их цветных лошадей. Так зачем же маскировать наши палатки? Что-то во всем это беспокоило, но потом, когда я подошла ближе, волна сонливости окутала меня. Я зевнула. Хорошо бы отдохнуть. Забраться в теплые одеяла и поспать.
Шан брела рядом. Подойдя к нашей палатке, я узнала нескольких солдат из тех, кто смотрел на нас. Ходжен, красивый насильник, все так же сидел на лошади. Его длинные золотые волосы были гладко заплетены, усы и борода тщательно причесаны. Он улыбался. В ушах у него сверкали серебряные кольца, а на плаще виднелась серебряная пряжка. Он посмотрел на нас, как хищник на добычу, и что-то тихо сказал. Возле лошади Ходжена стоял воин с половиной бороды, его щека и подбородок на другой стороне лица были изрезаны, как очищенная картошка, и усы с бородой с трудом прорастали из гладкого шрама. Он улыбнулся шутке Ходжена, но молодой солдат с волосами цвета спелых желудей по-собачьи глядел вслед Шан.
Я ненавидела их всех. Рычание пузырились в моем горле. Одесса резко повернулась ко мне, и я заставила себя срыгнуть.
— Прости, — сказала я, стараясь казаться сонной и смущенной.
— Двалия может помочь тебе, шайзим, — утешила она меня.
Шан прошла мимо нас и вошла в палатку, стараясь двигаться, будто она до сих пор полумертвая, но я видела, как поднялись ее плечи, когда глазеющие солдаты заговорили. Она была как маленькая кошка, смело идущая мимо принюхивающихся гончих. Пока я стояла у входа, отряхивая снег с обуви, Шан уже зарылась в одеяла.
Я точно знала, что не хочу, чтобы Двалия мне чем-то помогала. Эта женщина пугала меня. У нее было лицо без возраста: круглое, но в морщинках. Ей могло быть тридцать, или она могла быть старше отца, нельзя было сказать точно. Она была пухленькая, как откормленная курица, и даже ее руки были мягкими. Если бы я встретила ее гостем в моем доме, я бы приняла ее за чью-то благородную мать или бабушку, женщину, которая редко занимается тяжелым трудом. Каждое слово в ее разговоре со мной произносилось любезным голосом, и даже когда она упрекала своих приспешников, казалось, она огорчается из-за их неудач, а не возмущается ими.
И все-таки я боялась ее. Все в ней заставляло Волка-Отца рычать. Не громко рычать, но тихо обнажать зубы, от чего у меня на загривке тоже поднималась шерсть. С той ночи, когда они увезли меня, даже в самые смутные моменты я знала, что Волк-Отец остается со мной. Он ничего не мог сделать, чтобы помочь мне, но он просто был рядом, был тем, кто советовал сидеть тихо, кто приказал мне беречь силы, смотреть и ждать. Я должна была сама помочь себе, но он был рядом. Когда единственное утешение такое слабое, стоит хорошенько прислушаться к нему.
Как ни странно, несмотря на слова Шан, мне казалось, я лучше понимаю происходящее. Ее слова обратили мое внимание на опасность, которую я проглядела, но не дали надежды на спасение. Если кто-то вообще может спасти нас. Нет. Вместо этого ее слова прозвучали так, будто она хвасталась, и даже не для того, чтобы впечатлить меня, а чтобы поддержать собственные надежды. Учили быть убийцей. Я видела маленькие знаки этого, пока мы жили вместе в Ивовом лесу. И еще я видела, как она самолюбива и недалека, как думает только о красивых вещах и восхитительных развлечениях, которые можно купить за монетки. Я видела, как она рыдает в ужасе от стенаний невидимого призрака, который оказался запертым в лабиринте котом. И как флиртует с Фитцем Виджилантом, как пытается сделать то же самое с Риддлом и даже, я чувствовала это, с моим отцом. Все ради того, чего ей хотелось. Выставляла напоказ свою красоту, чтобы привлечь внимание.
А потом пришли люди и обратили ее собственное оружие против нее. Красота, очарование и яркая одежда не спасли ее. На самом деле, они сделали ее целью. Значит, красивые женщины более уязвимы, раз такие мужчины выбирают их своими жертвами? Я обдумала эту мысль. Насилие, — я знала, это травма, боль и обида. Я не знала точно, как это бывает, но не надо знать фехтование, чтобы понимать колотую рану. Шан ранена, и сильно. Так сильно, что была готова принять меня в качестве некоего союзника. Я думала, что помогла ей, когда вступилась за нее в ту ночь. Теперь я не знала, не закинула ли я ее из огня да в полымя?
Я пыталась обдумать свои умения, которые могут спасти нас. Я умею драться с ножом. Немного. Если у меня будет нож. И если в драке будет только один человек. Еще — я знаю кое-что, чего не знают они. Они говорили со мной, будто я совсем ребенок. Я не старалась их поправить, и вообще говорила очень мало. Это может пригодиться. Я пока не могла придумать, как, но это был секрет, который способен стать оружием. Я читала где-то об этом. Или слышала от кого-то.
Снова наползла сонливость, размывая края сознания. Наверное, от супа, или от человека-в-тумане, или от того и другого.
Не сопротивляйся, предупредил меня Волк-Отец. Не подавай вида, что ты догадалась.
Я глубоко вздохнула и притворно зевнула, внезапно поняв, что устала на самом деле. Позади меня в палатку протиснулась Одесса.
— Они плохо смотрят на Шан, — сонно пробормотала я. — Эти мужчины. От них у меня темные сны. Не может ли Двалия заставить их держаться подальше?
— Темные сны, — с тихим огорчением повторила Одесса.
Я замерла. Неужели я зашла слишком далеко? Но она больше ничего не сказала, и я, упав на колени, поползла к разложенной постели и зарылась в одеяла, прижавшись к Шан. Под одеялами я вывернулась из громоздкой шубы, не расстегивая ее, и зарылась в подушку. Я прикрыла глаза и замедлила дыхание, наблюдая за Одессой сквозь ресницы. Она немного постояла, приглядываясь ко мне. Казалось, она что-то решает. Потом вышла из палатки.
Все это странно. Когда мы с Шан ложились спать, Одесса ложилась рядом с нами. С нас вообще не спускали глаз, если рядом не было Двалии. И вдруг мы остались одни. Может быть, это наш шанс убежать? Может быть. Может быть даже единственный шанс. Но мое тело согрелось и отяжелело. Мысли двигались все медленнее. Я подняла руку и под одеялом потянулась к Шан. Сейчас я разбужу ее, и мы выползем из палатки. В холод и снег. Я не люблю холод. Мне нравится тепло, и мне нужно спать. Я так устала, так хочется спать. Моя рука упала, так и не дотянувшись до Шан, и сил поднять ее уже не было. Я уснула.
Проснулась я, как пловец, вынырнувший из толщи воды. Нет. Скорее подобно деревяшке, вылетевшей из глубины на поверхность. Сон покинул мое тело, и я села, оглядываясь. Двалия, скрестив ноги, сидела рядом со мной. Чуть позади нее опустилась на колени Одесса. Я оглянулась на Шан. Она спала и, по-видимому, не обращала внимания на происходящее. А что происходит? Я моргнула и поймала какую-то вспышку уголком глаза. Повернулась, чтобы разглядеть это, но ничего не увидела. Двалия улыбнулась мне, мягко и ободряюще.
— Все в порядке, — успокаивающе сказала она. Но я знала, что она лжет. — Я просто подумала, что нам надо поговорить, чтобы ты не боялся людей, которые охраняют нас. Они не тронут тебя.
Я снова моргнула и, прежде чем вновь увидела Двалию, заметила кое-кого еще. В углу палатки сидел человек-в-тумане. Я медленно-медленно перевела взгляд в ту сторону. Точно! На его лице блестела глупая улыбка, а когда его глаза встретились с моими, он радостно захлопал в ладоши, воскликнул: «Братик!» и беззаботно рассмеялся, как будто мы только что услышали отличную шутку. Его улыбка показывала, как он ждал, когда я полюблю его так же, как он полюбил меня. Никто не любил меня так открыто с того дня, как умерла мама. Но я не хотела его любви. Я просто смотрела на него, а он продолжал улыбаться.
Двалия нахмурилась, на мгновение ее льстивое лицо стало злым и недовольным. Но когда я прямо взглянула на нее, улыбка уже была на своем месте.
— О, — заметила она, будто радуясь, — похоже, наша маленькая игра закончена. Ты видишь его, правда, шайзим? Даже если наш Винделиар очень-очень хочет спрятаться?
Похвала, вопрос и упрек прятались в этом вопросе. Круглолицый мальчик еще больше развеселился и заерзал на месте.
— Глупо. Глупо. Мой братик смотрит на меня разными глазами. Он видит меня. Он видел меня, — а! — когда мы были в городе. С музыкой, и сладкой едой, и танцами, — он задумчиво почесал щеку, и я услышала, как скребут щетину ногти. Значит, он старше, чем я думала, но все еще выглядит как мальчик. — Я хочу у нас такой же праздник, с танцами, песенками и сладостями. Почему у нас не бывает праздников, лингстра?
— У нас не бывает, мой лурри. На это есть ответ. Мы не такие, мы ни коровы, ни трава. Мы Слуги. Мы остаемся на пути. Мы сами путь. Путь, по которому мы идем ради блага всего мира.
— Когда мы служим миру, мы прислуживаем себе, — подхватила Одесса, и они продолжили хором: — Благо мира — лучшее, что могут пожелать Слуги. Что хорошо для Слуг — хорошо для мира. Мы следуем по пути.
Их голоса затихли, они почти осуждающе смотрели на Винделиара. Он опустил глаза и его лицо слегка поблекло.
— Тот, кто оставляет путь — не Слуга, но препятствие для блага мира, — произнес он так размеренно, будто помнил слова с колыбели. — Препятствий на пути должно избегать. Если его нельзя избежать, его нужно убрать. Если его нельзя убрать, его нужно уничтожить. Мы должны оставаться на пути на благо мира. Мы должны оставаться на пути на благо Слуг.
В конце он вздохнул так тяжело, что его круглые щеки еще больше раздулись, а нижняя губа отвисла. Он не поднял глаз на Двалию и внимательно рассматривал одеяла.
Но она была неумолима.
— Винделиар, кто-нибудь видел твой праздник на этой части пути?
— Нет, — мягко и низко.
— Кто-нибудь когда-либо видел, в любом из снов, что Винделиар устраивает игрища на празднике?
— Нет, — короткий вздох и опущенные плечи.
Двалия наклонилась к нему. Ее лицо смягчилось.
— Тогда, мой лурри, на пути Винделиара нет праздника. Если Винделиар пойдет на праздник, то он или оставит путь, или сломает его. И кем тогда станет Винделиар? Слугой?
Он медленно покачал тупой головой.