2.
В то время, когда Один рассказывал мне о Мёде Поэзии, я обратил внимание на дружинника, подобравшегося к нам поближе послушать. Он и сам по себе был фигурой весьма колоритной – рост под два метра, медно-рыжие кудри, развевающиеся в самых фантастических направлениях, закрученные вверх (почти как у почитаемого мною художника) пышные усы. Но одна его особенность заставила меня разинуть рот – не очень широко, скорее в ухмылке, но в довольно глупой.
– А… что – после смерти сохраняются веснушки?
Если вы думаете, что речь шла о какой-то заурядной детали внешности, то вы ошибаетесь. Веснушки, крупные, как гречневое зерно, покрывали его в буквальном смысле слова с головы до ног (впрочем, насчёт ног я не ручаюсь – насчёт той части, что скрывалась в сапогах). В ночи они светились много тусклее, чем сама кожа, и имели оттенок тёмного золота, на переносице сливаясь в сплошное, чуть отблескивающее пятно.
– А почему бы их не оставить, – откликнулся Один, – если это красиво?
Если читатель долго с занудным нетерпением ожидал, когда же наконец наступит момент взаимного непонимания представителей двух культур, то вот вам, пожалуйста, долгожданный миг. У меня, безусловно, возникли трудности с красноречием.
– Дело в том, что у нас это, гм, – постарался я выразить свою мысль поделикатнее, – не считается красивым. Многие стараются от них избавиться.
– Я давно заметил, что в Мидгарде испортились вкусы, – проворчал Один. Веснушчатый дружинник расположился у его ног и запросто положил руку и голову ему на колено. Один принял это как должное – видимо, это было проявление не столько бесцеремонности, сколько преданности. Я увидел, что, стоило дружиннику коснуться голыми ногами сугроба, как снег вокруг него стал подтаивать и проседать. Не так уж они отличались от обычных людей, хотя и не боялись холода.
– Это один из моих самых древних и самых любимых друзей, Этельберт Брусника. Он из тех кимвров, которые перешли Альпы, съезжая с гор на щитах.
Я представил себе Этельберта в роли лихого бобслеиста и невольно улыбнулся. Картина нарисовалась ещё та.
– Ума у него, конечно, маловато, – без особого смущения перед Этельбертом продолжал Один, – но не привязаться к нему невозможно. У меня как-то валькирии передрались за право мыть ему голову3. Брусника, расскажи Хельги, что ты тогда сделал?
– Что сделал? – сияя от удовольствия, пробасил Этельберт. – Развёл их двумя руками и держал по одной за крылышки, пока конунг не подоспел. Так?
– Всё так и было, – подтвердил Один, усмехаясь уголком губ. Очевидно, смеяться громко он считал ниже своего достоинства.
Я согласился, что это была разумная мера (конечно, на тот случай, если у вас нет охоты вымыть голову два раза подряд).
Смерть Этельберта была ещё более эксцентрической, чем его внешность. В то время, когда римляне разбили кимвров, его не было на поле боя – он схватил лихорадку и оставался в лагере. Напавшие на стоянку римляне застали его в то время, когда он, немного оправившись от озноба, подобрался к костру, где женщины готовили ужин, и, обжигаясь, тянул мясо из котла. Римляне накатились на лагерь валом громыхающих доспехов и острейших копий, сметающим всё на своём пути. Женщины в панике вешались на оглоблях повозок – никто не знал тогда, что римляне делают с пленными, но все испытывали смутную убеждённость, что ничего хорошего. Когда римляне окружили Этельберта, при нём даже меча не было. Очутившись в таком отчаянном положении, он мигом забыл про лихорадку. Этельберт прямо руками ухватил с огня котёл и с размаху опустил его на шлем первого подвернувшегося легионера. От шлема осталось подобие миски с паштетом. Душераздирающе визжа (не столько от боевого задора, как ошибочно думали римские историки, сколько от раскалённого чугуна в руках), Этельберт успел сокрушить головы четверым легионерам, прежде чем уронил котёл и рухнул на землю. В нём оказалось одиннадцать копий.
Разумеется, Один был очарован – он не мог пройти мимо такого образца для своей коллекции. Вот так и случилось, что, пока голова земного Этельберта служила предметом ненасытного любопытства римлян, – они ещё никогда не видели столь поразительного трофея, – Этельберт небесный уже сидел в Вальгалле, не сводя восхищённых глаз со своего нового конунга, а Тор между тем с завистью разглядывал его веснушки и даже попытался их сосчитать, но был вынужден оставить это заведомо непосильное для его способностей занятие.
– Не поверишь, – сказал мне Один, теребя медный вихор Этельберта, – ведь я его лупил несколько раз. Конечно, неприлично конунгу бить собственных дружинников, но Брусника способен выкинуть такое, что никакой сдержанности не хватит. Как-то он припёр в Вальгаллу великанскую вошь, можешь себе представить?
– Не могу, – признался я.
– Вначале ему досталось от Тора, – рассмеялся Сигурд. – Брата и без того трясёт от всего, что имеет отношение к великанам, а тут ещё эта гадость – размером с хорошего гуся. Тор расплющил вошь молотком, а потом отвесил плюху Этельберту. Когда отец увидел их и разобрался что к чему, он ещё добавил Бруснике.
– А толку-то? – улыбаясь, отозвался Один. – Ему всё как об стенку горох, ведь мои ребята боли не чувствуют. Правда, на него всё равно невозможно долго сердиться – один его вид кому угодно поднимет настроение.
Да уж, про самого-то Одина этого сказать было нельзя. Присутствие цветущего Этельберта только усиливало контраст. Я невольно посмотрел ещё раз на усталое обветренное лицо бога, на его воспалённую глазницу и дремучие серые волосы, не желавшие вмещаться в границы головы и бороды и звериной порослью сбегавшие до ляжек. На меня повеяло чем-то древним, жутким и тоскливым – и вместе с тем чем-то знакомым. Узнавание это не было, однако, совсем безрадостным.
– Послушай, – сказал я, – ведь ты здесь уже был когда-то?
– Было дело, – довольно равнодушно ответил Один, – только не совсем здесь, это было севернее. И потом, ты тогда ещё не родился. Это же было, если не ошибаюсь, одиннадцать веков назад.
– Я знаю, когда это было, – подтвердил я. Я так и думал, что Снорри, при всём буйстве его фантазии, тут не напутал. Но догадка, осенившая меня, относилась к тому, чего не было в «Хеймскрингле».
– Готов поручиться, – я придвинулся ближе к Одину, – что я знаю, под каким именем ты путешествовал по моей стране.
– Откуда тебе это знать? – с неподдельным интересом спросил Один. – Этого даже твои прадеды помнить не могли.
– Ну, если подключить элементарную логику… Вёльси, правильно?
– Правильно.
Я с изрядным удовольствием наблюдал его некоторую ошарашенность.
– Конечно, в хрониках твоё имя слегка переврали, – пояснил я, – но не велика сложность догадаться. А романа у тебя тогда, случайно, не было?
– Чего-чего? – переспросил Один. Ах, ну да, подумал я, он же не в курсе современных литературных жанров.
– Девушки, говоря человеческим языком.
– Где у меня только их не было, – сладко потянувшись до хруста в суставах, откликнулся Один. – А что, остался сын?
– Про сына я ничего не знаю, – ответил я. – Может, это вовсе была дочь. Мне известно только про внука. Он стал великим скальдом.
– Надо же, – удовлетворённо заметил Один, – значит, я ещё не такой уж старый, раз всё ещё узнаю новости. Ты не мог бы как-нибудь раздобыть для меня его стихи?
– Боюсь, это невозможно, – печально сказал я. – Они утрачены. Всё, что от него сохранилось, это имя. Его звали Боян.
Чьи-то розовые ладони опустились на лицо Одина, закрыв ему обзор. Великий бог захихикал.
– Хватит дурачиться, Фригг. Думаешь, я не догадался? Кто ещё может напасть на меня сзади?
Из-за спины его выскользнула босая Фригг в лёгкой полотняной накидке без пояса, браслеты на её руках блеснули под золотистым светом.
– Давай сюда плащ, – напевно проговорила она. – Устал?
– Вот ещё, – пробурчал Один, глядя, как Фригг вешает плащ на гвоздь. Не то чтобы его совсем не утомила битва с великанами – в теле ощущались тяжесть и ломота, правая рука горела, стёртая древком копья. Но он не решался признаться в этом Фригг.
Фригг обняла его и прижалась к нему, глядя на него снизу вверх. Её распущенные золотисто-русые волосы обтекли его щекотным ручейком.
– Тебя что, сглазили? – шутливо спросила она. – В чём дело?
– Как Сигурд? – вместо ответа спросил Один, сжав её мягкие предплечья.
– Уже лучше. Хильда несколько раз купала его, и он скоро очнётся.
Ему стало досадно, что она говорит таким спокойным тоном; тут же он мысленно выругал себя – зачем он к ней придирался? Он не мог требовать от неё пламенных чувств по отношению к Сигурду; довольно было и того, что она доброжелательно относилась к сыну другой женщины, взятому в Асгард, в то время как её родной сын должен был пребывать в мире теней. Не всякому так повезло с мачехой, как Сигурду.
– Не переживай, – прошептала Фригг и погладила его по жёстким седым волосам. Взгляд её светился нежностью. Один не знал, куда деваться. Они были одного возраста – три-четыре года в мире богов не в счёт – но сияющая розовая Фригг казалась восемнадцатилетней, и рядом с ней он чувствовал себя ещё более старым. Никто не знает, почему на него, единственного из богов, не действовали молодильные яблоки. Они поддерживали в нём бодрость и сохраняли ему крепкие мышцы, но внешность его спасти не могли. Четыре тысячи лет назад, когда они только познакомились, его ничто не могло смущать – у него были каштановые кудри и юное гладкое тело. И, конечно, оба глаза у него были целы. Синева его левого глаза – всё, что осталось от той давней поры. Не мог же он поверить, что Фригг ничего не замечает, не видит, как он переменился. Могла ли она всё ещё любить его, такого – отяжелевшего, заросшего седым волосом, со слезящейся дырой на месте глаза и безобразным шрамом от копья? Её нежность была мучительна для Одина, он сам себе казался ещё более старым и уродливым, когда она обнимала его.