– Нам нужно порыться в той коробке, – говорю я.
Она кривится.
– Наверное, да.
Эмма нашла земляного червя в новенькой клумбе с розами. Она присела на корточки, чтобы посмотреть, как он пытается вернуться в мерзлую землю, и болтает сама с собой.
– Сколько ей сейчас лет? – спрашиваю я. Мне немного стыдно, что я не в курсе.
– Точно не знаю. Кажется, только что исполнилось два.
Я впервые смотрю на Эмму внимательно. Безуспешно пытаюсь пробудить семейные чувства. Она последняя победа Шона, часть моей семьи на всю оставшуюся жизнь, нравится мне это или нет.
– Бедняжка, – говорю я.
– Как ты думаешь, она похожа на кого-нибудь? – спрашивает Руби.
Я изучаю ее. Орехово-коричневые волосы – его первая брюнетка – и маленькие толстенькие ножки в шерстяных колготках. Похоже, что она будет кудрявой, никаких признаков прямых, как у Симоны, волос, ее вечного проклятия. Конечно, в нулевые мы завидовали Симоне, послушно обжигая щеки утюжками для выпрямления волос, потому что так велела мода, но сейчас мне нравится моя упрямая афрокельтская прическа. Я никогда не стану выглядеть изысканно, но и не буду выглядеть старше своих лет.
– У нее его волосы.
– Правда? Я не помню. К тому времени, когда я стала достаточно взрослой, чтобы обращать внимание, от них мало что осталось.
– Ну, надеюсь, свои она сохранит. Но в остальном нет, ничего определенного. Учти, она еще ребенок по сути. О носе, например, рано судить. У вас двоих в ее возрасте были маленькие грибочки.
Она смотрит на меня так, будто видит впервые.
– Боже. У нас одинаковый нос.
– Да что ты говоришь! – Я одариваю ее неуверенной ухмылкой.
Она ухмыляется в ответ.
– Разве это не смешно? Я всегда думала, что он мой.
– Нет, это папин.
Эмма тычет в червяка толстым пальчиком. Червяк переворачивается, выгибается, как змея, и заставляет ее отшатнуться от удивления. Она теряет равновесие и плюхается на землю.
– Блин, – говорит она тонким чистым голоском.
Мы разражаемся смехом.
– Точно в отца.
Мы возвращаемся в дом через черный ход в надежде найти кого-нибудь, кто заберет малышку. Мария говорит, что в доме есть уборщица и няня из деревни, которая приходит каждое утро, и мы надеемся, что это касается и воскресенья. Симоне не нравилось, что в доме живет персонал. Похоже, никому из жен это не нравилось.
По дороге мы сталкиваемся с небольшой группой людей во дворе. Симона, Роберт, Джо стоят перед мусорными баками. Их здесь великое множество – лучшая иллюстрация трат муниципалитета. Черный – для пищевых отходов, зеленый – для стекла, синий – для бумаги и коричневый, на котором просто написано «вторсырье». Симона открыла крышку коричневого и вываливает туда стопку рубашек. Джо молча топчется за ней, его лицо почти скрыто кучей костюмов, которые он держит в руках. Роберт умоляет ее:
– Дорогая, пожалуйста. Притормози. Тебе не надо делать это прямо сейчас. Не нужно так торопиться.
Симона швыряет рубашки в контейнер одну за другой, со смаком, который кажется странным для новоиспеченной вдовы. Она ничего не отвечает, только бросает и швыряет, швыряет и бросает. У ее ног стоит картонная коробка, наполненная галстуками и ботинками. У Шона был свой башмачник в Lobb[12]. Каждая пара этих туфель была сделана так, чтобы прослужить всю жизнь, хотя он заказывал новые по крайней мере раз в год. Симона кривит губы, как будто у нее под носом витает неприятный запах. Она поворачивается к своему сводному брату и начинает швырять в бак костюмы.
– Серьезно, – говорит Роберт, – там вещей на тысячи фунтов. Эти рубашки – Turnbull & Asser[13], большинство из них.
– Прекрасно, – отзывается она. – Бедняки тоже имеют право носить качественную одежду.
– Да, но, дорогая, – говорит Роберт, – это его одежда! Это тоже воспоминания. Ты не обязана хранить все, но это все равно воспоминания. И они могут кому-то еще понадобиться.
– Это не мои воспоминания, – говорит Симона. – Вот почему они идут в переработку, а не в мусор. И кому они вообще нужны? Тебе?
Она поворачивается на каблуках и выплевывает последнее слово в Джо. Он краснеет. Я бы предположила, что ему бы очень понравилась коллекция вещей от лучших портных Бонд-стрит. Через пару лет он начнет работать. Но он только качает головой и смотрит в пол. Симона хватает еще один костюм и запихивает его, вешалку и все остальное поверх всех прочих. Надеюсь, он вернется ночью с мусорным пакетом и заберет столько, сколько сможет.
– Дорогая, пожалуйста! – снова говорит Роберт. – Ты как будто выбрасываешь своего мужа!
Она поворачивается к нему, и эта широкая механическая улыбка со вчерашнего ужина возвращается.
– Не глупи, папочка. Это одежда, которая была до меня! Все, что было при мне, находится в безопасности наверху. Но этим вещам здесь не место. Они не наши. Они не принадлежат этому дому.
– Так ты…
– Да, – говорит она. – Он не мог этого сделать, а я могу. Зря он держался за все те вещи, которые были у него до того, как он стал счастливым. Они висели вокруг, напоминая ему о прошлом. Надо было все выбросить за него, сейчас я это понимаю. А теперь это самое малое, что я могу сделать для него. В этом доме только наши вещи. Это был наш дом.
«О боже, – думаю я, – она сошла с ума». Мы все стоим в неловком молчании, не в силах придумать, что сказать. В его кабинете раньше были наши фотографии. Интересно, они все еще там?
– Я бы не отказалась от рубашки, – в конце концов скромно говорит Руби.
Симона смотрит на нее так, словно только что заметила ее присутствие. Как будто она стерла ее из своей базы данных вместе со всем остальным, что было до их прекрасного романа.
– Хорошо. На здоровье. Что-нибудь конкретное?
– Нет. Просто… что-нибудь из его вещей.
Симона издает странный смешок отвращения. Изящно взмахивает рукой в сторону мусорного бака.
– Не смею мешать.
Руби шаркает вперед, торопливо перебирает кучу ткани и возвращается с сине-белым полосатым джемпером с протертыми локтями. Она прижимает его к груди, как одеяло. Симона хмуро смотрит на отца.
– Доволен? – спрашивает она.
Мы относим коробку в спальню Руби. Как-то не очень правильно делить вещи мертвеца на первом этаже. Особенно под носом у человека, который явно испытывает определенные финансовые затруднения. Руби поселили на чердаке. В ее возрасте я бы, наверное, чувствовала себя оскорбленной, если бы со мной обращались как с горничной, но это самая интересная комната в доме: балки, покатые потолки и прекрасный вид через мансарду на устье реки. Эпплдор. Такое замечательное название для города. Вероятно, там полно магазинов «все по фунту» и благотворительных лавок, как и по всей прибрежной Англии.
Внутри коробки – хаос. Клубок цепочек и ремешков от часов, как будто кто-то побросал все это, спасаясь от наступающего врага. Я не могу представить, чтобы мой щепетильный отец так обращался со своим драгоценным золотом. Наверное, Симона собрала все это в кучу, пока ее не было в комнате за ужином, и бросила в эту коробку, так же как она поступила с его одеждой.
– Я думаю, Симона достигла стадии гнева, – говорит Руби. Подозреваю, что она прочитала хотя бы одну книгу о процессе горевания, если она уже регулярно обращается к справочнику по ментальным расстройствам.
– Похоже на то, – говорю я.
– А я, наверное, все еще в отрицании, – продолжает она и зарывается лицом в спасенную кофту.
– О, Руби.
– Все еще пахнет им, – говорит она и протягивает мне ее.
Я неохотно беру ее и вдыхаю – в основном чтобы угодить ей, а потом обнаруживаю, что глубоко дышу. Конечно, с тех пор как он в последний раз надевал ее, кофту стирали, но под нейтральным запахом кондиционера для ткани он все еще там. Слабый, тусклый призрак его одеколона, сделанного на заказ, с тяжелым кедровым запахом и насыщенным цитрусовыми маслами; пряность некогда теплой кожи; призрачные сигары Cohibas. И я снова на юге Франции, маленький ребенок, забравшийся к нему на колени, чтобы задремать во время долгого ужина; яркие лунные шары на набережной, ощущение безопасности и любви. Что же с нами стало? Боже, он умер так недавно.
Отдаю кофту обратно. Я не могу говорить. Руби встречает мой взгляд, у нее расширены зрачки. Я переворачиваю коробку, и содержимое высыпается на ковер.
Там много всего, и это довольно разношерстная коллекция. Я понимаю, что некоторые вещи, должно быть, достались ему от родителей: дешевые украшения, поношенные позолоченные часы, обручальные кольца. Ну, может быть, не все. Он собрал неплохую собственную коллекцию, в конце концов. «Ролекс» на каждый день недели, запонки, которыми можно было бы оплатить две недели в Дубае. Ожерелье с единственным осколком пурпурного рубина в золотом сердце. Крестильная кружка с гравировкой. Пара серебряных коробочек. Золотые охотничьи часы с его инициалами на крышке.
Маленький золотой браслет.
– Как мы поступим? – спрашивает Руби, пока я смотрю на него. – Разделить их на разновидности, а потом выбрать?
Я прочищаю горло.
– Да. Почему бы и нет?
Мне кажется, что в комнате включили прожектор и направили его на предмет моего внимания. Руби, похоже, ничего не замечает. Она либо еще не заметила этого, либо не знает, что это такое, не осознает его значения. Я смотрю и смотрю на него. Должно быть, это он и есть. Руби носит его близнеца на правом запястье. Теперь я вспомнила. Так их различали. Р – Руби, R – right, правая, а Коко – левая. Браслеты им подарили Мария и Роберт, их крестные, много лет назад. Они были из гибкого металла, со скользящей застежкой, чтобы расти вместе с владельцем, и их носили каждый день, пока Коко не исчезла.
Но он исчез вместе с ней. Я в этом уверена. Именно так это всегда и рассказывали. Она носила его так, как обычно, и, чтобы найти его, вся страна, весь мир – были подняты по тревоге. Я хорошо помню его на плакатах «Найди Коко», на экранах телевизоров, в электронных письмах, которые приходили и приходили в те дни, когда у нас еще не было социальных сетей. Не было шеров и репостов, но все равно миллиард людей видели фотографию Марии с браслетом Руби, увеличенную так, чтобы можно было разглядеть гравировку внутри. Имя Руби, дата рождения близнецов: 11.07.01. Если это тот самый браслет, он тоже будет с гравировкой. Я