– Возможно, он действительно в это верит, – говорит Милли. – Сейчас, во всяком случае. Это, вероятно, заняло у него час или около того, но теперь он переписал это в своей голове, чтобы хорошо выглядеть.
– Это тебе рассказал психотерапевт, за которого я выкладываю сто фунтов в неделю? – спрашивает Шон. – Вижу, мои деньги потрачены не зря.
– Ой, хватит, – говорит Милли. – Если ты не хотел, чтобы нам пришлось обращаться к психотерапевту, не надо было сваливать при первой же возможности.
Он ахает. Затем его взгляд внезапно становится злобно-торжествующим.
– Поверь мне, Милли, это была далеко не первая возможность.
Все трое Джексонов зловеще замолкают. «Он действительно так сказал?» – думает Симона. Не может быть, чтобы он имел в виду именно это. Шон никогда бы не стал намеренно ранить чьи-то чувства подобным образом.
Милли отворачивается, вид у нее убитый. Она шагает к дому с напряженно выпрямленной спиной, и сестра в два быстрых шага догоняет ее.
– Нет, подождите, – говорит Шон, – я не это имел в виду. Ну же, девочки…
– Ой, папа, заткнись, – отвечает Индия и хлопает дверью.
Несколько секунд он стоит в лучах солнца, глядя им вслед. Сейчас он выглядит на свой возраст, и не в лучшем смысле. Симоне всегда нравились зрелые мужчины, с тех пор как она себя помнит. Ей нравится их сила, их власть, их уверенность. Она никогда не понимала достоинств прыщавых юнцов, которые крутятся вокруг девочек в ее школе, с их болтающимися, загребущими руками и неумелой попыткой говорить рэпом, когда они стесняются. Но сейчас она видит, каким стариком станет Шон, и это пугает ее. «Может, мне стоит подойти», – думает она. Он выглядит так, как будто ему не помешало бы с кем-то поговорить. Но, прежде чем она успевает решиться, он поворачивается и медленно идет к дому, склонив голову и опустив плечи.
Она ждет несколько минут, а затем сама идет в их флигель. Ею движет любопытство с крошечным привкусом ликования. Сестры Джексон всегда были с ней язвительны и не упускали ни малейшей возможности поиздеваться. Симона не может удержаться от соблазна насладиться их расстройством.
Они собирают вещи.
– Привет! – говорит она. – Чем занимаетесь?
Индия резко оборачивается, удивленная ее появлением, как будто забыла о ее существовании.
– Мы уезжаем. Можешь наслаждаться этим местом одна.
Симона изображает изумление.
– Но почему? Вы же только приехали.
– Не суй нос не в свое дело, – говорит Милли, и они снова поворачиваются к своим сумкам, с мстительной энергией забрасывая туда смятую одежду. Но Милли не может удержаться от того, чтобы не поделиться своими мыслями, несмотря на то что Симона стоит рядом. Они начинают общаться друг с другом, как будто она невидимка.
– Он не может с нами так разговаривать. Не могу поверить, что он считает нормальным так разговаривать с нами, – говорит Милли.
– Он знает, что так нельзя, – отзывается Индия. – Глупый старый ублюдок. Как всегда. Прекрасно знает, что это не нормально, но ему плевать. С меня хватит. Это реально конец.
– Если он думает, что я еще хоть раз приеду к нему по предписанному судом расписанию, пусть подумает еще раз, – говорит Милли. – Может засунуть себе в задницу эти визиты.
Индия плюхается на матрас и набирает номер справочника на своем мобильном.
– Мини-такси в Борнмуте, пожалуйста. О, у меня нет ручки. Можете меня соединить? – Она смотрит на свою сестру. – Все в порядке, Милли, – говорит она. – Мы же знали, каков он на самом деле.
Милли вздыхает, и ее лицо начинает кривиться. Затем она трясет головой, как собака под дождем.
– Да, – отвечает она. – К черту его.
– Здравствуйте, – говорит Индия. – Мы бы хотели, чтобы машина заехала за нами в Сэндбэнкс и отвезла нас на станцию, пожалуйста. Да. Как можно скорее.
Симона смотрит, как они уходят к дороге, и возвращается в свой шезлонг. Взрослым скоро понадобится ее помощь. День обещает быть прекрасным.
Глава 20
На станции техобслуживания возле Арундела настроение Руби сменяется на гнев. Я встаю в очередь за кофе и бургерами, а она уходит в туалет, а когда возвращается, на переносице у нее две вертикальные линии, а щеки пылают. Она топает через все помещение, и родители бросаются к своим детям, чтобы убрать их с ее пути.
Стулья крепятся к столам на расстоянии, призванном предотвратить долгое сидение, и щель слишком узкая, чтобы драматически упасть на сиденье. Тем не менее Руби удается протиснуться туда с силой, которая передает всю глубину ее эмоций.
– Я купила тебе бигмак, картошку фри и ванильный коктейль, – говорю я примирительным тоном.
Она отказывается смотреть на меня. Разворачивает свой бургер и съедает его за три полных отвращения укуса. Жует будто волк, пожирающий беспомощного ягненка, и так усердно всасывает свой коктейль, что багровеет от усилий. Ее передергивает, потому что коктейль слишком холодный, и она с грохотом ставит напиток на поднос. Затем снимает крышку и начинает макать картошку фри в остатки. Боже. До чего только люди не додумаются.
– Блин, она мне врала, – говорит Руби.
Спасибо, Клэр. Предоставь мне разбираться с твоей дочерью, ну конечно же. Мы же всегда были так близки.
Я добавляю сахар в свой двойной эспрессо и делаю глоток. Он чуть теплый, а зерно сожжено перегретым паром, но это кофе. Еще один такой, и, надеюсь, я смогу дожить до обеда. Мне очень хочется закурить. Прошло почти шестнадцать часов. Тем, кто не курит, меня не понять.
– Они все мне врали, – говорит она. – Неудивительно, что она держала меня дома, как ненормальную, притворяясь, что делает это для моего блага. В чем был смысл? В чем, вашу мать, смысл? Они действительно думали, что я не узнаю? Я же не собираюсь сидеть дома вечно.
Она как принцесса из сказки. Король изолировал ее от мира, так как не хотел, чтобы она наткнулась на какого-нибудь козла. Или типа того.
– Я думаю, все гораздо сложнее, – рискую начать я.
– И слышать не хочу.
– Она очень любит тебя.
– Я тебя умоляю.
Она возвращается к своей картошке, отправляя в рот дольку за долькой, как бумагу в измельчитель, и я на время признаю свое поражение. Потягиваю кофе и жду, что будет дальше. Руби не та трепетная лань, какой я себе ее представляла по пути в дом Клэр. Я думала, что буду ангелом милосердия, сияющим добродетелью, раскрывающим секреты, утирающим слезы, утешающим в объятиях. Амазонки не претендуют на тот же уровень сочувствия, что и изнеженные люди. Им положено дарить утешение, а не искать его. Похоже, Руби хорошо усвоила уроки.
– Это все большая сраная ложь, – говорит она. – Когда я вернусь домой, я снесу этот алтарь целиком. Знаешь, каково это – смотреть на него каждый день? Она так приторно говорит о нем. Это Коко, Коко, Коко, а я держу рот на замке, потому что… Не знаю. Я даже не знаю почему. Она лжет мне, а я из кожи вон лезу, чтобы защитить ее. У меня не было ни одного дня рождения, который был бы только моим. За двенадцать лет ни одного, который бы не закончился ее рыданиями над тортом. И каждое лето испорчено, потому что я знаю, что она снова впадет в траур, и я думала… о, черт. По крайней мере, раньше я считала, что это из-за того, что Коко умерла. А теперь я просто буду смотреть на мать и думать: «Почему? Зачем ты мне врешь?»
Думаю, что на самом деле все гораздо хуже. Клэр ждала ребенка, который никогда не вернется домой, и поддерживала эту простенькую ложь, потому что какая-то часть ее души знала, что он никогда не вернется. Не могу представить ничего горше этого. Я всегда удивлялась, как Шон умудряется так спокойно с этим жить. Думаю, мужчины просто другие. Я понимаю, почему она лгала Руби, когда та была еще слишком мала, чтобы понять все сложности, но это время давно прошло, и теперь они обе оказались в ловушке. Общественность в своей бесконечной мудрости говорила о ее матери черт-те что, а Руби не с кем было поговорить. Нужно успокоить ее, прежде чем они с матерью снова встретятся. Если Клэр выяснит, что Руби все это знала, все это время, будучи одна в музее Коко, она захочет умереть. Я бы захотела. Я бы хотела умереть каждый день с момента ее исчезновения.
– Мне жаль, Руби, – говорю я.
– А тебе чего жаль? – спрашивает она с подозрением. – Что ты сделала?
– Это нечестно. Ты же знаешь, что «мне жаль» не всегда означает вину.
– О, точно, значит, это сочувствие. Везет же мне.
Она доедает картошку, комкает картонную коробку и кидает ее на поднос. Смотрит на меня, вставляя соломинку обратно в крышку своего молочного коктейля, и пьет.
– Ты так и не рассказала мне, что произошло, – говорит она. – Твою версию. Не чью-то еще.
– Хорошо. Но мы продолжим на улице. Мне нужно покурить.
Мы выносим наши напитки на парковку и садимся на бугорок голой земли, покрытой сосновыми иголками, пока я скручиваю сигарету. О да, за то время, что я курю, я повидала множество роскошных местечек.
– Когда они пришли будить вас к завтраку в понедельник утром, ты крепко спала в кровати, а Коко исчезла, – говорю я ей.
– Вот так просто?
– В заборе была дыра. Мы с Инди нашли ее в четверг днем, когда папа оставил нас на улице, залезли внутрь и искупались. Наверное, она была там все лето. Даже у моря люди не могут устоять перед соблазном неохраняемого бассейна. Думаю, половина подростков в округе знала, что она там есть. И замок на двери патио был сломан. Никаких отпечатков пальцев. Ну, кроме отпечатков пальцев всех, кто присутствовал там на выходных, а еще уборщиков, и строителей, и рабочих, но их всех вычеркнули из списка подозреваемых, и после этого не осталось никаких улик. Ни ДНК, ни каких-либо следов. Похоже было… что она как будто растворилась в воздухе.
– И я не проснулась?
Я качаю головой. Закуриваю сигарету, пью кофе, и на короткое время мир обретает гармонию.
– Где все были? Я не могу понять. Как они могли ничего не слышать? Если бы кто-то вломился в дом, он наверняка поднял бы адский шум?