— Ты пьешь бренди без меня? — внезапно спросил он.
— Да. Но это не очень хороший бренди.
— Самое худшее оправдание, которое я когда-либо слышал, чтобы не делиться с другом.
— Точно. Хочешь немного?
— Не откажусь.
Я принес еще одну кружку и налил ему несколько глотков. Потом добавил в огонь дров. И вдруг почувствовал уютную, приятную усталость. В эту зимнюю ночь мы сидели в тепле, вечером я служил своему королю, а рядом был мой старый друг, который постепенно выздоравливал. Я почувствовал укол совести, вспомнив о Би, такой далекой отсюда, предоставленной самой себе, но утешил себя, что скоро мои подарки и записка окажутся в ее руках. Она была с Рэвелом, и мне нравилась ее горничная. Би знала, что я думаю о ней. Конечно, после того, как я резко поговорил с Шан и Лантом, они не осмелятся быть жестокими к ней. Мальчик из конюшни учил ее ездить на лошади. Приятно было сознавать, что она сама нашла себе друга. Я питал надежду, что у нее есть и другие домашние союзники, о которых я ничего не знаю. Я сказал себе, что глупо беспокоиться о ней. На самом деле она очень способная малышка.
Шут откашлялся.
— В ту ночь мы расположились лагерем в лесу, на краю разбитого города, а на следующее утро пошли пешком туда, где могли бы сверху рассмотреть портовый город. Прилкоп сказал, что он значительно вырос с его последнего посещения. В гавани стояли рыбацкие суда, и он сказал, что с юга приходят и другие корабли, чтобы купить соленую рыбу, рыбий жир и редкую кожу, сделанную из очень тяжелой рыбьей.
— Рыбья кожа? — не удержался я от вопроса.
— Меня это тоже очень удивило. Никогда не слышал о такой вещи. Но ее на самом деле продают. Грубые куски берегут для полировки дерева и даже камня, а маленькими оборачивают рукояти ножей и мечей. Даже пропитанные кровью, они не скользят.
Он снова закашлялся, вытер рот, и сделал еще глоток бренди. Когда он перевел дыхание и продолжил, в его горле что-то захрипело.
— Так вот. Мы спустились в этот солнечный город как были, в зимней одежде. Прилкоп выглядел очень довольным и был удивлен, заметив, что люди бросали взгляды и тут же отворачивались от нас. Там верили, что в городе на холме живут демоны. Мы видели заброшенные здания, построенные из камня, который вывезли из города, считавшегося наводненными темными духами. Никто не желал нам помочь, даже когда Прилкоп показывал людям серебряные монеты. Несколько детей бежали за нами, крича и бросая камешки, пока взрослые не отозвали их. Мы спустились к докам, и там Прилкоп смог купить проезд на потрепанном судне.
Корабль закупал рыбу и масло, и отчаянно вонял. Никогда не видел такого разношерстого экипажа. Те, кто помоложе, выглядели ужасающе, а старые матросы были либо весьма невезучими, либо их часто били. У одного не хватало глаза, у другого — палка вместо ноги, у третьего — восемь пальцев на руках. Я пытался убедить Прилкопа, что нам не стоит отправляться на этом корабле, но он думал, что если мы не покинем город, то этой же ночью расстанемся с жизнями. Мне казалось, что это судно — плохой выбор, но он был настойчив. И мы поплыли.
Шут замолчал, съел еще немного супа, вытер рот, отпил бренди, и снова осторожно протер рот и пальцы. Поднял ложку, положил ее на стол, снова пригубил бренди. Затем повел слепыми глазами в мою сторону, и впервые с момента нашей встречи в его взгляде промелькнуло чистое озорство.
— Ты слушаешь?
Я вслух рассмеялся, понимая, что он чувствует.
— Ты же знаешь, что слушаю.
— Знаю. Фитц, я чувствую тебя, — он поднял руку, показывая мне кончики пальцев, когда-то серебрившиеся Скиллом, сменившимся гладкими шрамами. — Я давно разорвал нашу связь. А они вырезали серебро из моих пальцев, потому что догадались, какую силу оно имеет. И все годы заключения я думал, что просто воображаю связь с тобой.
Он наклонил голову.
— Но кажется, она реальна.
— Я не знаю, — признался я. — За все эти годы я ничего не чувствовал. Иногда я думал, что ты можешь быть мертв, а иногда верил, что ты уже совершенно забыл нашу дружбу.
Я помолчал.
— Кроме той ночи, когда в моем доме убили твоего курьера. На том резном камне, что ты оставил для меня, я увидел кровавые отпечатки пальцев. Я взял его, чтобы убрать их и, клянусь, что-то произошло.
— Ох…
Он затаил дыхание. Какое-то время он незряче смотрел перед собой. Потом вздохнул.
— Вот как. Теперь я понимаю. Тогда я не знал, что это было. Не знал, что один из посланных мной добрался до тебя. Они… Я тонул в боли, и вдруг появился ты, коснулся моего лица. Я закричал, умоляя помочь мне, спасти или убить меня. А ты пропал.
Он слепо моргал.
— Это был ночью…
Внезапно он задохнулся и облокотился на стол.
— Я сломался, — признался он. — В ту ночь я и сломался. Не они сломали меня, не боль, ложь и голод. Тот момент, когда ты появился и пропал… вот что меня сломало, Фитц.
Я молчал. Что значит — он сломался? Он говорил мне, что, мучая его, Слуги хотели узнать, где его сын, о котором он ничего не знал. Для меня это была сама страшная часть его рассказа. Истязаемый, скрывающий знание, сохраняет небольшой контроль над своей жизнью. Истязаемый, который ничего не знает, не способен ничего предложить мучителям. У Шута ничего не было. Ни инструмента, ни оружия, ни знания, чтобы прекратить или уменьшить свои страдания. Шут был бессилен. Как он мог сказать им то, чего не знал?
— Через какое-то время, — заговорил он, — очень долгое время, я понял, что от них не слышно ни звука. Вопросы кончились. Но я отвечал. Рассказал все, что они хотели знать. Я выкрикивал твое имя, снова и снова. Так они и узнали.
— Узнали что, Шут?
— Узнали твое имя. Я предал тебя.
Стало ясно, что сознание его помутилось.
— Шут, ты не сказал им ничего, чего бы они уже не знали. Их охотники уже побывали там, в моем доме. Они преследовали твоего курьера. Только так кровь могла попасть на камень. Когда ты почувствовал меня, они уже знали, где я.
Я говорил это, мысленно возвращаясь к той далекой ночи. Охотники Слуг преследовали его курьера до моего дома и убили ее там прежде, чем она смогла донести слова Шута до меня. Это было очень давно. Но всего несколько недель назад другая из его курьеров добралась до Ивового леса и передала его предупреждение и просьбу ко мне: найти его сына. Спрятать его от охотников. Умирая, девушка настаивала, что ее преследуют, что охотники идут по ее горячим следам. Тем не менее, я не нашел никаких признаков этого. Или же я просто не узнал их? Следы копыт на пастбище, сломанный забор. Тогда я отбросил это как совпадение, ведь понятно, что если бы они следили за курьером, они бы как-то попытались выяснить ее судьбу.
— Их охотники не искали тебя, — настаивал Шут. — Думаю, они преследовали свою жертву. Но они тебя не искали. Слуги, которые пытали меня в то время, не представляли, где их охотники. И пока я не начал выкрикивать твое имя, снова и снова, они не знали, насколько ты важен. Они думали, что ты просто мой Изменяющий. Просто тот, кого я использовал. И они отступились… Ведь именно этого они и ожидали. Изменяющий для них всего лишь инструмент, а не верный спутник. Не друг. Не кто-то, кто связан с сердцем пророка.
Мы оба помолчали.
— Шут, я чего-то не понимаю. Ты говоришь, что ничего не знаешь о своем сыне. И все-таки, видимо, считаешь, что он должен где-то быть, полагаясь на слова тех, кто пытал тебя. Почему ты думаешь, что они знали об этом ребенке больше тебя?
— Потому что у них есть сто, или тысяча, или десять тысяч пророчеств о том, что если я преуспею как Белый Пророк, то такой наследник придет за мной. Тот, кто посеет в мире громадные перемены.
Я осторожно заговорил. Мне не хотелось огорчать его.
— Но были тысячи пророчеств, которые говорили, что ты умрешь. А ты не умер. Можем ли мы быть уверены, что этот предсказанный сын реален?
Какое-то время он сидел, не шевелясь.
— Я не могу позволить себе сомневаться в этом. Если мой наследник существует, мы должны найти и защитить его. Если я откажусь принять возможность его существования, а он действительно существует, и они найдут его, то его жизнь станет страданием, а смерть — трагедией для всего мира. Так что я должен верить в него, даже если не могу точно сказать, как мог появиться такой ребенок.
Он смотрел в темноту.
— Фитц… Там, на рынке. Кажется, я припоминаю: он был там. Когда я прикоснулся к нему, я моментально его узнал. Своего сына, — он неровно вздохнул, его голос задрожал. — Вокруг нас стало светло и ясно. Я не только прозрел, я мог видеть все возможности, пронизывающие этот момент. Все, что мы могли бы изменить вместе.
Его голос становился слабее.
— Не было никакого света. Зимний день повернул к вечеру, и единственным человеком рядом с тобой была… Шут? Что такое?
Он откинулся на спинку кресла и спрятал лицо в руках. Затем подавленно произнес:
— Мне плохо. И… на спине что-то мокрое.
Мое сердце замерло. Я подошел и встал позади его кресла.
— Наклонись вперед, — спокойно предложил я.
На удивление, он меня послушался. Спина его рубашки была мокрая, но не от крови.
— Задери рубашку, — попросил я его, и он попытался это сделать.
Я помог ему обнажить спину, и он снова подчинился. Я высоко поднял свечу.
— О, Шут, — вырвалось у меня прежде, чем я смог усмирить голос.
Большая красная опухоль рядом с позвоночником лопнула, и по шрамам и выпирающим костям бежала тонкая грязная струйка.
— Сиди спокойно, — сказал я ему и отошел к огню за теплой водой. Я смочил салфетку, выжал ее и предупредил Шута: «Приготовься!», прежде чем прижать ее к нарыву. Он громко зашипел, а затем опустил голову на скрещенные руки.
— Похоже на гнойник. Сейчас он открыт и течет. Думаю, это хорошо.
Он слегка вздрогнул, но промолчал. Я не сразу понял, что он потерял сознание.
— Шут? — я коснулся его плеча.
Нет ответа. Я потянулся Скиллом и нашел Чейда.