– Ой-ой-ой, – Чарли изображает испуг, – старушка на тропе войны! Я скоро буду по уши в проблемах!
– В любом случае, – продолжает Клэр, – это не имеет значения. Мне придется ехать в город, искать салон, искать парковку и добираться до салона с коляской, а в таких заведениях не рады женщине с двумя малышами на буксире. У них никогда не бывает слишком много места. Это нехорошо, Шон. Собственно, это тебе не нравится, если мои ногти не в порядке. Хочешь, чтобы я появилась так на твоем ужине?
– Нет, – угрюмо говорит Шон.
– У меня идея! – восклицает Симона. Она с надеждой разглядывала джакузи с тех пор, как они приехали. Ей очень нравится перспектива провести все утро в гидромассажных потоках. – Почему бы нам не взять всех детей в джакузи? Это будет весело!
Она видит, как Шон и Линда обмениваются странным взглядом. Хоакин вскакивает на ноги, внезапно проснувшись, и рассекает воздух кулаком.
– Ура! – кричит он. – Вечеринка в джакузи!
Глава 25
– Бедная моя девочка! – Мария спускается по ступенькам на своих изящных каблуках и заключает Руби в долгие крепкие объятия. – Ты, наверное, измучена, – говорит она. – Как ты, дорогая?
Руби испускает всхлип, а затем что-то блеет, будто потерявшийся ягненок. Ее плечи дрожат, и я чувствую себя виноватой. Это, наверное, так легко. Если Мария может это сделать, то почему я не могу? Все, что нужно ребенку, – это обнять его и сказать, что все будет хорошо.
Клаттерсраки несколько секунд неловко мнутся на гравии. Надо не забыть позже рассказать Руби про их прозвище. Ей понравится.
– Мы привезли цветы, – говорит Имоджен, явно желая быть замеченной.
Мария кивает и подхватывает цветы одной рукой, не переставая обнимать Руби. Большие белые восковые тепличные лилии. Я думала, люди больше не приносят цветы на похороны. Уверена, что в объявлении о похоронах в Times было написано «никаких цветов». Клаттерсраки на мгновение застывают в замешательстве, явно удивленные тем, что не их приветствовали в первую очередь, затем направляются к дому.
– Роберт внутри, надо полагать? – спрашивает Чарли через плечо.
– Да, – отвечает Мария. – Они в гостиной. – Она поворачивается и снова обнимает Руби. – Милая, мне так жаль. Твой дорогой папа. Я знаю, как сильно ты его любила.
Я вижу, как плечи Руби напрягаются, затем она расслабляется. Она не намерена спорить. Потому что в этом вся суть таких отцов, как наш. Может, он и был дерьмовым отцом, но другого у нас не было. Я чувствую волну жалости к себе. Боже, какая жизнь сложная штука. Нам постоянно твердят о семьях и безусловной любви, но никто даже не представляет, насколько это сложно. Как сложны эти чувства. Как тесно соседствуют любовь и ненависть.
Через полминуты Мария отпускает Руби, гладит ее по щеке и сжимает ее руку. Затем она раскрывает свои объятия для меня, и, неожиданно для себя, я обнимаю ее в ответ. Мне всегда нравилась Мария. Из папиных друзей она была единственной, кто проявлял настоящую теплоту. Единственной, кто относился к нам как к людям, расспрашивал о нас самих, угощал нас напитками и мороженым, смеялся над нашими шутками. В один дождливый тосканский выходной, когда мне было восемь, а Индии десять, она научила нас играть в пинокль. Это было до того, как мама и папа разошлись, но уже после того, как они начали пропадать из дома, шипя под нос проклятия друг другу. После этого карточные игры стали для нас спасением. Я и по сей день могу порвать любого в «дурака».
– О девочки, – говорит она, – какой ужасный повод снова увидеться.
Она отпускает меня и забирает сумку Руби. Протягивает руку за моей, но я качаю головой.
– Проходите в дом. Там где-то есть чай. Уверена, вы не отказались бы от кусочка пирога.
– Как Симона? – спрашиваю я. Не потому что мне не все равно, а потому что знаю, что такое хорошее воспитание.
– Она… – Мария хмурится. – Господи. Думаю, она именно в таком состоянии, как вы ожидаете. Держится изо всех сил. Входите. Думаю, все уже здесь. Мы принесем чай и устроим вас. И полагаю, мне лучше выяснить, чего хотят Клаттербаки. Я знала, что они приедут рано, но не думала, что нам придется развлекать их через пять минут после их приезда. Ну, что ж. Сегодня явно именно такой день.
Она протягивает свою свободную руку и снова сжимает руку Руби.
– Как ты, милая?
Руби вытирает слезы рукавом.
– Я в порядке, – отвечает она тоненьким голоском, который свидетельствует об обратном.
– Дорогие мои девочки. Ужасно печальное время. Он обожал вас обеих. Вы ведь это знаете, правда? Ничто не делало его счастливее, чем его прекрасные дочери.
Руби снова всхлипывает, пока я поднимаю челюсть с пола. Именно так работает смерть. Я помню, как Джерри Адамс и Мартин Макгиннесс после смерти Иана Пейсли[9] проливали перед прессой потоки крокодиловых слез. Когда смерть витает в воздухе, нельзя говорить то, что думаешь на самом деле, по крайней мере до тех пор, пока тело не окажется в земле, а с тарелок не уберут канапе.
– Я тоже его любила, – говорит Руби и останавливается у подножия лестницы. Прячет лицо в ладони и начинает плакать.
Мы стоим по обе стороны от нее, держа за руки, и бормочем эти бессмысленные слова… О дорогая, о милая. Мне жаль, мне так жаль. Он знал, что ты любишь его. Ты была лучшей дочерью.
В коридоре я слышу звонкий смех Чарли Клаттербака. У меня всегда от него сводило челюсть, но сейчас этот гогот звучит как намеренное оскорбление. Мужской голос что-то говорит в ответ, и они оба снова смеются. Роберт? Нет. Роберт всегда знал, как себя вести, при любых обстоятельствах. Они с Марией всегда неразлучны, всегда поступают правильно: Мария – яркая, эмоциональная, Роберт – тихий и вдумчивый, принимающий решения, чтобы другим не приходилось этого делать. Они были просто великолепны после истории с Коко, просто великолепны. Поддерживали всех, помогали Клэр, когда она была на грани срыва, делали заявления от имени семьи, подсказывали Инди и мне, что делать, когда пресса обрушилась на нас со своими вопросами. Мне до сих пор трудно поверить, что именно эти люди породили Сопливую Симону. Итак, в доме есть еще люди. Хоакин, я полагаю. Он ее сводный брат, в конце концов. И прислуга. Наверняка здесь есть прислуга. Не думаю, что Симона в одиночку справлялась с таким домом.
За дверью – идеально зачищенной и выкрашенной в нейтрально-черный цвет – я сразу же погружаюсь в атмосферу имени Шона Джексона. Блэкхиту, может, и триста лет, но он полностью идентичен домам, в которых мы росли. Сделан для продажи, а не для жизни, хотя он должен был стать его постоянным домом. Но в этом и заключался особый талант Шона: восстанавливать что-то в совершенстве, высасывая при этом саму душу. Во время реставрации здесь, должно быть, всюду кишели ребята из фонда «Английское наследие»[10]. Блэкхит явно относился к историческим памятникам, а такие дома не получится отремонтировать в обход правил. Члены комиссии со злобным бюрократическим прищуром будут проверять штукатурные смеси, плитку и оконные рамы, чтобы убедиться, что староанглийский особняк, будто сошедший с открытки, в полном порядке. И они уйдут, не найдя к чему придраться, но все равно с тяжелым сердцем. Стены, пол, дерево и карнизы – все идеально, как будто первые строители только несколько минут назад стянули с голов колпаки и теперь пьют эль из бочек в подвале. Конечно, особняк никогда так не выглядел за всю свою историю. Это диснеевский замок с подогревом полов и отличным напором воды.
И он самолично побывал на складе. Не представляю, кто еще мог выбрать эти будущие лоты аукционов, стоящие вдоль гладких белых стен: французские полированные тумбы, элегантный диван-бержер, который ждет у подставки для зонтиков, когда на него кто-нибудь сядет. Кто мог выбрать все это – теперь, когда Линда мертва, когда ее голова разбилась, как яичная скорлупа, у подножия мраморной лестницы. Неужели Симона? Возможно ли, что еще до начала отношений с Шоном она так приспособилась к его манерам и вкусам, что смогла просто занять место своей предшественницы? Тело, конечно же, нашла семья Гавила. По странному совпадению, они как раз приехали осмотреть дом для клиента. Может, произошел обмен личностями, как в фильме ужасов? Юная невеста по-вампирски впитала сущность Линды из ее последнего вздоха? Как иначе Симоне удается быть такой зрелой, собранной и вообще идеальной во всех отношениях? Может, дело в том, что она не просто сама по себе, она – это Линда и Симона в одном лице?
Прихожая расширяется на пятнадцать футов и переходит в центральную залу, из которой поднимается лестница. В центре – мраморный стол-пьедестал, его я помню с детства, и на нем, как всегда, урна с увядшими тюльпанами. Словно один из мрачных голландских натюрмортов; все, чего не хватает, – это застреленного пестрого кролика. Вместо этого на столе небрежно навалены другие букеты. Увядающие листья гниют в целлофане.
– Мне надо отменить заказ, – тихо говорит Мария и бросает подношение Клаттербаков на самый верх цветочной кучи. – Флористы продолжают их присылать, раз в три дня, но Симона просто не в состоянии справиться со всем.
– Могу себе представить, – отзываюсь я. И делаю мысленную пометку: избавлюсь от цветов, когда узнаю, где находятся мусорные контейнеры. Странно, что никто еще не подумал об этом.
Еще один взрыв смеха из гостиной.
– Кто это там? – спрашиваю я.
– О, Джимми Оризио. Он заявился сегодня утром, и мы не смогли ему отказать. Боюсь, ему нездоровится.
Я понижаю голос:
– Боже милостивый. Я удивлена, что он еще жив.
Сухой смешок.
– Если так можно сказать.
– Я понятия не имела, что они до сих пор общаются.
– Твой отец поддерживал связь со старыми друзьями лучше, чем ты думаешь, – говорит она с упреком.
Я не могу удержаться:
– Так значит, он бросил только своих детей?