Сергей ЛобовФотограф
I
– Гляди, Пашка! Тебя фотографируют!
Смешливая загорелая девчонка лет двадцати, прыснув, ткнула локтем длинного парня в мятой и потной футболке, который упирался плечом в фонарный столб и, судя по тяжелому дыханию и опущенным векам, готов был с минуты на минуту принять смерть от солнечного удара. Его подружка, подобрав под себя голые ноги и обмахиваясь путеводителем, беззаботно восседала на рюкзаках.
С трудом отлепив верхнее веко от нижнего, Пашка приоткрыл один глаз и сфокусировал взгляд на человеке с фотоаппаратом. Тот также глядел на него одним глазом – через объектив фотокамеры – и вне всяких сомнений собирался спустить затвор.
– Может, это он тебя фоткает, – сплюнув, отмахнулся Пашка.
– Не-а, тебя! – осклабилась голоногая девушка. – Ты же у нас самый красивый! Павлин-мавлин!
Пашка довольно хмыкнул, втянул живот и, приняв позу Давида работы Микеланджело, показал фотографу язык.
Затвор щелкнул, и в это же самое мгновение – здесь, на Невском проспекте, в двух шагах от автобусной остановки и в ста от Аничкова дворца – случилось страшное: легковой автомобиль черного цвета, словно выбившийся из стаи мустанг, вылетел на тротуар и намертво припечатал несчастного Пашку к фонарному столбу.
Парень умер мгновенно – с высунутым языком и выпученными глазами. Девушку не задело лишь чудом. Пройдет еще не менее минуты, прежде чем она все осознает и заголосит. Место происшествия сразу же обступила толпа. Вскоре туда протиснулись медики и полицейские. Оказалось, что водитель трусливо сбежал, и это неудивительно, поскольку автомобиль был с липовыми номерами. Когда полиция приступила к опросу свидетелей, одна старушка вспомнила про фотографа:
– Здесь же фотограф был! Он же как раз снимал погибшего парня. Наверняка и урода, что драпанул, тоже щелкнул!
– Где этот фотограф? – Полицейский окинул толпу усталым взглядом, и люди тут же стали оглядываться по сторонам в поисках человека с фотоаппаратом, но его нигде не было.
– Как он выглядел? Какие у него особые приметы? – допытывался полицейский, однако выяснилось невероятное: десять человек, включая постепенно приходящую в себя девушку, видели фотографа, но крайне затруднялись теперь описать его внешность.
Свидетели терли лбы, морщили носы, но не могли вспомнить ни роста этого человека, ни возраста, ни цвета волос… Да что там цвет волос! – Они не помнили даже, во что фотограф был одет.
– Я запомнила его фотоаппарат, – шмыгнула носом девушка погибшего парня. – Только фотоаппарат.
– Что за фотоаппарат?
– Большой. Черный. С узорами…
– Какой марки? Зеркалка? Мыльница?
– Я не знаю… – Девушка отрешенно качнула головой и, закрыв руками лицо, затряслась в рыданиях.
II
Фотоаппарат у него в самом деле был необычный – на вид лет сто, не меньше, увесистый такой антиквариат с большой выпуклой линзой, а также набором непонятных рычажков и колесиков. Что же касается внешности фотографа, то она настолько непримечательна, что ни описать ее, ни запомнить решительно невозможно. Эта особенность хорошо помогала ему, когда он выходил на работу. В юности, боясь быть узнанным, фотограф носил солнцезащитные очки, но быстро понял, что глаза его слишком тусклы и невыразительны, чтобы скрывать их за темными стеклами.
Звали фотографа Николай Скрикс. Спрятав свой инвентарь в заплечный кожаный чехол, незаметный серый человек спешил домой. Скриксу настолько не терпелось проявить сделанный снимок, что он дважды позволил себе перейти улицу на красный свет и шагал так быстро, будто скрывался от погони.
К счастью, идти было недалеко. Мрачный дом на пустыре ждал его, как ждет, должно быть, в своей пещере одинокий Деймос возвращения собственных кошмаров. Только здесь, за дверями старого общежития, на вид обманчиво хлипкими, фотограф чувствовал себя в безопасности.
– Погода сегодня отвратительная, слишком много солнца, – бросил Скрикс сморщенной, словно сушеная груша, консьержке и, прошмыгнув мимо гигантского аквариума со спящей рептилией, оказался на лестнице.
Фотограф никогда не пользовался лифтом – только лестницей. Он вообще не доверял механизмам. Лестница был темная, как раз в его вкусе. Скрикс не выносил светлых тонов и терпеть не мог грязи, которая, как известно, лучше видна на светлом. Сдай фотограф соответствующие анализы, и у него наверняка обнаружили бы аллергию на пыль, шерсть, солнечный свет и других людей. Впрочем, сам-то он человеком, скорее всего, не был. Как-то однажды Скрикс задумался было всерьез о том, кто он есть, но почти сразу же его отвлекла работа, и больше фотограф к подобным мыслям не возвращался. Человек он или нет – какая, собственно, разница?
Скрикс жил высоко, даже очень высоко, но умная лестница, словно чувствуя запас его здоровья и следя за одышкой, из раза в раз варьировала количество пролетов и ступеней. Сегодня он поднялся достаточно быстро, всего за пять минут, но однажды (О! Это был тот великолепнейший день, когда мессир Гольденбрунер купил у Скрикса сразу пять его работ!) путь наверх занял у фотографа не менее двух часов.
Войдя в свою комнату, Скрикс сразу же запер дверь на задвижку (он делал это всегда и причем машинально) и включил свет. Окон в жилище фотографа не было, потолочная лампочка робко осветила помещение, которое казалось тесной каморкой, поскольку взгляд мгновенно упирался в черную плотную занавеску, делящую комнату на две части. Передняя половина была жилой – у одной стены стояла аккуратно застеленная металлическая кровать, у противоположной разместились двустворчатый платяной шкаф и большой кованый сундук. Жил Николай Скрикс более чем скромно, роскошь и безделушки его совершенно не интересовали.
Он не стал снимать обувь, а сразу же прошел за занавеску. Во второй половине комнаты находилась святая святых – агрегат для проявки фотопластин. Здесь под светом красной лампы вершилось таинство, сравнимое разве что с актом рождения. Фотограф подготовился к процедуре еще с утра – агрегат был проверен и настроен, все тридцать три вида химических смесей в тщательно выверенных пропорциях засыпаны в соответствующие лотки.
Фотоаппарат у Николая Скрикса был не просто особенный – ни один, даже самый лучший специалист по фототехнике, повертев в руках эту тяжелую, похожую на кирпич штуковину, ни за что не назвал бы вам марки и почти наверняка, чтобы не опростоволоситься, отделался бы словами «рухлядь» или «антиквариат».
Технологии, которыми пользовался Скрикс, были настолько темны и запутанны, что совершенно невозможно объяснить их, оперируя привычной терминологией. Однако с внешней стороны описать процесс достаточно просто: фотограф делал снимок, потом для проявки и получения снимка (так сказать, на материальном носителе) вставлял фотопластину в агрегат.
Внутри агрегата фотопластина полностью разрушалась, при этом проявленное изображение переносилось на особую карточку размером десять на пятнадцать сантиметров. Легко догадаться, что фотографии, произведенные таким необычным и на первый взгляд совершенно нерациональным способом, существовали в одном-единственном экземпляре. Нет, их, конечно, тоже можно было копировать, но оригинал в любом случае был один, и членов Потайного клуба (особенно тех из них, кто причислял себя к коллекционерам) интересовали исключительно оригиналы.
Тридцать минут спустя Скрикс отключил раскаленный агрегат и аккуратно, щипчиками, извлек из него готовую фотокарточку. Разглядывая ее под лампой, он вздыхал и покачивал головой – снимок вышел неплохим, но все же Скрикс ожидал большего. Нет, к самому себе у него претензий не было. Он все сделал как надо – виртуозно поймал мгновение, когда придавленный к фонарному столбу парень был еще жив, но в то же время уже мертв. Граница бытия и смерти, линия толщиной с волос.
«Слишком быстро… – подумал Скрикс. – Он умер слишком быстро и просто. Но выкидывать жалко, пусть пока повисит… Может, кто и купит… Как ни крути, смерть хоть и легкая, но вполне любопытная».
Сдвинув занавеску, фотограф с карточкой в руке вернулся в жилую часть комнаты и остановился возле кровати. Стена над ней буквально пестрела фотографиями – более сотни черно-белых снимков формата десять на пятнадцать, развешанных кое-как и невпопад, болтались на кусочках скотча. Содержимое снимков было таково, что кто-то, едва взглянув на них, грохнулся бы в обморок, а кто-то – да, встречаются и такие… – с живым и неподдельным интересом смаковал бы каждую карточку. На всех фотографиях были люди.
Вот, к примеру, пожилая женщина с седыми космами как-то странно зависла над кухонной плитой. Нет, она не левитирует – она повесилась.
Вот парень, студент, скорчился на газоне с зажатым под мышкой учебником. Нет, он не прилег отдохнуть – в спине у него торчит рукоять ножа.
А вот некто (непонятно даже какого пола и возраста) с широко распахнутыми в ужасе глазами. Глаза – а вокруг месиво. Нет, это не экзистенциальный перфоманс – несколько секунд назад человек стоял на железнодорожной платформе и, поглядывая на часы, ждал приближающегося поезда…
Николай Скрикс фотографировал смерть, а если точнее – момент, когда сердце делало последний удар, а дыхание в последний раз судорожно силилось заглотнуть хоть немного воздуха. Последний вздох, хрип, подергивание век, замершее на губах слово – вот что интересовало Скрикса, вот что объединяло его снимки. Отвратительно жуткие и одновременно не отпускающие от себя взгляд, подобно викторианским постмортемам и обтянутым кожей черепам в капуцинских катакомбах.
Повседневная жизнь Скрикса разнообразием не отличалась. Он не смотрел телевизор, не читал книг, не аплодировал артистам в театрах, не сидел за столиками городских кафе, не заводил знакомств, не развлекался ни культурно, ни бескультурно. Большую часть дня он рыскал по улицам в поисках кадров для своей коллекции. Находясь же дома, он подолгу стоял столбом и смотрел на стену, медленно переводя взгляд с одной фотографии на другую. Иногда фотограф отпирал сундук, доставал оттуда тяжелые кожаные альбомы и перелистывал их. То, что хранилось в альбомах, он не показывал никому – даже самым щедрым посетителям своей каморки.