тролировать уровень расстройства Шайн. Я тоже там был, но за стеной, снова за моим потайным глазком, где я мог слышать и делать записи, не усиливая ее тревогу своим присутствием.
Все прошло хорошо, но совсем не так, как я предполагал. Кетриккен попросила Шайн помочь разобрать большую корзину спутавшейся цветной пряжи. Неттл присоединилась к ним, будто бы случайно, и по-женски непринужденно начала вместе с ними разбирать и сортировать нитки. Их разговор блуждал, пока я не начал думать, что скоро сойду с ума в ожидании нужной информации. Но каким-то образом Кетриккен направила мысли Шайн к тому ужасному дню, когда ее вырвали из привычной жизни. И после она уже ничего не делала, просто слушала, время от времени сочувственно восклицая и парой мягких слов подталкивая девушку продолжать рассказ.
Думаю, для Шайн было практически облегчением рассказать, что с ней произошло. Ее слова звучали сперва неуверенно, а затем хлынули потоком. Я узнал имена ее похитителей и, больной от ужаса, слушал, как они пренебрегали моим ребенком в ее серьезной болезни. Только когда Шайн упомянула, как с Пчелки слезла кожа, я понял - что именно случилось. Также, как это было у Шута, при приближении к тому, что было ей предначертано, ее цвет менялся. Только, по словам Шайн, Пчелка стала еще бледнее. Я отбросил все раздумья об этом в сторону, упрямо повторяя себе, что я должен сконцентрироваться на каждом слове Шайн. Позже я подумаю, что это все означает для меня. И будет означать для Шута.
Я аккуратно записал каждую болезненную деталь и снова порадовался, что ни красивый насильник, ни герцог Эллик не получили из моих рук легкой смерти. Но по мере того, как Шайн подводила свою историю к концу, она, к моему ужасу, призналась им, как больно было ей узнать, что человек, которого она считала своим кавалером, оказался ей братом. Она выливала свое страдание слезами девичьего разбитого сердца, ведь после окончания ее долгого кошмара она проснулась еще и с этим ужасным знанием, что любимый человек никогда не будет с ней вместе.
Неттл постаралась скрыть свой шок, а Кетриккен просто ответила, что никто из них не мог этого знать. Ни одна из женщин не упрекнула ее и ничего не посоветовала. Они позволили ей полностью выплакаться, и когда она заснула в большом кресле с подушками, Неттл просто укрыла ее и оставила там, пока Кеттрикен продолжала заниматься своей пряжей.
Фитц Виджилант, однако, не так легко перенес открытие, что Шайн его сестра. К моему удивлению, он не отказался от имени своего отца, которое носил как его бастард, и не взял фамилию Чейда. Несколько недель он угрюмо молчал. Сидя же рядом с Шайн за столом, он не отрывал глаз от еды и не вступал в беседу. Я был рад, что Чейд обычно ел в своей комнате, и Шайн чаще всего присоединялась к нему, иначе старый Чейд быстро разгадал бы причину поведения Ланта. Взгляды, которыми он провожал Шайн в коридорах, были слишком откровенными, чтобы я мог чувствовать себя спокойно. Я боялся вмешиваться, но когда уже решил, что придется, в дело вступил Риддл.
Однажды вечером он настоял, чтобы Лант сел ужинать вместе с нами, и начал обсуждать с ним достоинства его любимых таверн в Баккипе. Это привело к позднему походу в три из них, в результате мы возвращались в замок на рассвете, ощутимо покачиваясь. Наконец, когда мы почти ощупью пробирались по темной обледенелой дороге, у Ланта вырвался жалобный вопль:
– Но никто не понимает, что произошло, и что я чувствую!
Риддл сказал ему прямо:
– И это лучшее, что случилось в этой истории с тобой и теми, кто тебе дорог. Оставь это позади, и подумай об этом снова через двадцать лет. Что бы ни случилось, ты не можешь этого изменить. Так что хватит за это цепляться, и позволь времени и расстоянию сделать свое дело.
Я тащился за ними в темноте. Ночь была холодной, и мое лицо застыло, словно маска. Я пытался подумать о своем, но Риддл запел старую песню про сына лесоруба, и после второго куплета мы с Лантом стали подпевать. Когда Лант спустился к столу на следующий вечер, он объявил, что провел день за ловлей рыбы с открытой лодки и поймал камбалу размером с маленького ребенка. Я был бесконечно рад, заметив, как Неттл одарила Риддла особенной улыбкой над склоненной головой Ланта, пока тот поглощал еду с аппетитом, какого мы не видели с Зимнего Праздника.
Так длинные зимние месяцы шли мимо всех нас. Я был одинок, как никогда в жизни, и это меня устраивало. Я пестовал это уединение и не позволял, чтобы хоть что-то глубоко меня затрагивало. Наедине с собой я строил планы. С сердцем охотника я ждал, пока зима пойдет на убыль, и придет погода, больше подходящая для путешествий. Я написал несколько очень длинных писем - Неду, Кетриккен и еще одно Неттл и Риддлу. Я раздумывал, не написать ли нерожденному внуку, и решил, что погряз в сентиментальности. Самым трудным было письмо Чейду, так как я сомневался, сможет ли он когда-нибудь прочесть его в здравом уме. Как и Верити, я подписался, запечатал свои послания и отложил их.
Я стоически переносил каждый день, ожидая, как то, что было сломано, медленно исцелится. Мой Скилл вернулся ко мне щекоткой случайных мыслей, затем в шепотках. Сначала по совету своей дочери я использовал его как можно меньше, и учитывая все ее рекомендации. Затем я упражнялся в нем, но строго, в кратких сообщениях Олуху или общих замечаниях Неттл. Я узнал, сколько разных групп было в Баккипе, и бесстыдно подслушивал их разговоры, когда они были беспечны. Я укреплял свою дисциплину Скилла так же систематично, как восстанавливал мышцы тела и боевые навыки. Днем я получал синяки на тренировочном дворе, а ночью практиковался метать ножи и доставать яд из рукава. Я наблюдал, как погода становился все лучше для путешествия, и ждал, пока я сам стану еще смертоноснее.
Каждое создание, доверенное мне, я передал в заботливые руки. Ворона стала забавным дополнением к комнате Шута, так как Персиверанс каждый день приносил ее повидаться с ним. Она составляла Шуту компанию, как ни один человек не смог бы, и временами я думал, не объединила ли их нить Уита. Она набиралась от него слов, как голубь клюет зерно. Несмотря на слепоту, он научил ее фокусам, и я никогда не удивлялся сильнее, чем в тот день, когда он сказал ей: “Взять ложку Фитца”, и она быстро проскакала через стол и утащила мою ложку. Казалось, Мотли не реагировала на мой Уит, но ее язык и быстрота реакций были такими же, как у животного, связанного с кем-то Уитом. Она озадачивала меня.
Что касается Флитер, мне редко нужна была лошадь, пока я жил в замке. Время от времени я навещал ее в конюшнях. Несколько раз я находил там Пейшенс, облокотившуюся на дверь стойла и явно восхищенную лошадью. Так что я не удивился, когда однажды Флитер махнула мне головой.
Моя просьба?
Проси.
Я нашла себе партнера. Проследи, чтобы я осталась с ней.
Будет сделано.
Вот так. После этого Флитер полностью мной пренебрегала. Персиверанс был несколько возмущен, когда я попросил девушку взять на себя тренировку и уход за Флитер, но я отказался что-либо менять. Я видел свет в глазах Пейшенс, когда поручил ей эти обязанности, и знал, что она будет наслаждаться общением с лошадью с открытым сердцем, чего я не мог предложить. Я посещал конюшни все реже и реже, и, видя, как крепнет ее связь с Флитер, не вмешивался. Прекрасный партнер, которого я отверг, щедро дарил себя другой. Я заслужил сожаление, которое жгло меня. Было слишком поздно это менять, и я бы не стал, даже если бы мог.
Шут продолжал выздоравливать, но очень медленно. Тем вечером, когда он пришел присоединиться ко мне у камина в Большом Зале, я испытал сильное облегчение. Одежду ему явно подбирал Эш: я видел, как он издалека наслаждался эффектом. На Шуте было длинное одеяние черного цвета в стиле полувековой давности с нашитыми сверкающими лунами и звездами. Он одел фетровую шляпу с широкими мягкими опущенными полями, когда-то принадлежавшую лорду Фелдспару, теперь украшенную зелеными пуговицами и подвесками из меди и жести. Его трость была покрыта вырезанными змеями и драконами его собственной работы, и я был рад видеть, что он вернулся к своему старому занятию. Мотли восседала на его плече и вносила свой вклад в его своеобразную внешность. Эш подвел его к креслу рядом со мной, и тем, кто здоровался с ним, он представился как Грей, путешественник из далекого Сатина. Он не стал брать титул лорда, но объявил себя иностранным магом, приехавшим в Баккип изучать легендарную магию Видящих. Его одежда и атрибуты были достаточно своеобразными, чтобы подходить к его золотым глазам и покрытому шрамами лицу. В тот первый вечер он пробыл там недолго, но по мере того, как заканчивалась зима, начал чаще ходить по замку. Он не искал расположения новых друзей как маг Грей, но начал навещать тех, кто его знал. Я видел, как он немного радуется этой новой роли, и как оба, Эш и Спарк, испытывают много удовольствия, помогая ему с ней. Эти ребята, думал я, хорошо позаботятся о моем старом друге. Так что даже от Шута я скрывал свои чувства и мысли.
Я наблюдал, как Неттл все больше тяжелела ребенком, которого носила, а Риддл еще усерднее заботился о ней. Кетриккен и Эллиана не могли скрыть свою радость за нее. Я утешался тем, что она была окружена их любовью, хотя и держался на осторожном расстоянии. Если я не позволю никому зависеть от себя, я никого не подведу.
Чаще всего по ночам сон ускользал от меня. Меня это не заботило. В ночной тьме библиотеки Баккипа были пусты. Только я и моя лампа. Я начал их осторожно прочесывать. Когда-то Чейд увлекался тем, что он называл религией Белого Пророка. Я нашел свитки, которые он собрал. Одни я заново перевел, а другие кропотливо обновил. Здесь я, наконец, нашел источники, которые искал. Клеррес был далеко, дальше, чем я когда-либо побывал. Отчеты о путешествиях были старыми и иногда противоречивыми. Я ни с кем не обсуждал свою работу. Медленный сбор информации поглотил меня.
Я находил время ездить в Баккип и часто бывал в нескольких тавернах, где собирались моряки. Я нашел тех, кто приплыл из самых дальних мест от Баккипа, и расспрашивал их о любых новостях о месте, называемом Клеррес. Трое слышали о нем, но только один утверждал, что посещал тот далекий порт. Он был тогда мальчиком, одно из его ранних плаваний. Словоохотливый старик приложил все силы, чтобы поведать мне о ближайших портах, но время, суровая жизнь и много рома подорвали его память.