В – начала писать девочка. В столь юном возрасте, когда не все умеют читать и писать, мало кто из детей различает строчные и прописные буквы.
А – была следующей. Это могло быть все что угодно, вплоть до слова «банк». Вплоть до того, что ее заперли в банковской ячейке, где она и задохнулась.
С – нет, это не банк. Но так много вариаций того, чем может оказаться это слово.
N – это какой-то бред. Что-то совершенно непонятное. Такого слова, такого имени в принципе не существует. Если только у китайцев, корейцев или жителей Африки. Но девочка не была похожа ни на китайца, ни на корейца, ни на жителя Африки.
Л – кириллица? Неужели это все кириллица? Тогда понятна эта странная N, вдруг возникшая в середине слова, как одинокий гриб посреди травы. Это И, всего лишь перевернутая И. Дети так любят переворачивать буквы.
Дальше Анна уже ничего не угадывала. Просто ждала, когда девочка закончит выводить буквы на ладони.
ВАСNЛИNА – гласила надпись. Имя, просто имя, пусть даже довольно редкое. Не место смерти, не орудие убийства. Даже не имя убийцы. Странная особенность мертвых детей – они не помнят ничьих имен из своей жизни, кроме собственного. Потому-то они и не могут поведать ничего из обстоятельств своей смерти. Но Анна и не расспрашивает. К чему? Они убиты и похоронены. Дни, годы и века назад. Пусть живые сами заботятся о своих мертвецах. У Анны и так много дел.
Девочка держала ее за указательный палец и ждала, когда Анна вынырнет из своих мыслей.
– Значит, Василина? – спросила Анна.
Девочка промолчала.
– Ну что же, Василина, будем знакомы.
Девочка вынула палец изо рта. Оттуда влажными пластами выполз мокрый песок. Юркий красный червячок, оказавшись на ковре, закорчился и попытался зарыться в мягкий ворс. Запахло тиной, мокрым камнем и пустой могилой.
Прошло еще три месяца. Василина больше не держала палец во рту. Иногда она кашляла песком, песок тек по подбородку, как слюни, даже сморкалась она песком. Но рот ее был свободен – а она так ничего и не говорила. Она набивала рот пищей, жадно, почти не пережевывая, глотала огромные куски – огромные настолько, что они застревали в пищеводе и вспучивались буграми на худеньком горле. Она ела и ела – все, что попадалось под руку. Призракам не нужна еда, но Анна всегда держала на столе яблоки, конфеты, вафли, бутерброды, по утрам там дымилась в тарелках манная каша с неизменными комочками. Призраки так отчаянно цепляются за детали из своей жизни, а еда – это очень важная деталь. Но так, как ела Василина, на памяти Анны не ел еще ни один призрак. Это была какая-то болезненная фиксация, и не на конкретном виде пищи – Василина глодала даже кожаную обивку стульев, – а на самом поглощении.
Она все так же общалась только с Колей. Анна то и дело видела две их головы – белобрысую и каштановую, – склоненными над огромной столешницей. Анна предлагала им бумагу, карандаши, кисточки – они наотрез отказывались. Тогда она принесла мешок муки и рассыпала ее по столу.
В окна пансиона – с крепкими рамами из мореного дуба – никогда не проникали сквозняки, поэтому мука лежала на столе, не шелохнувшись. Дети рисовали пальцами, стирали, рисовали снова. Анна успевала краем глаза заметить портреты Василины в разных ракурсах – от Коли и квадраты, прямоугольники, круги, линии – от Василины.
Девочка рисовала их очень тщательно и из раза в раз похоже. И Анне казалось, что это не просто абстрактные картинки, а что-то большее, о чем Василина не хочет говорить. Иногда ей виделись в них грубые человечки – палка-палка-огуречик. Человечки склонялись над прямоугольниками на длинных тонких ножках, стояли возле квадратов, над ними висели треугольники, из которых падали длинные тонкие линии. А может, это были не человечки, а четырехлапые тараканы, а может, облезлые елочки. Анна гадала, но ни в чем не была уверена.
Фотоаппарат она заказала по интернету. В шпицбергенском подразделении Canon. Особая светочувствительная матрица, линзы от Карла Цейса – еще того, самого первого. Фотоаппарат, который умеет фотографировать призраков. Фотоаппарат, с помощью которого она наконец сделает фото своей семьи. Внешне совершенно обычный, неотличимый от тысячи фотоаппаратов, которыми пользуются тысячи людей. Анна даже засомневалась в его уникальности, когда распаковала его. И поэтому быстро, украдкой, щелкнула детей, бывших в комнате.
На дисплее застыл кадр. Да, вот они все. Синеглазая Юта сидит, подперев кулачками подбородок, а ее выцветший галстук горит на фото ярким пламенем; красавица Джонбенет увлеченно смотрит телешоу; Кристиан пристально смотрит в объектив – словно увидел не только ее действие, а что-то гораздо большее, словно уже рассмотрел само будущее фото; Лео, закрыв глаза и подергивая позолоченными веками, будто витает где-то не здесь; Коля с Василиной…
…И тут Василина закричала.
От ее крика вздрогнул Коля, и его палец прочертил неровную линию на муке. Задребезжал чешский хрусталь в немецком гарнитуре, лопнула лампочка под потолком. Гигантский светлячок, который освещал ее изнутри, вылетел на свободу, сделал круг по комнате и покинул то, что он считал юдолью скорби, через окно.
Анна подбежала к девочке и подхватила ее на руки.
– Что случилось? – спросила она.
И Василина, захлебываясь, начала говорить. Слова лились из нее нескончаемым потоком. Она перескакивала с одного на другое, с другого на пятое, с пятого на десятое и так далее, и так далее.
Она говорила, говорила, говорила, и Анна с трудом собирала все логические ниточки вместе, чтобы понять, о чем идет речь. Фотокамеры, вспышки, фотографии, платья, косметика, туфли на высоком каблуке, бусы, брокколи, диета, люди, люди, чужие люди кругом.
Смерть пришла к ней от человека с фотоаппаратом – невозможно было трактовать эти слова иначе. Фотоаппарат сам по себе вряд ли был причиной – ее не забили им и не задушили ремешком от него, но те люди, которые стали причиной смерти, – они держали в руках фотоаппарат. И это было совсем недавно. И это было где-то здесь. Рядом. В этом городе.
Песок, который сыпался из ее рта, был песком с залива. Анна узнавала эти мелкие вкрапления розового кварца, кремовые осколки ракушек и особый цвет балтийского песка – цвет прелой соломы, как у дешевого шампанского. А еще запах – этот песок пах солью, спиртом и бензином. Труп Василины лежал, надежно захороненный в одной из дюн. Но это же десятки квадратных миль! Как там найти маленькое изможденное тельце?
А впрочем, пусть живые сами ищут своих мертвецов.
Человека с фотоаппаратом Анна заметила спустя неделю на детской площадке. Он прятался в маленьком полусгнившем домике и возился с камерой. Вокруг домика бегали дети. Человек искоса поглядывал на них и, просовывая объектив сквозь выломанные доски домика, поспешно делал кадры. Он явно не хотел, чтобы дети его заметили.
Выйдя из домика, он спрятал фотоаппарат в наплечный кофр и бодрым шагом отправился прочь. С его лица не сходила улыбка, будто он был невероятно доволен собой. Анна последовала за ним. Она слишком хорошо знала о таких людях, которые следят за детьми, фотографируют их, тщательно подбирая свою жертву, а потом эти дети пропадают бесследно, и их останки, залитые бетоном, находят в каком-нибудь гараже. А на стенах гаража – размытые пятна фотографий.
Мужчина шел очень быстро. Анна едва поспевала за ним. Неизвестно, заметил он слежку или нет, но он петлял, запутывая следы. Он проходил по дворам и переулкам, и Анна только спустя полчаса поняла – он шел на звук детского смеха. Несколько раз, услышав заливистый хохот, он сворачивал во двор и, поняв, что тот пуст, а хохот доносится из раскрытого окна, разочарованно возвращался обратно. Тогда Анна поспешно пряталась за тумбой или углом. Несколько раз они выходили к детским площадкам, в самую гущу жизни и смеха. Если на площадке было много родителей, мужчина держался в стороне, прятался за деревом, присаживался на корточки за лавкой, ложился на живот под кустами. И снова фотографировал.
Анна своим нарядом привлекала куда больше внимания, чем он. Юркий, незаметный, серый – похожий на смятый фантик от конфеты, – он сливался с землей, зеленью, воздухом – идеальный шпион, идеальный убийца…
Когда он по ошибке зашел в очередной пустынный колодец через грязную, пропахшую мочой и блевотиной подворотню, где под ногами перекатывались пустые бутылки, она решила действовать.
Не успел он развернуться, чтобы идти назад, как она неуклюже подхватила одну из бутылок и со всего размаху ударила его по голове. Бутылка с тихим хрустом лопнула, в ее руках осталось лишь обломанное горлышко. Мужчина, коротко всхлипнув, осел на землю.
– Ну и дура! – шипел он спустя полчаса, прикладывая к голове влажную салфетку. – Можно же было спросить сначала.
– И что бы я спросила? – дерзко отвечала Анна. Ей было безумно стыдно, горели щеки и уши. – «Извините, вы случайно не маньяк-педофил?»
– Это хотя бы не так болезненно, как бутылкой по голове, – резонно возразил мужчина.
– А что я должна была подумать? Вы прячетесь, тайком фотографируете детей, не хотите, чтобы их родители вас заметили, – что я должна была подумать?!
– А на той неделе я фотографировал насекомых. Божьих коровок. И тоже прятался – не хотел, чтобы они меня заметили. Что бы вы тогда сказали? Что я жукотрах? Насекомофил? Или как там правильно?
Анна нервно улыбнулась:
– Вы же понимаете – то, что вы готовите статью о детских площадках, – это последнее, что я могла подумать?
– Да, блин! – Мужчина попытался встать, но его зашатало, и он, охнув, опустился обратно на лавочку. – Может, я чей-то папа и собираю фото для семейного альбома.
– Вы прошли с десяток площадок, – заметила Анна. – И раз пять-шесть сворачивали во дворы. Как-то многовато у вас детей, не находите?
– А может, я донор спермы, – мрачно ответил мужчина.