В темноте за нами возникает машина. Намного больше нашей, со светодиодными фарами, которые пылают как тысяча крошечных солнц. Я поворачиваю зеркало, чтобы приглушить этот свет, и он приближается. Садится мне на хвост и рычит своим двигателем. Руби оглядывается через плечо.
– О, смотри, – говорит она, – козел.
– Ага, – отвечаю я.
Пытаюсь сосредоточиться на дороге впереди, но эти фары освещают наш салон жутким безумным свечением. Такое ощущение, что нас преследует дракон. Вопреки собственному желанию, я чувствую, что увеличиваю скорость, пока не начинаю бояться и того, что перед нами может возникнуть машина, и того, что меня могут бортануть сзади.
Еще один указатель вырисовывается в темноте. Орфорд. Реки здесь имеют односложные названия – верный признак древних поселений. Когда-то эти дороги проходили по холмам с унылыми пастбищами, ведя через непроходимые леса. Эти склоны образовались за тысячи лет, по мере того как дороги погружались все глубже и глубже в землю. Их никто не укреплял, они сами разрушались.
– Здесь, – говорит Руби. – Поверни направо.
Я торможу, включаю поворотник, и машина сзади оказывается в нескольких сантиметрах от того, чтобы протаранить нас. Он сигналит. И да, я уверена, что за рулем мужчина. Кто ж еще? Чертовы мужики: покупают большую машину и сразу же мнят себя владыками дорог. Он сдает назад, и я поворачиваю. Он поворачивает вместе с нами.
– Блин, – говорю я.
– Может, нам стоит пропустить его, – произносит Руби.
– Да, – отвечаю я и притормаживаю, чтобы найти, куда отъехать.
Он снова ревет двигателем у нас за спиной. Я поднимаю руку, чтобы оттенить зеркало заднего вида; свет настолько ослепителен, что я едва вижу дорогу впереди.
Слева появляется просека, и я въезжаю в нее. Машина объезжает нас и ускоряется. На пассажирском сиденье – женщина с жесткими светлыми волосами, которая смотрит вперед, как будто нас не существует. Затем яркие красные тормозные огни ослепляют нас, когда машина добирается до следующего поворота, и исчезают. «Мерседес». Конечно, «Мерседес». Худшие водители в мире – люди на «мерсах». Хуже, наверное, только отморозки на «Ауди».
– Твою ж ты мать, – говорю я.
– Засранец. Надеюсь, он проколет колесо, – произносит Руби и добавляет: – Думаю, уже скоро. Еще несколько поворотов, слева. Там есть знак.
Я немного взволнована. Качусь со скоростью двадцать миль в час и жду, пока сердце успокоится. Еще три поворота, и знак появляется во мраке. Изящный и в то же время неброский, лицом к дороге, в зелено-золотых цветах, как один из тех знаков «ВНИМАНИЕ, ДЕТИ!», которые используют для обозначения школ.
БЛЭКХИТ ХАУС
ЧАСТНАЯ ТЕРРИТОРИЯ
Напротив дороги стоят высокие металлические ворота, такие обычно бывают у домов футболистов, и перед ними стоят две машины. Одна из них – тот самый «Мерседес». Из другой выходят двое мужчин в парках и направляются к водителю.
– Это журналисты, – говорит Руби.
Нетрудно догадаться. Никто не надевает, сидя в машине, громоздкую куртку со множеством карманов, если не собирается спешно выходить.
Вокруг никого нет. Узкая тропинка огибает здание по обе стороны, следуя вдоль стены поместья. Водитель «Мерседеса» открывает дверь и выходит на подъездную дорожку. Это Чарли Клаттербак. Можно было и догадаться. Он шагает к интеркому, но его настигают журналисты. У одного в руках фотоаппарат, а у другого – блокнот на спирали и какое-то записывающее устройство.
– Черт, – говорю я, – мы здесь надолго. Если что и любит этот человек, так это звук собственного голоса.
Чарли смотрит в нашу сторону, машет рукой. Я опускаю окно, чтобы послушать.
– …понимаю, что вы просто выполняете свою работу…
Его голос, звучный и насыщенный, будто пудинг со стейком и почками, разносится в темнеющем воздухе.
Пассажирская дверь открывается, и оттуда выходит Имоджен. В свете фар я вижу, что за последнее десятилетие она не столько постарела, сколько усохла. Волосы, которые время от времени шевелил ветерок в Сэндбэнксе, теперь похожи на пластиковые, а кожа выглядит блестящей и гладкой. На ней костюм от Шанель – предположительно поддельный, поскольку Чарли потерял свою парламентскую зарплату и прилагающиеся к ней полномочия, – и черные лакированные туфли, чьи устойчивые каблуки кое-как справляются с изношенным асфальтом. Она пересекает дорогу и берет мужа за руку. Они стоят в свете фар и делают серьезные лица, пока фотограф щелкает объективом.
Что ж, думаю, им будет приятно, ведь спустя столько лет их фото снова появится в газете. Я плавно нажимаю на клаксон, и они подпрыгивают от гудка, как будто забыли, что позади них кто-то ждет.
– Я узнаю этого человека, – говорит Руби.
– Надо думать. Чарли Клаттербак. Бывший член парламента и профессиональный хвастун. Помнишь? Он переметнулся к нацистам и потерял свой капитал. Эта гаргулья на пассажирском сиденье – его жена, Имоджен. Я так и знала, что это кто-то знакомый. Мы проедем. Не беспокойся. Оставайся на месте и держи окно закрытым.
Имоджен отпускает руку Чарли и нажимает на кнопку вызова интеркома, пока он разглагольствует о верных друзьях и пятидесятилетнем знакомстве и бросает злобные взгляды в нашу сторону. Журналисты тоже смотрят в нашу сторону, затем склоняют головы, совещаясь. Они негромко спрашивают Чарли о чем-то, и он отрывисто кивает, как обычно, с напыщенным видом. Ворота начинают открываться. Клаттербаки возвращаются к своей машине, и я включаю передачу, чтобы встать в очередь за ними.
– Повяжи шарф на голову, – говорю я Руби. Возможно, мы пройдем через всю эту приветственную делегацию без потерь.
Она медленно оживляется, пристегивает ремень и накидывает шарф на голову в стиле Мерил Стрип. «Мерседес» едет вперед, а я ползу сзади. Фотограф вырывается вперед и делает несколько снимков, но я подозреваю, что большинство из них будут испорчены отражением вспышки в окнах. «Мерседес» проезжает через ворота и включает стоп-сигналы. Он останавливается, заехав в Блэкхит на пару футов.
– Нет, – выдыхаю я. – Нет, нет, нет, нет, нет, мать твою.
Жму на клаксон, чтобы попросить его проехать дальше. Ответа нет. Он намеренно заблокировал меня. Я ударяю по рулю, наблюдая, как закрываются ворота. Стоп-сигналы гаснут, и «мерс» исчезает в темноте.
– Зачем он это сделал? – спрашивает Руби. – Зачем? Зачем так делать?
– Потому что он дерьмо. Потому что он всегда был дерьмом, – говорю я. – А теперь он – отчаявшееся дерьмо, а такие хуже всех. Оставайся здесь, – бросаю я ей. – Тебе пятнадцать, они не имеют права фотографировать тебя, но я не позволю, чтобы они на тебя накинулись.
Руби застыла с рукой на дверной ручке. Она только-только вступила в мир, где в центре внимания оказываешься вопреки своему желанию. Что бы ни двигало Клэр, свою задачу она выполнила успешно, и Руби даже не подозревает о своей известности. Нужно рассказать всему миру, какой это на самом деле дар – взрослеть, думая, что ты никто.
Я выхожу. Воздух насыщен запахом влажной земли, а холмы обочин покрыты мхом. Кучка подснежников дерзко поднимает свои бело-зеленые головы среди сумрака деревьев. Отец умер раньше, чем успел увидеть, как распускаются листья. Скоро наступит время крокусов. И я уверена, что весной этот лес зацветает колокольчиками. Я чувствую еще один спазм. Я понятия не имею – и уже никогда не узнаю, – интересовался ли он природой кроме как еще одним способом украсить продаваемую недвижимость, но мне странно думать, что он больше никогда не увидит окружающую красоту.
Фотограф поднимает камеру и начинает снимать. Щелчок, щелчок, щелчок, щелчок, щелчок затвора. Я уверенно иду к интеркому и делаю вид, что их здесь нет.
– Камилла? – окликает журналист с блокнотом. – Мои соболезнования по поводу отца, Камилла.
Сраные психопаты. Так тебе сочувствуют, когда собираются извлечь из этого выгоду.
Я игнорирую их. Нажимаю кнопку на интеркоме и жду, глядя на динамик с напускным интересом.
– Мы просто хотели узнать, есть ли какие-нибудь новости? Похороны в понедельник, верно? Как поживает семья? Как ваша мачеха? Это Руби в машине? Как она? У нее, наверное, разбито сердце. Она что-нибудь сказала?
Камера снова щелкает, щелкает, щелкает, щелкает, щелкает, щелкает, когда я нажимаю на кнопку еще раз. Странное дело, как глубоко в нас засела привычка улыбаться, когда рядом камера. Мне приходится изо всех сил сосредотачиваться, чтобы сохранять лицо бесстрастным. Только этого мне и не хватало – фотографии меня, ухмыляющейся над гробом моего отца, на первой полосе газеты.
– Вы видели Клэр? Как она? Она расстроена?
Я бросаю на него недобрый взгляд. Камера снова снимает.
– Вам нравится, когда кто-то расстроен, да? – говорю я. – К чему это все?
Всегда отвечай на вопросы вопросами. Шон давно меня этому научил. Иногда пассивная агрессия действительно является лучшей защитой.
Журналиста не смутить.
– Я просто делаю свою работу, Камилла, – говорит он. – Они остались в хороших отношениях, не так ли? Это впечатляет, учитывая произошедшее. Как вы считаете, что случилось с Коко?
– С моей сестрой, вы имеете в виду? Вы хотите, чтобы я обсуждала одну семейную трагедию в разгар другой? Вы с ума сошли?
– Вы останетесь на похороны? Как думаете, там будет много людей? Есть идеи, кто придет? Ваш отец знал много знаменитостей, не так ли? Как вы думаете, слухи о том, как он умер, не помешают им прийти?
– Ничего себе, – говорю я. – Вы что, серьезно?
Наконец-то, наконец-то интерком оживает.
– Блэкхит.
– Камилла Джексон.
– О! Клаттербаки приехали буквально только что. Разве вы их не видели? – произносит голос по ту сторону микрофона.
– Да, – отзываюсь я, – я их видела.
– О, – снова говорит голос. Мне он не знаком. Впрочем, слов было сказано не так много.
Лязгает замок, и ворота начинают открываться. Я иду обратно к машине так спокойно, как только могу, пока эти двое семенят рядом, тыча объективом мне в лицо и осыпая вопросами. Они знают, что у них есть всего несколько секунд, чтобы вызвать у меня хоть какую-то реакцию, прежде чем я окажусь вне досягаемости. Журналисты подобны вампирам. Могут войти в дом, только если вы их пригласите.