– Серьезно, – говорит она. – Я не против. Мне будет очень приятно. Это мой способ поблагодарить вас за такое удивительное гостеприимство.
Роберт сияет, а Мария излучает свое обычное теплое одобрение. «Вы видите в моем воспитании вашу заслугу, – думает Симона. – Хорошо. Мне нравится, когда меня одобряют».
– Ну, если ты настаиваешь, – говорит Имоджен.
По Линде непохоже, чтобы она помнила, что трое из спящих детей – ее собственные, или, во всяком случае, чтобы она беспокоилась за них. Возможно, большую часть времени она и в самом деле про них не помнит. Дети подолгу живут в доме бабушки и дедушки в Годалминге, чтобы их родители могли путешествовать и строить свои карьеры. Сейчас они здесь только потому, что бабушка захотела отправиться в круиз.
– Не буду бороться с тобой за эту честь, – говорит Линда.
Симона поворачивается к Шону и одаривает его взмахом ресниц.
– Кроме того, – игриво говорит она, – вы же знаете, что я сделаю для вас все, что угодно, да?
Шон тихо смеется и кладет руку ей на плечо. Ласково поглаживает ее кожу большим пальцем, отчего у нее по спине бегут мурашки.
– Ты просто маленькое чудо, да? – говорит он.
Глава 29
Телефон будит меня в половине девятого. Сначала я думаю, что это будильник – вчера у меня не было сигнала, – но это Индия. Там, где она сейчас, время коктейлей, хотя все, что я слышу, это грохот и шум проходящего поезда. Она единственная, кто звонит мне в эти выходные. Дело в неловкости? Или просто старое доброе «с глаз долой – из сердца вон»? Неужели у меня действительно нет друзей, которые помнили бы обо мне, когда меня нет рядом?
– Как дела? – спрашивает она. – О, я тебя разбудила?
– Да, – говорю я и пытаюсь вытряхнуть из мозга сонную дымку.
– Извини, – произносит она, хотя по голосу не скажешь, что ей жаль. Она так привыкла к своим подъемам в шесть тридцать, что ей и в голову не приходит, что другим людям может понадобиться сон. К концу жизни она будет гораздо богаче меня, в этом я уверена.
– Ну, как дела?
– Великолепно. Прошлым вечером я имела огромное удовольствие сидеть между Клаттерсраками.
Слышно, как она содрогается.
– И как поживают дорогие Клаттерсраки?
– Такие же, только еще хуже. Имоджен себя заламинировала, а Чарли приобрел оттенок свеклы. Они уехали, слава богу, в какой-то крутой отель в Ильфракомбе, если таковой существует. Не уверена, что сейчас смогу долго выносить Чарли.
– Он помрет следующим, – мрачно говорит Индия.
– Может, и нет. Ты никогда не догадаешься, кто вчера объявился. Джимми Оризио, единственный и неповторимый.
– Джимми Оризио? Он еще не умер?
– Ходячий труп. Я все жду, что он попытается меня укусить.
– А как там Невеста-Дитя?
– Она странная. – Я обдумываю свой ответ. – Нет. Очень странная.
– О.
– Относится ко всему этому как к какому-то соревнованию по гостеприимству. С истерическими припадками в перерывах.
– Ох…
– Мы с Руби и Джо не спали до двух часов ночи, мыли винные бокалы.
– Джо?
– Хоакин Гавила.
– Хоаки-и-и-и-и-ин! Да ладно? Каким он стал в наши дни? Все еще колотит по предметам палками?
– Не думаю. Из него получилась та еще горячая штучка, вообще-то. Глаза как у лани и все такое. Руби не могла говорить минут двадцать. Думаю, смена имени сделала его более привлекательным.
– И он моет посуду?
– Ага. Представляешь. Кто бы мог подумать.
– Предполагаю, что винных бокалов было немало.
– Совершенно правильно предполагаешь. Как ты?
– Хорошо, – говорит она и вздыхает. – То одно, то другое. Я очень удивлена на самом деле. В четверг я взяла выходной. Я не знала, что у меня остались слезы для Шона.
– У меня тоже! Я и понятия не имела!
– Но мне интересно…
– Что?
– О чем мы плачем? Я имею в виду, мы же не будем скучать по нему.
Я задумываюсь. Она права. Когда я думаю о нем, то мысленно вижу его только в компании друганов. Конечно, он был такой живой и сильный, хватался за удовольствия обеими руками и выжимал из них все соки, но я не помню ничего из того, о чем говорят нормальные люди про своих отцов. Во всяком случае, с детства. Какая-то часть меня всегда считала, что все эти вещи – уловка, придуманная рекламными агентствами, как и День матери.
– Не знаю.
– Я постоянно просыпаюсь по ночам, вспоминая всю ту фигню, что он творил. Помнишь день, когда он свалил? И оказалось, что все его вещи вывезены, так что ему не пришлось возвращаться и забирать их. Вывозил все понемногу, чтобы она не заметила.
– Да.
Я помню, как мама стояла перед его шкафом, ящики которого были открыты и пусты. Помню его рабочий стол, совершенно чистый, за исключением телефона, причем рабочая линия была уже отключена.
– И он не попрощался, – говорю я.
– Нет, – откликается Индия, и я слышу, как она сдерживает свои эмоции. – Как бы то ни было, – продолжает она. Снова деловито. – Как у тебя дела с надгробной речью?
– О боги. Не очень хорошо. Это ужасно, когда понимаешь, что совсем не знаешь другого человека, в то время как тебе придется говорить о нем на людях.
– О, я знаю. В прошлом году мне пришлось писать надгробную речь от компании для своего босса, и я поняла, что все, что я когда-либо знала о нем, – это то, что он был довольно седым человеком, который передавал мне папки и высказывал свое мнение. Спасибо господу за Google. Мне пришлось завести аккаунт в LinkedIn, чтобы узнать, в каком университете он учился.
– Боже, а в каком университете учился папа?
– Серьезно, Милли? Ты настолько забыла? Шеффилд. Вместе с Робертом.
– Хорошо. А что мне делать с женами? То есть двоих можно быстро проехать, но четыре – уже смахивает на комедию, не так ли?
– Ну, Линда могла бы стать трагедией, от которой его спасла Симона, – говорит она. – Так что минус одна. И я не думаю, что мама или Клэр будут на похоронах.
– Нет.
– Ну, для мамы оставим старые добрые непримиримые разногласия. А Клэр… О господи, ты же не можешь обойтись без упоминания Коко, да? Кстати, как поживает Дьявольское Отродье?
И в этом вся суть сестер. У вас есть все это – эти общие воспоминания, общий язык, который знаете только вы двое. Мы абсолютно разные, Индия и я, но мы всегда будем связаны друг с другом, потому что мы единственные люди, которые знают, как все было на самом деле.
– Она действительно очень милая. Большая и шумная, как молодая шайрская лошадка.
– Значит, она не похожа на свою мать?
– Не очень. У нее наши зубы. У нее точно такие же брекеты, какие были у нас.
– Смешно. Должно быть, папины.
– Наверное, да.
В наши дни никто не выглядит так, как его задумала природа. В мире пластической хирургии, «процедур» и ортодонтии вы не имеете ни малейшего представления о том, какими будут ваши дети. Чем вы богаче, тем меньше у вас догадок, потому что богатые совершают больше различных манипуляций в более молодом возрасте. Единственный способ, с помощью которого мужчина может быть уверен в том, кто ему достанется, – это взять с полей крестьянскую девчонку в девять лет и держать ее взаперти до совершеннолетия, как это делается в Халифате. И даже тогда лучше бы встретиться с ее бабками.
– Она выглядит так, будто сбежала из костюмерной. Немного рассчитываю, что она явится на похороны в наряде пирата.
– А ты кем будешь?
– Уэнсдей Аддамс.
– Хороший выбор.
– Вообще-то… – Я сажусь в кровати. Еще одна обезличенная спальня в стиле Шона Джексона: кремовые стены с типичными гостиничными картинами, которые не будут никого раздражать или интересовать, идеальный напор воды в ванной комнате. – Наверное, мне пора. Мы с Руби должны порыться в коробке с цацками, а она, наверное, уже несколько часов как на ногах.
– Что за цацки?
– Папины, кажется. Симона практически швырнула ими в нас прошлым вечером. Сказала, что они ей не нужны.
– О-о-о.
– Хочешь, я выберу для тебя что-нибудь?
Небольшая пауза. Затем Индия отвечает неожиданно хриплым голосом:
– Да. Будет неплохо. Забавно, не правда ли? От него осталось столько домов – и не так уж много того, что можно было бы назвать личными вещами, не так ли?
– Нет.
– Что-то… да, что-нибудь на память будет неплохо. Возможно, это просто окажется в итоге где-то в ящике, но… да. Спасибо. Я постараюсь позвонить тебе в понедельник. Ты говорила с мамой?
– Нет.
– Ну да. Думаю, что тебе нравится обсуждать с ней отцовские дела не больше, чем мне.
– Развод. – Я вздыхаю. – Может, это и легкий выход из ситуации, но это останется с твоим потомством на всю жизнь.
– Чертовски верно, – соглашается она, и впервые я слышу в ее голосе новозеландский акцент. Моя сестра становится туземкой и никогда не вернется домой.
– Я люблю тебя, Инди.
Она звучит удивленно:
– Да. Я тоже тебя люблю, Коротышка.
Я нахожу Руби в саду, она медленно бродит вокруг пустого бассейна. Она сегодня в горошек: черная в белый горошек юбка и белый в черный горошек джемпер, серо-черные полосатые колготки и бандана с бананами. Сверху на ней непромокаемая куртка Barbour, на ногах пара резиновых сапог, заимствованных из подсобки. Эмма с ней, ковыляет взад-вперед по лужайке сада, обнесенного стеной. До сих пор стоит туман. Трава хрустит от инея под моими ногами, и я оставляю за собой четкие темные следы. Кажется, еще даже не рассвело.
– Привет, – говорю я.
– Привет, – хмуро отвечает она.
– Ты спала?
Она пожимает плечами.
– Эти люди. Мне так жаль его.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, просто… оглядываться на свою жизнь и думать, что это были твои друзья…
– Это не друзья, – уверенно говорю я. – Это собутыльники.
И думаю: боже, а кто же тогда твои друзья, Камилла? Когда ты в последний раз проводила время с кем-то из них без стакана в каждой руке? Где же те люди на твоем пороге с запеканками или, может, с бутылкой утешительного виски? Где открытки и письма? Телефонные звонки? Мне хочется думать, что я переросла свое детство, но мне явно стоит разобраться в себе.