не хочу привлекать ее внимание своим видом. Не сейчас, не тогда, когда я понятия не имею, что делать. Потому что у меня есть нехорошее предчувствие, что, хотя она была слишком мала, чтобы помнить все это, она поймет, что означает его присутствие здесь.
Руби перебирает кучу со скрупулезностью, присущей ее матери. Часы сюда, запонки сюда, кольца в маленькой хоббитской кучке слева, безделушки справа, все остальное: ожерелья, цепочки, браслеты из тех времен, когда Шон еще не перевоплотился в деревенского джентльмена, – в середине. Ее рука тянется к браслету и замирает.
– Забавно, – произносит она.
Я едва могу говорить.
– Что? – бормочу я.
Она поднимает браслет, чтобы он оказался рядом с тем, что у нее на запястье.
– У меня точно такой же.
Я пытаюсь оторвать язык от нёба.
– Разве это не странно?
Она не рассматривает его. Не замечает внутреннюю часть. Кладет его на кучу случайных вещей.
– Мне не пригодится, – говорит она. – Мой и так раздвинут на максимум. Я никогда не смогу снять его с руки. Видимо, мне придется его срезать, если понадобится операция.
Я сопротивляюсь искушению выхватить браслет из кучи, но все же вижу здесь некую возможность. Руби намного больше меня, а у меня маленькие изящные руки моей матери: бесполезные для игры на пианино, но прекрасно подходящие для вдевания нитки в иголку. Я тянусь к нему как можно более непринужденно. Говорю:
– Интересно, если я… – как будто это просто праздная мысль. Вытягиваю застежку до упора и надеваю браслет. Он застревает на суставе у основания большого пальца. Я нажимаю сильнее. Начинает болеть.
– Вот, – говорит Руби и лезет под кровать в свой чемодан. Она достает большую бутылку вазелина Intensive Care. – Мама заставляет меня всюду брать его с собой. От экземы.
Она отщелкивает крышку, выплескивает непристойную струю на мою руку и размазывает вазелин по коже. Когда она задирает рукав, то обнаруживает мою самую заметную татуировку. Я люблю их все, но эта – единственная, которая не была аккуратно размещена там, где ее не заметят адвокаты, интервьюеры и бабушки. Это маленький линейный рисунок кошечки, первая татуировка, которую я сделала. Всего две изогнутые линии и два нефритово-зеленых глаза на нежной внутренней стороне моего предплечья. Я сделала ее, когда мне было шестнадцать, и больше никогда не делала другие на тех частях тела, где Индия могла бы увидеть их и наорать на меня за то, что я такая идиотка. Руби останавливается и поглаживает кошечку большим пальцем.
– Это красиво, – говорит она. – Я бы хотела татуировку.
Мне все еще сложно контролировать свой голос. Авторитетный тон дается легче, как ни странно.
– Нет, не хотела бы, – говорю я. – Это до черта больно, и она останется на всю жизнь.
– Ты же не хочешь сказать, что жалеешь об этом? – Она смотрит мне в глаза и видит, как я краснею. – Нет, не думаю. Есть еще?
– Да.
– Какие?
– Скажу, когда вырастешь.
– О боже, что у тебя там? Туземный браслет на бицепсе?
– За кого ты меня принимаешь? За Робби Уильямса?
Руби вздыхает.
– Я, наверное, все равно не смогу сделать татуировку, – говорит она. – Из-за экземы и всего остального. Скорее всего, в итоге получится комок гноя.
– Детка, тебе нужно продолжать так думать, – говорю я. – Особенно после того, как выпила.
– Так, продолжай. Что еще у тебя есть?
Я немного размышляю. Решаю не упоминать о звездах на лобке.
– Не так уж много. Свернувшаяся кошечка на плече и nil illegitimi hoc carborandum на бедре. И еще одна у меня на голове. Три падающие звезды.
Они совпадают с той, что на моем бугорке Венеры, но ей не нужно это знать.
– Но мои дни бритья налысо давно прошли. Я, вероятно, никогда больше не увижу эти звезды, если только не заболею раком.
– По ходу тебе нравится бить татуировки там, где будет больно, – говорит она. – Что означает латынь?
– Погугли.
Она склоняется к браслету.
– Попробуй сейчас. Засунь большой палец. Давай.
Я проталкиваю сустав большого пальца на пару миллиметров и снова нажимаю. Браслет застревает, затем скользит и защелкивается на моем запястье. Надпись, которая, как я знаю, находится там, надежно прижата к моей коже. Я могу посмотреть на нее, когда останусь одна, убедиться в ее существовании. Выяснить, что, черт возьми, это означает.
– Да! – Руби смотрит на меня снизу, сияя.
– Молодец! Лучшая смазка! – говорю я ободряюще.
– Теперь люди всегда смогут сказать, что мы сестры.
Я улыбаюсь ей в ответ, но моя улыбка кажется мне тусклой и водянистой.
– Ура, – говорю я. – Сестры.
Глава 30
Она всегда была склонна к стрессовым мигреням, а напряжение этих выходных, четырехчасового обжорства и криков привело к тяжелой головной боли. Клэр уже едва видит от боли, а вечеринка не замедляет свой ход. Пока Симона проверяла детей, Джимми достал маленький пакетик с таблетками экстази для, как он выразился, «взбадривания», и к тому времени, как она вернулась, все они были обдолбаны в хлам. Шон, конечно, в своей манере закатил глаза, когда Клэр отказалась присоединиться к ним. Через полчаса он уже лапал Линду и Симону по очереди с широкой ухмылкой на лице и рассказывал всем за столом, как сильно любит каждого из них.
Единственные болеутоляющие, которые были у Джимми с собой, представляли собой смешанную коллекцию опиатов, и как выяснилось, законы об охране труда и технике безопасности запрещают ресторану раздавать клиентам такие вещи, как аспирин или ибупрофен, потому что, ну, это, охрана труда и техника безопасности, понимаете? У нее болит голова, и в глазах начинают танцевать огоньки. Если это не перерастет в мигрень, ей очень повезет.
Теперь все идут, приплясывая, вдоль набережной, пока Линда фальшиво верещит свою версию Ride on Time, и в окнах верхних этажей загорается свет, когда они проходят мимо. Клэр плетется в пятидесяти футах позади, фейерверк внутри ее черепа мешает ей идти быстрее, ее не замечают, и она рада этому. «Я вышла замуж за мужчину, а теперь застряла с двенадцатилетним ребенком. Может, дело во мне? Это я тут лишняя? Даже Роберт Гавила присоединился, а за баловство с наркотиками его лишат лицензии в считаные часы, если об этом узнает Юридическое общество».
Они останавливаются впереди у подножия понтона, где небольшая группа лодок закреплена на болтающихся цепях велосипедными и висячими замками. Она слышит хихиканье, смех и «о-о-о, да». Она догоняет их.
– Что происходит?
– Мы собираемся пойти выпить на «Время пить джин».
Имоджен показывает на глубокую воду, где среди более тихих, маленьких лодок покачивается на течении огромная белая яхта.
– Купаться голышом! – кричит Линда.
Шон спрыгивает в одну из лодок, пока Роберт наклоняется, чтобы отпереть замок, и широко раскидывает руки, когда она шатается.
– Почти упал, – говорит он. – Давайте, дамы.
Линда идет, цокая каблуками, к его протянутой руке.
– Никаких шпилек на палубе, Линда, – говорит Мария. – Правда, ты провалишься прямо насквозь.
– Понятно, – произносит Линда. Кладет руку для равновесия на плечо Чарли и начинает возиться с застежкой на лодыжке. – Черт возьми, пальцы не слушаются.
– Д'вай сюда, – говорит Шон.
Она подходит к краю понтона и встает, возвышаясь, перед ним, вытянув ногу. «Он смотрит ей прямо под платье, – думает Клэр. – Я думала, что под этими кружевами у нее должны быть хотя бы стринги, но, очевидно, нет. Он любил, чтобы я приходила на свидания без нижнего белья. Как-то прислал мне шубу – настоящий мех, не искусственный, бывшего хорька или другого животного, – и заставил в одиночестве стоять в ней на краю Парк-Лейн, пока он не приехал на лимузине и не трахнул меня на заднем сиденье, пока мы ездили вокруг Марбл-Арч. Он любит такие вещи, тайные эксгибиционистские штучки. По крайней мере, пока не женится на тебе. Я такая дура. Думала, что это все сексуально, просто невинные фантазии, но теперь понимаю, что все дело во власти».
Шон начинает расстегивать туфельку Линды.
– Я иду домой, – объявляет Клэр.
– Ну, разумеется, – говорит Шон и продолжает смотреть на вульву Линды.
– У меня голова раскалывается.
– Давно такого не было, – бросает Шон, и Чарли Клаттербак хихикает, в самом деле хихикает.
Клэр охвачена дикой, зубасто-когтистой яростью, она едва не бросается на этого высокомерного засранца, чтобы расцарапать ему лицо своим новым красным маникюром. Но, как обычно, она подавляет это желание и уходит, никем не замеченная, сквозь темноту и вспышки в голове.
«Ненавижу его, ненавижу его. До этих выходных я думала, что мой муж мне просто не нравится, но теперь знаю, что отчаянно ненавижу его. Это, конечно, моя собственная вина. Надо было понимать, что мужчина, который так обращался со своей первой женой, не изменится со мной. Боже, женщины могут быть так глупы. Все доказательства у тебя перед глазами, но твое собственное глупое тщеславие убеждает тебя в том, что ты другая, что ты Та Самая. Феминистки утверждают, что любовные романы искажают ожидания женщин, но я думаю, что все гораздо хуже. Я думаю, что они просто отражают то пагубное, саморазрушающее, что в нас уже есть».
Клэр на ходу снимает туфли и заносит их в дом. Оставляет их на столе в знак неповиновения, потому что знает, что это одна из тех вещей, которые Шон ненавидит больше всего. Никто не потрудился запереть дверь. Как будто считают, что Сэндбэнкс – слишком шикарный город, чтобы в нем могли появиться грабители. Она поднимается в свою комнату, находит ибупрофен и запивает его стаканом воды в ванной. В зеркале она видит сердитую женщину с большими темными кругами под глазами. «Слава богу, я перестала пить после первого блюда, – думает она. – Последнее, что мне нужно, – это похмелье».
У нее возникает искушение просто забраться под прохладные простыни на двуспальной кровати здесь и сейчас, но материнская ответственность заставляет спуститься по лестнице и пройти во флигель.