«И ты была слишком напугана, чтобы заводить новых друзей», – думаю я. Я понимаю. Как только ты становишься публичной персоной – теряешь уверенность в других людях. В моем классе пара девчонок внезапно начали буквально виться вокруг меня после тех летних каникул, а все остальные относились ко мне свысока. Их насмешливое любопытство и приторное сочувствие были хуже, чем все неловкие молчания вместе взятые. В тот год мы с Индией обе провалили экзамены. Инди поступила в университет только в двадцать лет.
– Я… – говорит Клэр. – Пожалуйста, присмотри за ней, вот и все. Все думают, что она крепкая, потому что она так выглядит, но она уязвима. Очень уязвима.
– Я понимаю.
– Можно отдать тебе ее лекарства? Я просто… Ну, понимаешь, ответственный взрослый и все такое?
– Лекарства?
– Ничего такого, – говорит она. – Это в основном добавки. Мультивитамины, рыбий жир, женьшень и ягоды годжи.
Я чувствую, как мои брови начинают подниматься, а глаза закатываться, и поспешно подавляю этот порыв. Это ее фишка. Так она показывает свою заботу. Позволь ей. Она не тот монстр, которого ты знала раньше.
– И антидепрессант, – добавляет она и краснеет. Стыд сжигает ее, сидящую на другом конце стола. «Вся эта забота, весь этот контроль – и все равно мой ребенок испорчен. Я потерпела неудачу, и теперь мне приходится делить ее с ребенком, которого я испортила еще раньше».
Я говорю ровным голосом, стараясь скрыть свое удивление:
– Ох, бедная девочка. Что она принимает?
– Сертралин. Это регулятор серотонина. Ничего серьезного. Она не психопатка или что-то в этом роде. У нее просто химический дисбаланс.
В ее голосе начинает слышаться оправдывающаяся нотка. Я приободряю ее:
– Я принимала его какое-то время. Хорошая штука.
Клэр бросает на меня странный взгляд. Отчасти облегченный, отчасти – виноватый? Серьезно?
– Жизнь – суровая штука. – Я еще не созрела до того, чтобы похлопать ее по руке или что-то в этом роде, но немного доброты никогда не повредит. – В ход идет все, что помогает двигаться дальше.
– Мне очень жаль, – говорит она, пытаясь поймать мой взгляд. – Наверное, и я в этом виновата.
Я отмахиваюсь от этого замечания. Я не настолько просветлилась, чтобы за одну ночь перейти от многолетнего презрения к прощению.
Руби топает по лестнице с сумкой на плече. Она переоделась в колготки с изображением паутины, юбку-карандаш в огромную «гусиную лапку» и тельняшку с накинутой на плечи кофточкой. Все очень в стиле восьмидесятых. На ней пара поношенных ботинок на трехдюймовом каблуке. Наша Руби не боится быть выше мальчиков. Это меня в ней восхищает.
– Я готова, – говорит она.
– Ты взяла ингалятор? – спрашивает Клэр.
– Да.
– И голубой, и коричневый?
– Да.
– Капли Баха[6]?
– Да.
– Средство от аллергии?
– Да.
– Крем от зуда?
– Да, мама, – говорит Руби голосом, в котором слышится: «Достаточно». Она, должно быть, устала думать о своей аллергии, если судить по этому списку.
– Прости, – произносит Клэр. – Я не могу не волноваться.
– Со мной все будет хорошо, мама. Обещаю.
– Ты взяла телефон и зарядник?
Она поворачивается к ней спиной и закатывает глаза.
– Да.
– Ты же будешь звонить? Чтобы я знала, как у тебя дела? Каждый день? Я приеду и заберу тебя, если понадобится, ты же знаешь, да? – Лоб Клэр прорезает морщина беспокойства. – Мне очень жаль, что я не могу поехать. Я бы хотела. Но я просто не могу. Ты ведь понимаешь, правда, дорогая?
Руби поворачивается и обнимает мать, прижав ее маленькое тело к своей обширной груди.
– Все в порядке, мамочка, – говорит она. – Все хорошо. Со мной все будет хорошо. Правда. Пожалуйста, не волнуйся.
Через несколько секунд я понимаю, что Клэр плачет. Руби обнимает ее, гладит по волосам, успокаивает, как младенца:
– Все будет хорошо. С тобой все будет хорошо. Не бойся. Все будет хорошо. Ты будешь в порядке. Я скоро буду дома. Не бойся.
Мы загружаем машину и отправляемся в путь почти по графику. Руби опускает стекло и машет рукой, пока мы не поворачиваем за угол. Я наблюдаю за Клэр в зеркало заднего вида, она стоит во дворе, плотно закутавшись в кардиган. Неприкаянная фигура, хрупкая и одинокая. После всех этих лет ненависти теперь мне ее жаль.
Руби выходит, чтобы открыть ворота, закрывает их за собой, садится на место и пристегивает ремень безопасности.
– Скоро мне нужно будет остановиться, чтобы заправиться, – предупреждаю я ее.
– И, полагаю, выпить кофе? – отвечает она.
Я улыбаюсь.
– Как ты догадалась?
– Ну, не нужно быть Эйнштейном, – говорит Руби. – Если продержимся до Арундела, то там и «Макдоналдс» есть.
Ага.
– Хорошо, – отвечаю я. – Ну, думаю, как раз настанет время второго завтрака.
– А пока, – она поворачивается, прислоняется спиной к двери и смотрит мне в лицо, – ты можешь рассказать, что на самом деле случилось с моей сестрой.
Глава 17
Строители начинают работу. Шон прикрыл голову подушкой, чтобы уберечься от ужаса дневного света, но это не может помешать звуку пневматической дрели. Клэр стонет рядом с ним, свернувшись калачиком, как младенец.
– Господи боже, – бормочет она. – Сколько, черт возьми, времени?
Он переворачивается и находит свои часы.
– Исусе, шесть тридцать!
Он садится и опускает ноги через край кровати. Его мозг болтается где-то внутри черепа, несколько раз прокатывается вперед и назад, прежде чем встает на место. «Я все еще пьян, – думает он. – Сколько же я выпил прошлой ночью? Боже».
– Скажи им, чтобы шли на хрен, – говорит Клэр.
– Скажу, не волнуйся.
Он одет в трусы и рубашку, которая была на нем прошлой ночью. Он помнит, как прыгал по спальне, стягивая с себя джинсы, и смеялся, как гиена, пока она неодобрительно смотрела на него из кровати. «Это все женщины такие, – задается он вопросом, – или мне просто повезло, что каждая моя жена превращается из тусовщицы в ханжу менее чем за два года? Раньше она любила веселиться со мной. Не спала всю ночь, смеялась над всеми моими шутками и всегда была не прочь потрахаться. Если я что-то и помню о прошлой ночи, так это то, как она поджимала губы куриной гузкой каждый раз, когда я открывал очередную бутылку. Это мой день рождения, черт возьми. Разве я не заслуживаю веселья в свой день рождения?»
В углу, на своем надувном матрасе, ворочаются близняшки, а Руби начинает хныкать. «Господи, только этого мне не хватало, – думает он. – Если они обе начнут плакать, проснется Клэр и будет ныть, что я не помогаю ей накормить их завтраком. Черт, это она в первую очередь их хотела».
Он встает. Шатается. Ищет чистую рубашку.
На полу гостиной Джимми завернулся в овечью шкуру и лежит, храпя с открытым ртом, ниточка слюны соединяет его лицо с диванной подушкой, которую кто-то подсунул ему под голову. Шон делает мысленную пометку: разбудить его до появления детей. «И черт. Это была возможность улизнуть, чтобы немного побыть с Линдой, вот прямо сейчас, хотя, полагаю, со всеми этими детьми вокруг любые возможности будут недолгими. Может, я попрошу ее остаться со мной на пару ночей, чтобы проконтролировать последние штрихи, убедиться, что дом готов к продаже. Я точно знаю, что Клэр не захочет задерживаться ни на минуту дольше, чем нужно, а мужа-пьяницу мы можем посадить на поезд».
Еще одно прекрасное утро. Высокое голубое небо, золотистый солнечный свет, облака пыли и рев техники за оградой сада. «Придется снова заказывать уборку, прежде чем мы выставим дом на продажу, – думает он, надевая парусиновые туфли и выходя на террасу. – Ну что ж. Наверное, их все равно нужно было пригласить. Джимми и Чарли просто физически не способны провести где-либо более пяти минут, не оставив после себя бардак. И дети. Вдоль всей стены кухни, на высоте трех футов, остались липкие отпечатки рук. Возможно, даже придется снова позвать маляров».
Строители. Странные, шумные существа. В молодости он думал, что это британская особенность, но все стройки, с которыми он сталкивался в любой точке мира: в Дубае, Гонконге, даже с улыбчивыми тайцами, – были заполнены мужчинами, которые могут общаться только с помощью рева. Поляки, похоже, ничем не отличаются. У их ругательств больше согласных и меньше гласных, но в остальном они могли бы быть выпускниками какого-нибудь местного строительного училища.
Он пробирается мимо крана и поднимается по ступеням, ведущим вверх по склону. Экскаватор стоит на гребне, засыпая песчаный грунт (тут он больше похож на илистый песок) в кузов самосвала. Четверо мужчин в касках собрались у колес, перекрикиваясь друг с другом на фоне скрежета шестеренок. Он поражен тем, в какой хорошей физической форме все эти поляки, которые хлынули сюда с момента открытия границ. Под этими куртками со светоотражающими элементами нет толстых животов и жира над задницей. На его собственной стройке был водитель погрузчика, которому приходилось буквально втягивать живот, чтобы сесть за руль. Впрочем, это не мешало ему комментировать каждую проходящую по дороге девочку-подростка. Он был рад, что они закончили до того, как приехали его дочери. Нет гарантии, что эти добрые католические мальчики лучше, но почему-то его меньше задевает, когда разглядывающий хотя бы не культивирует в своих низко спущенных штанах грибковые инфекции.
Он подходит к ним и кричит:
– Извините!
Они не слышат его с первого раза. Он прибавляет громкость:
– Эй!!! Извините!!!
Четыре пары глаз поворачиваются к нему.
– Бригадир! – кричит Шон. – Кто из вас бригадир?
Мужчины тупо смотрят на него. Конечно. Никто из них не потрудился выучить язык, прежде чем отправиться через всю Европу, чтобы оказаться здесь первого мая, когда Польша вошла в Шенгенскую зону.
– Босс! – кричит он. – Мне нужно поговорить с боссом!