Таких, как Руби, называют «видная». Ростом почти шесть футов, с плечами, которые могли бы нести балку по строительной площадке, и руками и ногами, которым еще явно есть куда расти. Может, в детстве они с сестрой и были похожи на свою маму, но сейчас нет сомнений, на кого Руби похожа в итоге. И волосы у нее черные. Очевидно, крашеные, с грубой челкой и розовыми – ярко-розовыми, такой розовый можно встретить на иллюстрациях по гинекологии – кончиками, раскиданными по плечам. Кожа у нее бледная – не снежно-бледная, а как поднявшееся тесто – и покрыта слоем неряшливо нанесенного тональника, а щеки круглые от подросткового жирка. Но рот все тот же: идеальный бантик, поразительно яркий на фоне бледного лица. Помимо обуви на платформе на ней черные легинсы и черное платье из джерси, а также кардиган, который, должно быть, обошелся в немало фунтов на Etsy, поскольку он покрыт вышивкой в виде маленьких роз. И она звенит, когда двигается. На ее руках, должно быть, десять или пятнадцать браслетов, пара браслетов на лодыжках, четыре или пять ожерелий, полдюжины сережек и кольцо в носу. Ее глаза, такие же голубые, кривовато подведены черным. Она выглядит потрясающе. И я сразу же полюбила ее.
Она мнется в дверях. В конце концов она говорит:
– Спасибо, что приехала.
– Все в порядке, – отвечаю я. – Думаю, в конце концов, мы единственные, кто действительно все понимает, не так ли?
Подбородок Руби дрожит, и я вижу, что она совсем не в порядке. Что она накрасилась для меня, чтобы скрыть покрасневшие от слез глаза и раздраженную солью кожу на верхней части щек. «Бедный ребенок», – думаю я и чувствую внезапное желание заплакать. Не надо, Камилла. Ты здесь взрослая.
– Как ты узнала об этом? – спрашиваю я.
– Крестная Мария позвонила.
– Мне так жаль, Руби.
На ее горле, под ожерельем, появляется красное пятно. Она поеживается в дверном проеме, сжимает руки.
– Мне нужно покормить кур, пока не стемнело, – бросает она и убегает.
Чай – противное мятное пойло в чайнике, в котором, похоже, нет ситечка. Кусочки полузаваренной травы плавают в моей кружке, окруженные маленькими маслянистыми ореолами. Я делаю глоток – чай едкий, как жидкость для снятия лака.
– Сахара у тебя, наверное, нет? – спрашиваю я.
Клэр удивлена тем, что я задаю такой вопрос.
– Эм-м-м, нет, прости, – говорит она. – Но у меня есть мед, если хочешь. Я держу улей. Конечно, нет гарантии, что пчелы не опыляют генно-модифицированные растения, но это лучше, чем ничего.
Ага. Значит, проблемы с контролем не исчезли, просто изменились. Больше не нужно бегать по Найтсбриджу в поисках подходящей маникюрши; теперь ее мантра – сахар-это-дьявол и есть-ли-тут-фосфаты. Типичный Параноик/Истерик. Явно с ОКР впридачу. Она идет на кухню и возвращается с банкой из-под варенья, наполовину наполненной медом. «МЕД» – гласит этикетка на внешней стороне. Интересно, есть ли у нее этикетка на зубной щетке, гласящая: «ЗУБНАЯ ЩЕТКА»?
– Не хочешь тост? Боюсь, печенья у нас не водится, – говорит она.
Ну конечно. Некоторые вещи никогда не меняются. Я хорошо помню те долгие голодные часы после обеда с салатом. Держу пари, что ты не делаешь масло из молока этой козы. Бог знает чем ты заменяешь жиры. Вероятно, тост будет без всего. После зомби-апокалипсиса печенья не будет.
– Нет, спасибо, – отвечаю я, молча сожалея, что купила только одну тарталетку.
Руби возвращается в дом с наступлением темноты, с раскрасневшимся от холода лицом, и разматывает шарф с шеи.
– Покормила кур, свиней и ослов, – говорит она.
– О, спасибо, дорогая, – отзывается Клэр.
Руби таращится на меня, как будто она надеялась, что я исчезну, пока ее не будет дома.
– Чашечку чая? – спрашивает ее Клэр.
Она кривит лицо.
– Нет, спасибо.
– Иди, поговори с нами.
На ее лице мелькает выражение, похожее на страх, затем она подходит к дивану Рафиджа и плюхается на него. Собака тихо скулит, затем кладет подбородок на бедро Руби. Та смотрит на меня.
– Чем ты сейчас занимаешься, Милли? – спрашивает Клэр.
– Камилла. Я дизайнер.
Я всегда говорю, что я дизайнер. Стоит сказать, что ты художник, как люди сразу думают: «Хипстер». Скажешь, что ничем особо не занимаешься, и они выглядят так, будто их головы вот-вот взорвутся от попыток придумать следующий вопрос. Кроме того, я действительно сделала несколько логотипов для различных компаний, принадлежащих моим друзьям. В основном это импорт безделушек и экологичной одежды из мест, которые они считают духовными (например, из Индонезии), или что-то связанное с коноплей. Боже, как же я презираю своих друзей.
– Дизайнер, надо же! В какой сфере?
– Ну, корпоративный брендинг, логотипы, всякое такое. И этикетки. Они мне особенно удаются.
«Я и тебе могу сделать этикетки, – думаю я. – Ты-то их точно используешь направо и налево».
– Как здорово, – говорит она. – Ты всегда была творческой личностью. Работаешь в какой-то компании?
– Нет, сама на себя, – отвечаю я ей и вижу, как тень разочарования пересекает ее лицо. Ну, что ж поделать. Я никогда и не хотела произвести на тебя впечатление, Клэр. Ты просто секретарша, которая трахалась с моим отцом.
– Руби хочет поступить в художественную школу, – говорит она.
Руби краснеет.
– Искусство – это твоя тема, да? – спрашиваю я.
– Мне нравится, – откликается она. – Но не знаю, действительно ли я в этом хороша.
– О милая, – говорит Клэр. – Вообще-то в прошлом году она сдала экзамены средней школы на отлично. Плюс английский и французский.
– Ничего себе. – «Откуда в ней взялись мозги?» – А что за школа?
– О, я не хожу в школу, – говорит Руби.
– Я обучаю ее дома, – добавляет Клэр.
– Домашнее обучение? Я думала, это для христиан и все такое? Ты стала христианкой? Как договорились с администрацией?
Я понимаю, что сказала лишнее. Клэр выглядит слегка раздраженной.
– Довольно легко, – говорит она. – Ведь идеальный аттестат средней школы в четырнадцать лет – неплохое доказательство того, что домашнее обучение работает.
– И я хожу к репетиторам по тем предметам, которые мама не знает, – говорит Руби. – Занимаюсь математикой и физикой в Льюисе и философией в Хоуве.
– Именно так. – Клэр поднимает бровь.
«А ты не боишься, – хочу спросить я, – что в итоге твоя дочь станет полным социальным инвалидом, застряв здесь с тобой за обсуждением ГМО, в то время как ей не с кем больше поговорить? Поверь мне, она не заведет друзей, беседуя о Витгенштейне, пока ей не исполнится семнадцать, и то эта дружба продлится месяцев шесть».
– Она ходит в молодежный клуб в деревне. – Клэр словно прочитала мои мысли. – И в гости. И мы проводим очень много времени вне дома: галереи, театры и куча всего.
Взгляд Руби мечется между мной и ее матерью. Но она ничего не говорит. И я решаю сменить тему.
– Так когда вы сюда переехали?
Клэр вздыхает и тоже меняет тему.
– Когда Руби было пять лет. Мы уехали в Испанию на год, но… ты понимаешь. Там было прекрасно и солнечно, и люди оставили нас в покое, но это было похоже на изгнание.
«Да вы и сейчас в изгнании, – думаю я. – Спрятались там, где вас никто не найдет, прилепились к крошечной деревушке, где хозяева большого дома заведуют всем курятником».
– А потом Тиберий спас нас. Буквально, – продолжает она. – Я знала его в молодости, и он разыскал меня в самый тяжелый момент. Это место – мой спасательный круг. Я не знаю, что бы я без него делала. Тиберий сказал, что ему было трудно сдать этот дом из-за местоположения. В тот момент я думала об Уэльсе. Найти место где-то в Сноудонии или типа того. Где подешевле. Но здесь лучше. Я не хочу, чтобы Руби росла без доступа к миру, даже если я и не посылаю ее в школу.
В этом последнем замечании чувствуется сарказм. Думаю, я понимаю, что она имеет в виду. После истории с Коко мои последние три года в школе были сущим адом: каждый эксперимент с внешностью приводил меня к психологу, родители других детей не приглашали меня в гости, потому что – не знаю, может, боялись, что я украду их младших детей? Или опасались, что я найду валяющиеся повсюду экземпляры Sunday Times с гигантскими статьями обо мне и моей семье?
– Так, – говорит Клэр, – мне нужно заняться ужином. Мы здесь рано едим. Рано ложимся спать, рано встаем. Это здоровый распорядок жизни. Уверена, что не соблазнишься бокальчиком ревеневого вина?
Мы с Руби снова остаемся наедине. Она чешет Рафиджу загривок, и тот благодарно ворчит.
– Она просто хочет меня уберечь, – говорит Руби. – То, что произошло с Коко… Боится, понимаешь? Не хочет потерять и меня тоже.
Я не тороплюсь с ответом, и мой взгляд скользит по стене памяти Коко. Прядь светлых волос, перевязанная ленточкой. Потрепанная Барби, которая выглядит так, будто ей отгрызли лицо. Крестильная шаль, вставленная в рамку и висящая на стене рядом с полками. Отпечатки ладошек в куске гипса. Клэр так и не смирилась с произошедшим. Разве кто-то мог бы смириться?
– Современная еда напичкана всякой дрянью, – говорит Руби, будто цитирует Библию. – Из-за этого люди постоянно заболевают раком. Она просто о нас заботится.
Невроз на тему того, что тебя отравит пища, – какая-то современная чума. У нас никогда не было такого здорового питания, столь легко доступных продуктов и таких эффективных лекарств, а люди награждают своих детей рахитом, решив, что у них непереносимость лактозы. Интересно, Клэр и прививки Руби не делала?
– Это ок. Главное, чтобы ты была счастлива, – отзываюсь я.
Она не отвечает, просто наклоняется и несколько раз целует Рафиджа в нос. Господи. Будь я на ее месте, я бы никогда не приблизила свое лицо к этим клыкам.
– Что думаешь о предстоящих выходных? – спрашиваю я.
Она садится и снова смотрит на меня.
– Я не знаю.
– Будет трудно.
– Догадываюсь. Но я хочу это сделать.
– Мне нужно будет придумать прощальную речь, – говорю я ей. – Поможешь мне с этим?