– Ты что, всерьёз думаешь, что мы пользуемся этой штукой? – Хёгни беззастенчиво указал рукой, что он имел в виду. – Ничего у вас, живых, не понимают в удовольствиях!
Я так и не понял их объяснений толком, поэтому не рискую излагать их читателю, а то ещё меня обвинят в приверженности идеям какого-нибудь модного социалистического философа. Уяснил я одно – что в Вальгалле, просто сидя плечом к плечу с Брюн, Сигурд испытывает ощущения на порядок более яркие, чем тогда, когда они оба были людьми и он припёрся к ней ночью вместо Гуннара, пребывавшего, как вы знаете, в плачевном положении (позволив ему разоблачиться, Брюн затем его скрутила его же ремнём и подвесила на гвоздик). В их жизни это было последнее происшествие из тех, что чопорные романы именуют «ночь любви». Там, в Асгарде, они оба пили молоко козы Хейдрунн; секрет его крепости был в том, что коза щипала листья Иггдрасиля, у корней которого протекал источник Мёда Поэзии, и его влага поднималась вверх по стволу и медовой росой выступала на листьях. Волшебный мёд пропитывал тела воина и валькирии, вытекая с потом из пор, и поэзия окутывала их, они дышали ею, она циркулировала в их крови. Короче говоря, посреди разговора я вдруг без особого изумления обнаружил, что отчаянно упрашиваю Одина дать мне попробовать Мёда Поэзии.
– Ведь это возможно! – задыхаясь, проговорил я. – Если я в тебя поверил и ты появился, значит, ты это можешь?
– Могу, – в голосе Одина прорезалась суровость, заставившая меня остыть и опомниться. – Но не думай, что я это сделаю.
Я сник. На меня как будто обрушили кирпич – настолько категорично прозвучали слова Одина. Сигурд положил руку мне на плечо.
– Не обижайся, – сказал он. – Один ничего не имеет лично против тебя. Просто он давно уже никому не даёт Мёд Поэзии.
– Потому что в него не верят! Но ведь я поверил… Разве Мёд Поэзии не для людей?
– Видишь ли, – хмуро сказал Один, дёргая седой ус, – у меня уже был неприятный опыт по этой части. Угостил я тут недавно одного…
– Кого? – меня даже подбросило от любопытства.
– Тебе имя интересно? Рихард его звали, мы его прозвали Музыкантом. Вот он в нас поверил, так поверил, что позвал нас, и мы встретились. До сих пор жалею, что налил ему Мёда Поэзии.
– А в чём дело?
– Я всё-таки придерживаюсь той точки зрения, что Мёд Поэзии должны получать достойные… Сам не понимаю, как я мог так ошибиться. Внешность у него была человеческая, это точно, но внутри оказалась душонка ползучего гнома. Мелкий, злобный, истеричный гном – вот кем он был. Музыку он сочинил после этого необыкновенную, но на человеческие свойства Мёд Поэзии не влияет. Каким он был, таким и остался. Меня от него тошнило.
Более обескураживающей истории создания знаменитой оперы мне не приходилось слышать. Я уцепился за шаткий контраргумент:
– Но ведь я – не он! Ты же бог, ты можешь это видеть…
– Не могу, – оборвал Один. – Насчёт всеведения богов – это суеверие, и я не могу доверять кому попало. Я ошибся один раз, могу ошибиться и второй, учитывая, какой коркой вранья обросли за последние века люди. Я не могу ручаться за тебя.
– По-моему, ты его совсем расстроил, – обеспокоенно заметил Сигурд. Я поспешил заверить:
– Вовсе нет. Не судьба – значит, не судьба… – и тут же почувствовал, как фальшиво звучит мой голос.
– Попробуй без поэзии, – сказал Один. – Поэзия тоже давит на плечи, не думай, что она прибавляет лёгкости людям из Мидгарда.
Если вас интересует, чем закончился мой разговор с Одином и Дикой Охотой, я могу ответить только одно: не помню. Поскольку утром я очнулся у себя в комнате на даче, лёжа плашмя на кровати.
Банально и неинтересно, скажет читатель – выдумать историю про визит Одина в подмосковную деревню, а потом сообщить, что всё это автору приснилось. Честно признаться, я тоже так подумал вначале. Однако лежать было как-то неловко. Я приподнялся и обнаружил, что пребываю поверх одеяла в куртке, шапке, варежках и ботинках, с которых на постель натекло мокрое пятно талого снега.
Я мог поручиться, что ни капли алкоголя на всей даче не было и в мой организм не попадало. И даже если бы я по какой-то незапамятной причине оказался пьяным снаружи, я бы сообразил снять хотя бы шапку и варежки, попав в дом. Но голова не болела, и никаких признаков дурноты я не чувствовал. С запозданием избавившись от излишних костюмных деталей, я пришёл к заключению, что меня сюда перетащили. Соратники Сигурда, не очень-то разбираясь в современных понятиях о стыдливости, не рискнули с меня что-либо снять и уложили меня на кровать в том виде, в каком я заснул на бревне в лесу.
У стены послышался скрежет, и я вздрогнул от испуга. Дверцы тумбочки, почему-то связанные за ручки носовым платком, тряслись и стучали.
– Барсик! – сообразил я и поспешил развязать платок. Из тумбочки вывалился взъерошенный меховой шар и хрипло взмякнул.
– Ах ты, лапоть, – рассмеялся я и подхватил его на руки. Сомнения отпадали, ибо не мог же он очутиться там по моей вине. Похоже, при виде небесных десантников с Барсиком случилась истерика, и для безопасности они сунули его в тумбочку.
– «Вискас» будешь? – спросил я, обеими руками прижимая к себе объёмистую мохнатую мурчалку. Послышалось лёгкое «мр-ря». Опустив его на пол, я потянулся за стоявшей на подоконнике банкой корма. И онемел. На покрытом инеем стекле отчётливо прорисовывались выведенные пальцем руны.
– Сейчас, дорогуша, сейчас, – я торопливо плюхнул коту в миску корм и полез за словарём. Но тут же понял, что словарь мне не понадобится. Как бы ни были скромны мои познания в рунической письменности, я мог разобрать, что на стекле написано: «Хёгни». Обалдуй не удержался, чтобы не отметиться.
Я усмехнулся. Очевидно, человеческую природу не в силах переменить ни два тысячелетия, ни сорок восемь смертей. Включив нагреватель, я наскоро позавтракал и водрузил перед собой ноутбук. Вместо главы о Снорри Стурлусоне я открыл новый файл и принялся писать совсем другое.
Многого я у них так и не спросил. Например, чем они бреются (ведь не «Филипсом» же!). Я вспомнил об этом, когда увидел собственную физиономию, отразившуюся в никелированном термосе. Интересно, как решают этот вопрос в Асгарде?
Ах, да, я так и не сказал, куда делся последний кувшин Мёда Поэзии, из-за которого великаны высадились в Англии и атаковали войско короля Генриха Пятого, и который Локи уронил во время схватки в реку. Неужели вы всё ещё не догадались, что произошло? Лет полтораста, если не больше, спустя кувшин вынесло водой к берегу далеко от места битвы, и на него наткнулся грязный босоногий подмастерье, женатый на толстой дуре на восемь лет старше его, от которой он имел троих карапузов и которая нещадно колотила его скалкой – «Чё-то такое?» – подумал парень, утёр пальцем сопли и разломал печать. Думая, что в кувшине испанское сладкое вино, он как следует приложился; оторваться оказалось трудно, и вскоре пустой кувшин полетел в реку. Жена, разумеется, отвалтузила беднягу, притащившегося навеселе, и он улёгся спать в отцовской мастерской на куче кожаных обрезков; а когда он проспался, с ним произошло Нечто.
Он и сам не знал, что это такое. Случись здесь Один, он мог бы объяснить бедолаге, что происходит, но Один об этом на тот момент не знал, а если бы и узнал, всё равно у него бы не получилось явиться. Парень чувствовал, что в нём что-то изменилось. Несколько лет он боролся с непонятными силами внутри себя, преодолевая мучения. А потом он понял, что ему смертельно надоело кроить кожи, растягивать заготовки и объясняться с клиентами, которым не налезали перчатки. Рано утром, прихватив с собой лишь смену белья, он удрал в Лондон.
Признаться, он был совершенно недостоин того, чтобы выпить Мёд Поэзии. Он был трусоват, недалёк и по-провинциальному жаден. Но проказницы-норны в очередной раз распорядились по-своему. Случилось так, что Мёд Поэзии достался ему. Мёд Поэзии растворился в его крови, и он стал тем, о ком узнал весь мир. Он сделался Великим Бардом.
Он сам испугался обрушившейся на него славы. Вчерашний оборванец ходил в камзоле с золотыми пуговицами и торопливо скупал дома и земли, словно боясь, что всему этому придёт конец. Пока открывшийся у него дар приносил ему деньги, его мало что интересовало. Он совсем не подходил на роль Барда, но именно ему было суждено подарить миру поэзию – самую прекрасную, которая когда-либо звучала в Мидгарде.
Они сидели втроём на выступающем корне Иггдрасиля, и золотистый свет – не солнечный и не лунный – озарял их фигуры, две мужских и одну женскую. Хёгни сидел справа от Сигурда, Брюн – слева.
– Это ещё что за новости? – спросил Сигурд у Хёгни, глядя куда-то вбок. Тот пожал плечами.
– Понятия не имею, что она придумала.
Листья ясеня шелестели у них над головами. Позади виднелись полуоткрытые двери Вальгаллы. По крыше, цокая копытцами, переступала коза Хейдрунн, обрывая зелень с протянутых в вышине веток. Из-за корявого ствола вынырнула Труди, державшая мешок. Руки её были искусаны.
– Что это у тебя? – остолбенел Сигурд. Хёгни даже привстал на корне дерева.
Труди улыбалась во все свои широкие зубы.
– Поймала!
Она встряхнула мешок. Мешок забрыкался, и из него послышалась отборная брань. Произношение было явственно беличьим.
– Ну даёшь! – восхитился Хёгни. Сигурд и Брюн захихикали. Поплевав на ладонь, Труди смазала укусы.
– Прямо на дереве словила. Пусть теперь попробует отвертеться, – сказала она и вытряхнула из мешка Рататоск. Плюхнувшись на землю, белка мгновенно пришла в себя и попыталась сбежать, но Хёгни тут же наступил ей на хвост мягким сапогом.
– Молчать будешь, или как? – ехидно поинтересовался он.
Белка тщетно щёлкала зубами, пытаясь дотянуться выше сапога, который – она это знала – был волшебный, и пытаться прокусить его не стоило.
– Пусти, – выдохшись, прошипела она. Труди помахала перед её носом мешком.
– Опять внутрь захотела? Вот сделаешь предсказание, тогда отпустим.