— Парни! Ко мне! Ко мне!
Чалсидианцы садились на лошадей, и вряд ли таким образом они собирались прийти к нему на помощь. Всадники даже не подозревали об Эллике. Один прошел так близко от него, что чуть не наступил ему на ногу. Должно быть они видели меня, и все же никто из них не нашел времени, чтобы бросить мне вызов, потому что они спасались бегством. Я услышал отдаленный крик:
— Здесь, они пошли здесь! — и понял, что приближаются гвардейцы Рингхилла. Чалсидианские наемники намеревались только поменять лошадей. Они ехали прямо к привязанным лошадям, быстро спешиваясь и каждый стремился схватить свежую лошадь, чтобы бежать дальше. Лошади у коновязи были перепуганы этим безумием, танцевали и дергали поводья, почти топча сошедших с ума людей. Свежих лошадей хватило не всем.
— Фитц Чивэл! Принц Фитц Чивэл! — раздался крик, и я узнал голос. Ко мне приближался Персеверанс.
— Персеверанс! Подожди! — предупреждающий окрик Риддла.
— Стой там! — заорал я в ответ.
Я отвлекся, и Эллик воспользовался этим. Он безрассудно кинулся вперед, решив либо убить меня, либо заставить меня убить его. Я попытался отступить от него, но позади был только глубокий снег и ветки кустарника. Страшная волна головокружения охватила меня. Я едва устоял на ногах. Шатаясь, боком, я продирался через снег. От навалившейся усталости деваться было некуда. Мышцы начали расслабляться. Меч выпал из моей безвольной руки, колени подогнулись. Я откинулся назад, и куст ежевики принял меня.
Эллик не сомневался в своей удаче. Он качнулся вперед, и меч из моего собственного дома устремился к моей груди.
— Милорд! Фитц Чивэл! — и я понял, что смотрю на Персеверанса.
Он скакал в нашу сторону и каким-то образом вытащил меч Верити из сугроба. Схватил его, как кочергу. Он ведь никогда не держал оружия.
— Вернись! — закричал я, потому что Эллик уже поворачивался и поднимал меч, чтобы встретить удар мальчика.
Меч Верити был слишком тяжелым для ребенка. Все случилось как-то неумело. Лезвие шло низом из-за веса меча, а скорость лошади придала силы удару. Меч скорее воткнулся в Эллика, а не ударил его. Несостоявшийся герцог уронил свой клинок и схватился за тот, что вошел в его грудь. Персеверанс закричал, и я увидел ярость и ужас на его лице. Он слетел с лошади, все еще цепляясь за меч, с которым падал Эллик.
Семена карриса подвели меня. Сердце прыгало, как рыба на крючке. Я выдохнул, погружаясь в снег. Слышал, как кричали люди, но ничего не понимал. Кроме одного. Опустив нож, я нащупал ремень, сложенную бумажку, щепоть семян, оставшихся в ней. Я бросил их в рот, раскусил и вздрогнул, меня чуть не вывернуло. Мир побледнел и скрутился. Только что было шумно и холодно, и внезапно все стало ярким, легким, ясным.
Я потянулся к Персеверансу, схватил его за ворот, оттащил от умирающего Эллика и встал на ноги. Наклонился, ощупывая снег в поисках ножа. Обернулся, пытаясь понять, что происходит. Я видел, как Лант, размахивая мечом, отсекает руку чалсидианца, вместе с оружием. С ужасом увидел лежащего на земле Риддла. Чалсидианец стащил его с лошади и сам пытался залезть на нее. Лант спас моего друга.
Я наклонился и вытащил меч Верити из груди Эллика. Мужчина захрипел. Он еще не умер. Следующий удар прикончил его. Персеверанс не отрывал от меня взгляда. Рот его был открыт, грудь вздымалась, и я вдруг испугался, что он сейчас заплачет.
— Возьми этот меч! — рявкнул я на него. — За мной! За мной, парень!
На удивление, он послушался. Поднял меч и отступил от тела Эллика.
— Следуй за мной, — снова приказал я ему, и мы пошли к Риддлу и Ланту.
Они уже прикончили чалсидианца, пытавшегося забрать мерина. Пер свистнул, и его лошадь подошла к нему. Присс следовала, за ней, ее ноздри и глаза были широко раскрыты.
— Привяжи лошадей! — приказал я мальчику. — Лант, помоги ему. Не хочу, чтобы кто-то из этих ублюдков смог взять свежую лошадь.
Я услышал дикий крик, обернулся и увидел, как мои Роустэры мчатся вслед за гвардейцами Рингхилла. За два корпуса от них летели Фоксглов и остальная часть моей стражи.
— Берите в плен! Не убивайте! — изо всех сил заорал я.
Но один из чалсидианцев, оказавшийся между солдатами Рингхилла, уже падал на землю. Прежде чем я успел сделать вдох для очередного приказа, упали еще двое. Последний мужчина успел схватить лошадь и почти оседлал испуганное животное. Когда я направился в его сторону, он упал и был растоптан.
— Стоять! — закричал я.
Даже если кто и услышал меня, то внимания не обратили. Одна из моих Роустэров спрыгнула с лошади. Она подняла меч на двумя лежащими мужчинами. Я не успел остановить ее. Третьего не пришлось убивать, он умер сам.
— Прекратить! — заорал Риддл. — Принц Фитц Чивэл! Гвардейцы! Опустите мечи!
Никогда не слышал, чтобы он так кричал. Он сел на лошадь и оказался между мной и обезумевшими воинами.
— Принц Фитц! — закричал кто-то еще, и вдруг мои Роустэры повернулись ко мне, ухмыляясь и стряхивая кровь с мечей, такие же гордые, как щенки, только что задавившие амбарного кота. Я смотрел на них. Дрожь усталости, тошноты, дурмана и отчаяния затопила меня. Я потянулся, чтобы ухватиться за Риддла. И не упал.
— Би здесь? Она в безопасности? — в полудетском беспокойстве зазвенел голос Персеверанса.
— Нет, — ответил я. — Нет Би. Нет Шайн. Здесь нет.
Я собрал себя в кучу. Ноги дрожали. Я перевел дыхание и почувствовал новый всплеск силы от карриса.
— Мы будем искать их. И начнем прямо сейчас.
Глава двадцать шестаяПерчатка
Про рожденного среди людей и названного Любимым мы знаем очень мало. Все началось с небрежности Слуги, который встретил ребенка у ворот. Несмотря на то, что он утверждал, что полностью рассказал о его происхождении, о братьях и сестрах, бумаги либо никогда не было, либо ее забрали у ребенка и потеряли, пока решалась его судьба. Некоторые предполагали, что он сам украл и уничтожил бумагу, но я считаю это маловероятным. Опекуны лишком высоко оценивали его ум.
Сначала ребенок был веселым и послушным, так как семья уверила его, что Клеррес — самое лучшее место для него, и здесь о нем позаботятся. Но с каждым днем он становился мрачнее и равнодушнее. Он мало разговаривал с теми, кто пытался выяснить его происхождение. Мы можем почти уверенно сказать, что он прожил с родителями более двадцати лет, что все трое его родителей были пожилыми и не могли более заботиться о себе или о Любимом. Сначала он утверждал, что у него есть две сестры, по которым он очень тоскует. Позже он говорил, что ни братьев ни сестер у него нет. Попытки найти их и отобрать для изучения и скрещивания с нашими основными носителями крови Белых провалились.
Таким образом Любимый остается единственным членом своего рода, который есть в наших записях. Наши старания, направленные на то, чтобы он зачал ребенка для нас, тоже оказались напрасными. Он упрям, иногда жесток, любит спорить и наводить смуту среди других Белых, если ему разрешить общаться с ними. Когда было решено отметить его, чтобы легко узнать в любом уголке мира, и ему сделали татуировку, он яростно сопротивлялся и даже пытался выжечь ее со своей спины.
На мой взгляд, его необходимо устранить, хотя безусловно, это слишком суровое решение. Даже описания его снов должны быть убраны из обычных списков и отложены в отдельные записи, поскольку я считаю их сомнительными. Его бунт не знает границ, он не проявляет никакого уважения. Я считаю, что он никогда не станет полезным для нас. Напротив, он будет все ломать, станет разжигать мятежи, нарушит порядок и мир Клерреса.
Первые полтора дня бегства от Двалии для нас с Шан были тяжелыми. В первую ночь мы нашли дерево и съежились под ним, дрожа от ужаса и холода. Рядом со стволом крупной ели земля была голой, покрытой только толстым ковром опавших иголок. Опущенные ветки походили на стены палатки. Мы не замели следы, которые оставили, пробираясь сюда, и могли только надеяться, что никто не попытается выследить нас.
До нас доносились вопли, сердитые крики и странный звук, который я никак не могла узнать.
— Мечи звенят? — тихо спросила я Шан.
— Бледные люди не носят мечи.
— Может, они схватили кого-то.
— Что-то сомневаюсь. Вот. Положи плащ на землю, сядем на него. Я сниму свой плащ, ты сядешь ко мне на колени, и мы укутаемся. Так будет теплее.
Доброта этого предложения поразила не меньше его практичности. Когда мы устроились, я спросила:
— Откуда ты узнала об этом?
— Однажды, когда я была совсем маленькой и мы с бабушкой возвращались из гостей, колесо экипажа попало в выбоину и сломалось. Была зима, ночь, кучер должен был уехать, чтобы найти помощь. Она укутала меня в свою шубу, чтобы согреть, — ответила она над моей головой.
Так-так. В ее детстве были поездки в экипажах и добрая бабушка.
— Значит, не вся твоя жизнь была кошмаром, — сказала я.
— Не вся. Только последние четыре или пять лет.
— Я хотела бы, чтобы и они были хорошими, — прошептала я, и странно было произнести это. Я чувствовала себя ближе к ней, будто я стала старше этой ночью, или она — младше.
— Чшш! — шикнула она на меня, и я замолчала. Возбужденные и злые крики все еще сновали по лесу. Протяжный визг разорвал воздух, затих и снова зазвенел. Я думала, что это никогда не кончится. Я спрятала лицо в Шан, а она обняла меня. И даже сжавшись так, мы не могли согреться. Темнота и лес казались такими огромными, что я ощущала нас как упрямый орешек, который они схватили и пытаются разломать холодом. Я слышала, как проскакала лошадь, она прошла мимо нас, и, хоть не так уж и близко, я задрожала от страха. В любой момент я ждала, что кто-то закричит, что нашел нас. Они схватили бы и вытащили нас, и Двалия уже не смогла бы им помешать. Или придут Винделиар и Двалия с его кошмарной ложью и ее мягкими, бездушными руками, и будут утверждать, что мы Слуги. Я зажмурилась и мечтала чем-нибудь заткнуть уши.