– Вы меня положите на другой костёр, – едва шевеля губами, проговорила Брюн. – Не с Сигурдом. Тогда другое дело.
– Думаешь, это спасёт твою честь? – хмыкнула старуха. Глаза умирающей впились в неё с ненавистью и отвращением.
– Моя честь! С каких это пор тебя стала волновать моя честь? Она не слишком тебя беспокоила, когда ты напоила Сигурда приворотным зельем, чтобы передать его с рук на руки твоей дочурке.
Брюн закашлялась, ручеёк крови хлынул у неё изо рта на одеяло. Отдышавшись, она заговорила снова:
– Моя честь! Кому я должна лгать, богам или людям? Тебе известно, что я спала с Сигурдом до того, как ко мне посватался твой сын; у Атли растёт моя дочь от Сигурда, и всему свету рты не завяжешь. Нет, не о своей чести я пекусь. Ты хочешь соблюсти приличия, вот я тебе и предлагаю, как.
– Убила бы тебя, сучка, – сквозь зубы бросила Гримме.
– И убей. И прекрасно, – прошептала обессилевшая Брюн. Свекровь отвернулась.
– Хочешь, чтобы я твои муки прекратила, так? Не выйдет, да и Гуннар не даст. Он-то тебя любит. Ссориться с сыном я из-за тебя не собираюсь.
Немного погодя вошёл Гуннар. Он был пьян; его пошатывало, был он без оружия и босиком. Видно, во хмелю он рвал на себе волосы – вид у него был совершенно растерзанный.
– Зачем ты это сделала, дура? – хрипло проорал он, стоя над постелью Брюн и раскачиваясь из стороны в сторону. – Любовь, морковь – без любовничка не можешь? А кто меня просил его убить?
– Замолчи, – в отчаянии взмолилась Гримме. – Не позорься… В каком ты виде! Что это? Чем это пахнет? Ты выпил галльское вино, которое мы купили для поминок! Ни стыда, ни совести!
– Т-там ещё целых одиннадцать кувшинов, а я вы… выпил один, – возразил Гуннар. – Эй, Брюн, ответь мне! Ведь ты… ты просила его убить, так?
– А ты, скотина, поддался, – с презрением ответила Брюн. – Вот уж верх мужества и доблести – послушаться невменяемой от ревности бабы и убить собственного побратима!
– Отлично! – возмутился Гуннар. – Теперь ты говоришь, что была не в себе!
– Я и была не в себе. Скажи на милость, с чего это тебе потребовалось воспринимать мои вопли как руководство к действию? Может, у тебя была своя причина убить Сигурда, и ты только ждал повода?
Брюн поперхнулась, снова выплюнув кровь.
– Золото, – задыхаясь, выговорила она. – Вот твоя причина. Вы все только и мечтали забрать его золото. Что ж, забирайте, если не боитесь проклятия.
– Какого ещё п-проклятия? – охнул Гуннар, но Брюн уже лежала в глубоком обмороке. В сознание она больше не приходила. К утру она умерла.
Посовещавшись, Гримме и Гьюки решили последовать совету Брюн и сложить два отдельных костра. На похоронах разгорелся скандал. По всеобщему обычаю, поджигать костёр Сигурда должен был ближайший родственник. Кровной родни у Сигурда не было, во всяком случае, о ней никто ничего не знал; сыну его едва исполнилось три месяца. По всему выходило, что эту ответственность должен взять на себя Гуннар. Но как только он выступил вперёд из круга присутствующих, ему наперерез кинулся сакс по имени Тунна из дружины Сигурда.
Все были в замешательстве. Никто не смел остановить разбушевавшегося Тунну. На глазах у Гьюки он заступил дорогу Гуннару и многозначительно взялся за рукоятку меча.
– Ещё шаг, конунг, – сказал Тунна, – и я проделаю в тебе дырку. Мне плевать, что потом станет со мной. Все знают, кто убил Сигурда, и не смей прикасаться к его погребальному костру.
Гуннар попятился, не говоря ни слова. Тунна огляделся. Никто не сделал ни единого движения в его сторону. Тунна бросил меч. Не глядя на толпу, он разорвал на себе всю одежду, кроме пояса, и, освободившись от лохмотьев, выдернул из земли факел.
– Ты ему не родственник, – хмуро сказал Гьюки. Если кто-то начал погребальный обряд, мешать ему уже нельзя.
– Я ему не предатель, – отрезал Тунна. С факелом в руке он пошёл вокруг костра в танце мёртвых, поднимая облака пыли. Глядя на пыль, быстро превращавшуюся в грязь на теле взмокшего Тунны, Гьюки вдруг понял, как плохи его дела. Его и детей.
– Бунт, – почти беззвучно пробормотал он. Гримме встревоженно склонилась к его уху.
– Что ты сказал?
– Ничего.
Погребение Брюн, к счастью, обошлось без ссор. Женщин хоронила старая колдунья; она же помогала родственникам на мужских похоронах. Она совершила все необходимые жертвоприношения, не задавая лишних вопросов, сама зарезала двух служанок для Брюн и подожгла её костёр, а потом проговорила заклинания над обоими кострами. Но в тот момент, когда пламя поднялось выше человеческого роста, когда Гуннар и Хёгни держали вдвоём под руки мало что понимающую, завывающую, как собачонка, Гудрун с распущенными волосами, когда колдунья продолжала петь, а раздетый и вымотанный Тунна с лицом, вымазанным в крови жертвенных петухов, стоял и тупо глядел в пламя, всё ещё вцепившись онемелой рукой в пряжку пояса – в этот момент раздался лошадиный топот. Толпа отпрянула в стороны, спасаясь от копыт огромного, чёрного как уголь коня под седлом Атли, князя гуннов.
Прямо перед носом у Гьюки Атли рванул поводья, и конь стал. Гунн соскочил с седла. Кафтан на нём был незастёгнут, голова непокрыта, и косицу трепало на ветру.
– Уже жжёте, – тоскливо сказал он. Затем вскинул голову, и взгляд его сделался нехорошим.
– Свели, значит, в могилу, – проговорил он, разглядывая в упор семейство Гьюки. – Чем она вам помешала? Чем?
– Не надо нас винить, – вполголоса ответил Гьюки. – Есть такая вещь – судьба…
– Судьба! – зло засмеялся Атли. – Любимая отговорка вашего племени! Рассказывай про судьбу своим богам – может, они тебе помогут.
Он плюнул под ноги Гьюки, отвернулся и пошёл к пылающему костру. Тела Брюн уже не было видно за стеною пламени. Некоторое время Атли стоял, глядя в огонь; в его замутнённых слезами чёрных глазах отражались огненные сполохи. Потом выхватил из-за пояса кинжал, отсёк свою косичку и бросил её в костёр.
Ни на кого не глядя, ни с кем больше не заговаривая, князь вернулся к лошади, впрыгнул в седло и умчался прочь.
– Странно, я на него даже и не злюсь, – сказал Хёгни, допив молоко. – Как ты думаешь, где он сейчас?
– Понятия не имею, – зевнула Брюн. – Никогда не интересовалась, куда деваются гунны после смерти.
Сигурд так утомился после ночного похода вдоль границы миров, что крепко спал, головой на коленях Хёгни. Тому, напротив, не спалось – поход взбудоражил его. Глаза его блестели в полумраке.
– Не очень-то ты, видать, к нему была привязана.
– Понимаешь, – отозвалась Брюн, заплетая косу, – несмотря на всё, он всё-таки был не настоящий брат. Я-то знала, что никогда не была сестрой смертного. И не могла себя убедить, сколько ни пыталась.
– А он? Он верил, что ты его сестра?
– Думаю, да. Он любил меня больше, чем я его.
Конечно, Атли не мог не задавать себе вопросов – и иногда вопросы слишком назойливо кружились в его голове, но он сам изо всех сил отгонял их. Она упорно настаивала на том, что её зовут Брюнхильд, и не хотела называться Рекой – ну и что, она вполне могла забыть своё имя. Конечно, кто-то очень мерзопакостный из глубины памяти шептал Атли, что Река не может быть жива – ну и что, говорил себе Атли, он ведь лично не видел, как Реку ел гепард, он видел только следы на песке и кусок платьица. И даже если, в конце концов, это не Река, ему всё равно – у него теперь есть сестра, такая же красивая, какой была бы теперь Река.
Хандра подкатилась в тот год внезапно – с ним и раньше это случалось, но затянулось надолго. Возможно, дело было в ручье – у такого же ручья Реку унёс гепард – или в слишком ярком солнечном свете. Когда на него находило, Атли неделями сидел в своём шатре, прячась от солнечного света, не переодевался, не брил голову, почти не дотрагивался до еды и только забавлялся, отдавая приказы сажать на кол пленных. В этот раз ему и расправа над пленниками не помогла. Заглядывавшие в шатёр сподвижники видели, как Атли поспешно прячет от их взоров маленькое бронзовое зеркальце. Зеркальце, конечно, гепард съесть не мог – только оно и осталось.
И вот в такой момент, когда двое всадников, расстроенно переговариваясь, ехали по дороге – они только что ездили за саксонским знахарем, который отказался иметь дело с Атли – впереди показалась странная полуодетая женщина. Она брела в пыли, прихрамывая, озираясь, как дикий зверь, и в руке её был меч. Вначале гунны струхнули – не покойница ли это из кургана – но, подъехав ближе, убедились, что ничего особенного в ней нет, за исключением того, что лицо у неё как будто гуннское, хотя в ставке Атли такой женщины не было.
Судьбе было угодно наделить Брюн гладкими чёрными волосами и раскосыми глазами – это и решило дальнейший ход событий. Потому что в этот миг у гуннов зародился безумный план – поймать девицу и выдать её за нашедшуюся Реку, чтобы князь наконец пришёл в себя. По возрасту она подходила. Гунны, конечно, не знали, сколько веков на самом деле Брюн; но земное её тело казалось двадцатипятилетним, а именно столько должно было исполниться пропавшей княжне.
На дорогу её выгнали голод и отчаяние. На десятый день закончились запасы еды, оставленные Сигурдом в её кургане, сам же Сигурд не возвращался. Она не знала, почему так; она не могла поверить, что Сигурд её обманул, но вполне могла допустить, что его убили в дороге. Брюн то плакала, то в ярости кусала костяшки пальцев и колотила щитом по кровати. Сигурд в этот момент находился в сутках езды от неё. Он пил красное ромейское вино, сидя по правую руку от конунга Гьюки.
Он всего лишь поехал в ромейскую колонию за платьем для Брюн, чтобы ей было в чём ехать с ним – единственную её одежду, холщовую рубаху с нашитой бронёй, он разрезал, когда будил её в кургане. Но, когда он очутился в торговых рядах, то сообразил, что ничего не понимает. Он испытывал головокружение от разнообразия товаров – он ничего подобного в жизни не видел – и, попив воды из кувшина бойкого мальчишки-разносчика, немного пришёл в себя и стал думать, какое же платье подойдёт для Брюн. Он спросил, какая материя самая дорогая – и вдруг услышал отвратительный гогот. Смеялись над ним; на него даже показывали пальцами.