повалили на пол и тоже изнасиловали. Меня они смогли удержать только вдвоем. Я сопротивлялась. – Искорка гордости промелькнула в ее словах, но тут же угасла, когда у Шун перехватило горло. – Но они смеялись, когда насиловали меня. Издевались надо мной, потому что они сильнее. А потом вытащили меня из дома, к остальным. С тобой этого не произошло только потому, что они думают, будто ты мальчик, и притом мальчик особенный.