– Он же гунн и не моется горячей водой, – твердила она, крутя и разрывая нитки бус на шее, – не отдавайте меня ему, он меня замучит. А тятя трус, хочет мною откупиться. И меня, и себя опозорить хочет.
– Заткнись! – прошипела Гримме, всеми силами надеясь, что дочь будет благоразумной. Гьюки не испытывал особого восторга по отношению к тому, что им предстояло; единственная мера предосторожности, которую он мог принять, это посадить Гудрун в песчаную яму во дворе, чтобы она не повесилась до приезда Атли. Он убеждал себя в том, что ничего страшного с ней случиться не должно, и главное – не дать ей что-либо над собой учинить, если только гуннский князь примет их предложение.
Как ни странно, Атли принял. Он прибыл через несколько дней и держался вежливо и холодно. Он только выразил надежду на то, что фризский конунг простит его, если он не будет устраивать пышной свадьбы, поскольку он всё ещё оплакивает сестру. Однако он согласился немедленно заключить помолвку и увезти Гудрун к себе в ставку.
Атли блюл правила учтивости. Он поднёс Гьюки три золотых ожерелья и два персидских кинжала, украшенных драгоценными камнями, а Гримме целый набор ромейской стеклянной посуды, какого здесь больше ни у кого не было. К нему вывели заплаканную Гудрун в нарядной красной шали. Она не поздоровалась с ним, хотя мать пихнула её в бок. Атли стоял перед ней, и его скуластое лицо дёргалось от плохо скрываемой ненависти. Его губы, все искусанные, опухли, на макушке развевался куцый чёрный хохолок – косицу он обрезал в день похорон Брюн. Гудрун отвела взгляд, моля богов только об одном – чтобы он не натворил бед прямо сейчас, перед её родителями. Но Атли попрощался с ними так церемонно, что она начала думать: может, и обойдётся. И лишь подсаживая её на лошадь, он прошептал ей – так, что никто не мог услышать, кроме неё:
– Не утопилась ещё, дрянь?
Все делали вид, будто в порядке вещей и то, что Атли приехал всего лишь с двумя верховыми в качестве свиты, и то, что он не взял с собой слуг Гудрун и сундук с её вещами. Сидя позади гунна в седле, она цепенела от ужаса. Ехали молча. Атли хмурился – она угадывала это по его спине. Когда они отъехали достаточно далеко от её родного дома и их никто уже не мог увидать, он сухо приказал своим людям остановить коней.
Всадники стали как вкопанные. Атли спешился, а затем сдёрнул Гудрун за ногу с седла. Она ударилась затылком о бабку лошади и растянулась на земле. Всё, что она понимала в этот момент, было то, что время расплаты пришло.
– Поднимайся, – обронил Атли, сделав повелительный жест своей изукрашенной нагайкой. – Посмотри мне в глаза, шлюха.
Гудрун села, упираясь руками. Мгновение Атли глядел на неё, потом размахнулся и протянул её рукоятью нагайки по лицу. Гудрун вскрикнула. Люди Атли со спокойным любопытством наблюдали за происходящим.
– Что я тебе сделала?! – давясь слезами, выдохнула Гудрун. Серые от пыли, распухшие губы Атли перекосились, открыв краешек зубов.
– Она ещё спрашивает, что!
Было видно, что ему хочется ударить её ещё, но он сдержался. Он не собирался увечить её, это не было его целью. Заткнув нагайку за широкий пояс, он сдёрнул меховую шапку с бритой головы.
– Или ты слепая?
Атли указал на короткую прядь, безобразно торчавшую на темени.
– Спроси, где моя коса? Она не вырастет за две недели. Две недели прошло, как похоронили мою сестру. Это ты её погубила, мерзавка!
– Я? – изумилась Гудрун.
– Да, ты! Кто дал Сигурду приворотное зелье, чтобы он забыл Брюн? Кто опозорил мою сестру так, что ей невмочь стало жить?
– Послушай, – дрожащим голосом заговорила Гудрун, – выслушай, если можешь… Это не я. Мать давала зелье, это она придумала…
Голос её пресёкся, она захлебнулась в рыданиях. Атли сплюнул.
– Тем хуже для всей вашей семейки. Все вы хороши. Испортили жизнь моей сестре, обманули её, осрамили, из-за угла убили единственного человека, которого она всерьёз любила. И ты думаешь, я не отомщу?
– Женщинам не мстят, – набравшись храбрости, возразила Гудрун. – Это бесчестно, и про тебя будут говорить, что ты бесчестный.
Взгляд Атли облил её презрением.
– Я гунн, – он хрипло рассмеялся. – Какое мне дело до фризской чести? Втоптать в грязь мою бедную Брюн для вас не было бесчестным.
Он дёрнул Гудрун за руку.
– Поднимайся.
Ещё по дороге в ставку, не доезжая какой-то четверти пути, он снова остановил верховых и стянул Гудрун с лошади. Отведя её чуть в сторону, он опрокинул её в дорожную пыль и, в присутствии своих людей, не раздеваясь, неспешно, со вкусом изнасиловал её. Она зажмурилась и не открывала глаз, пока, одёрнув на ней платье, он не втащил её обратно на лошадь. Больше всего ему хотелось бы дать сделать то же самое своим всадникам, но он не мог себе этого позволить. Это нарушило бы его планы – ему нужны были дети от Гудрун, заведомо его собственные.
После приезда в ставку первое, что он сделал – взял у рабынь ножницы и собственноручно остриг ей косу. Он перепугал её тогда насмерть – Гудрун не сомневалась в том, что она заложница, а в чужих племенах, она слышала, заложникам отрезали уши. Но её намеревались лишь унизить, а не искалечить. Подбрасывая носком сапога обрезанные волосы Гудрун, валявшиеся в конском навозе, Атли пояснил:
– Ты теперь моя жена, а значит, Брюн твоя сестра. И ты должна оплакивать её вместе со мной. Ну же, плачь! Не заплачешь – заставлю.
Он поднёс концы ножниц к её лицу. Белая, как ромейская пряжа, Гудрун стояла с открытым ртом, онемев от страха.
– Ничего, – с неожиданным благодушием произнёс Атли, отбросив ножницы, – ещё успеешь наплакаться.
Бить, как ни странно, он почти её не бил, разве только изредка давал ей подзатыльники, и не поручал ей тяжёлой работы. Он не хотел выкидыша, особенно после того, как повивальная бабка подтвердила ему (через два месяца), что всё идёт по плану. Но он всячески старался досадить ей. Он изощрялся в изобретении оскорбительных ругательств в её присутствии и давал рабыням золото, чтобы они плевали ей в чашку с молоком. Чистое платье она впервые получила через полгода после прибытия в ставку.
О побеге было нечего и думать: верхом она ездить не умела, а так гунны на лошадях нагнали бы её в два счёта. Может быть, она и попыталась бы сбежать, если бы не беременность. Ребёнок от Атли вызывал у неё отвращение, и она была не против, чтобы всё это закончилось, но она была слаба и чувствовала себя невыносимо плохо. Слишком тяжело всё было на этот раз. С детьми Сигурда было по-другому. С любимыми, желанными детьми, с которыми её разлучили. Когда Атли увёз её в свою ставку, девочке, Сванхильд, был один годик, а мальчику, Сигберту5, не исполнилось и четырёх месяцев.
– Родится девчонка, – предупредил Атли, – я её придушу и буду валять тебя до тех пор, пока не получится мальчик.
Гудрун было всё равно, что сделает князь с проклятым ребёнком; больше всего ей хотелось умереть самой, но у неё не хватало духу протянуть руку к поясу Атли – такому близкому – и вынуть нож. Атли знал это и потому презирал её ещё больше. Иногда она надеялась, что вопрос решится сам собой и она умрёт от родов. Временами её так рвало, что она была почти уверена – боги захотят избавить её от мучений.
Но она выжила и, более того, родила близнецов – двоих мальчиков, пухлых и черноволосых, с глазками-щёлочками. Гудрун была слишком простодушна, чтобы почувствовать неладное в торжестве, с которым Атли встретил это известие. К тому времени он уже заплёл отросшие волосы в косичку, но лицо его исхудало и постарело, а в глазах появился неприятный блеск. Хотя он обращался с ней не так плохо, как вначале, Гудрун боялась его ещё больше. Младенцев он сразу забрал и препоручил той самой кормилице, которая ранее выхаживала их двоюродную сестру. Что ж, родная кровь, ясное дело, думала Гудрун, сидя в проёме шатра и глядя в звёздное небо. Ей не спалось. Было полнолуние, а в последнее время полная луна стала вызывать у неё приступы бессонницы. Пожалуй, это началось с тех пор, как похоронили Сигурда.
В одну из таких ночей, когда стояло летнее тепло и она могла сидеть снаружи, чтобы только не находиться в одной палатке с Атли, она и увидела его.
– Неужели ты хочешь сказать, что отлучался в Мидгард предупредить её? – поморщился Один. Сигурд вздохнул.
– Да знаю я, что не полагается. Всё равно ведь ничего не вышло. Норны есть норны.
Великий бог грустно усмехнулся про себя – он ведь и сам попёрся напролом, чтобы сделать для Сигурда всё возможное. Просто ему повезло, а Сигурду нет. Хотя чьим везением считать удачу Одина в сделке с Хель, его или Сигурда? И чьим невезением считать неудачу Сигурда, когда он попытался сорвать план мести, уже созревшей в хмурой голове Атли, вырастившего не только новую косичку, но и ненависть к семейству Гьюкунгов?
Чудесный всё-таки мальчик, подумал Один и погладил худое плечо Сигурда. Зеленоват вот только, с сожалением подумал он, разглядывая его торчащие лопатки. Ты надеялся, что у него будет время подрасти, окрепнуть. Не получилось. Поздно, теперь ему всегда будет семнадцать с половиной. А может быть, это и к лучшему. Ведь с возрастом не только раздаются в плечах, но и, на беду, умнеют. Становятся осторожными, благоразумными, почтительно заискивающими перед судьбой. Признай, что тебе нравится именно такое дитё – без усов и лишних мыслей в голове, но с широко распахнутыми глазами, с вечным удивлением коварству этого мира и вечной готовностью в одиночку, нагим, врубиться с мечом в толпу врагов. Он ещё не попробовал на вкус малодушия, а ведь это непременно случилось бы с ним, останься он дольше в Мидгарде.
Биться с судьбой – глупость, думал Один, ласково стиснув плечо сына, но не биться – низость. Восставать против судьбы всё равно, что вести игру в шашки с противником, у которого на один честный ход приходится десять жульнических. И всё же сдаваться стыдно, если ты не окончательно потерял уважение к себе, если ты только не ромейский