– Клэр… – начинает Мария, но Клэр игнорирует ее. Проходит мимо, взгляд ровный, достоинство накинуто на плечи, как броня. Она поднимается по лестнице, раз, два, три, четыре, пять, холодное стекло под ее ногами, прохладные металлические перила под ее ладонью. «Я не покажу им этого, – думает она. – Они не увидят моих слез. Не эти люди. Никогда».
В спальне она берет сумочку, проверяет, в ней ли телефон и ключи от дома. Берет ключ от машины с прикроватной тумбочки, снимает кардиган со спинки стула. «Что мне нужно? Мне нужны их вещи. Мне нужны лекарства Руби, и плюшевый мишка Коко, и какой-нибудь способ перенести девочек, пока они спят, потому что они тяжелые, и я должна выбраться отсюда, я не могу здесь оставаться, со всеми этими людьми, его дружками, его шлюхой, которые смотрят на меня и смеются. Я не могу. Не могу. Я должна уйти. Уйти сейчас. Я не могу вернуться ко всем и забрать девочек. Не хочу видеть этих тварей. Не могу».
Она снова спускается по лестнице, величественно и уверенно, как дебютантка на балу. Остальные сидят молча и смотрят, как она снова пересекает комнату. Линда вошла в дом и тоже молча села среди них – чтобы ее защитили в случае необходимости, полагает Клэр. Шона нигде не видно. На этот раз Мария не пытается с ней заговорить. Никто не пытается. Они все на его стороне. Ее уже практически забыли.
Клэр решает оставить детей, спускается к дороге и открывает машину. Садится, начинает регулировать водительское сиденье. Кнопки сложные и залипают; ей требуется пара минут, чтобы поднять кресло повыше и поближе к рулю, чтобы видеть дорогу через лобовое стекло. Этого времени достаточно, чтобы кто-нибудь пришел. Достаточно, если Шон захочет умолить ее остаться.
Она медленно отъезжает от дома. Дорога пуста. Первый паром отходит только в семь часов, и никому из жителей Сэндбэнкса некуда идти в этот час, тем более в воскресенье. Клэр переключает передачу и уезжает. Она начинает плакать, только когда доезжает до кольцевой развязки у Саутгемптона.
Глава 31
– Надеюсь, ты не звонишь сообщить, что выбрала для меня отцовские часы.
– Ох, я тебя разбудила?
– Полагаю, это месть, – говорит она сухо.
– Извини. Но, боже, Инди, я кое-что нашла и не знаю, что делать.
– Что? – устало спрашивает она.
В нашей семье меня называли чересчур драматичной, и все всегда так реагируют, когда я говорю что-то такое типичное. Я чувствую легкий триумф. Я не всегда преувеличиваю, сучка. Иногда драма вполне реальна.
– Я нашла браслет Коко.
– Что?
Вот теперь она проснулась.
– Среди вещей Шона.
– Что? Ты уверена?
– Нет, просто для красного словца сболтнула. Конечно, уверена. Трудно было бы ошибиться. На внутренней стороне выгравировано ее имя.
– О боже, – говорит она.
Я даю ей мгновение. В конце концов, мне понадобилось гораздо больше времени, чтобы поверить в происходящее, когда я его нашла.
– О боже, – снова говорит она, – бедная крошка.
– Я не… Что это значит?
– Брось, Миллс. Мы знаем, что это значит.
– Правда?
– Да, – говорит она. – Ты же понимаешь. Непохоже, что браслет завалился за диван. Если он был среди вещей, которые Симона просто взяла и бросила в коробку, значит, Шон держал его под рукой. Не может быть, чтобы он не знал, что браслет у него. Брось. Если бы он нашел его после пропажи Коко, то сказал бы. Рассказал хоть кому-нибудь. Каждый доморощенный сыщик в Европе искал этот браслет. Помнишь, как Клэр забрали в полицию в Аликанте, потому что кто-то заметил Руби и не обратил внимания, с кем она была? И это было много лет спустя. В буквальном смысле много лет. Если бы Шон внезапно нашел браслет, то сказал бы что-нибудь. Ты знаешь, что сказал бы. Но он этого не сделал.
– О боже, Индия. Что мне делать?
– А что ты хочешь делать?
– Я не знаю. Не знаю.
Я смотрю на свое запястье. Сейчас я очень жалею, что позволила Руби надеть его на мою руку. Дала ей так быстро превратить его в тотем нашей общей крови. Она заметит, если я сниму его. Но кто-нибудь другой обязательно заметит, если я его не сниму. Я могу вечно носить одежду с длинным рукавом, но в какой-то момент рукав задерется.
– Я думаю, нам не стоит ничего делать прямо сейчас, – произносит Индия. – Нам нужно подумать. Это как ящик Пандоры. И если браслет был в папиных вещах, это не значит, что папа – единственный человек, который в этом замешан.
– Угу… Индия?
– Да?
– Думаешь, это означает, что он… что-то сделал?
– Я не знаю. Правда не знаю. Слушай, если бы я сейчас оспаривала это в суде, я бы сказала, что это указывает лишь на то, что он не сказал правду об одной-единственной вещи. Не обо всех, а только об одной.
– Да, но, если бы ты была адвокатом оппонента, ты бы сказала, что это ставит под сомнение все заявления, которые он когда-либо делал.
– Смотрите-ка, кто-то у нас читал Гришэма.
– Ты прекрасно знаешь, что я читаю только интернет. По телевизору тоже можно научиться разным вещам. Я могу сделать прием Геймлиха, а на курсах первой помощи никогда не была.
– Неважно, – говорит она. – Слушай, я хочу сказать, что надо подумать. Серьезно. Он мертв. Мы не можем сейчас его допросить.
– Но…
– Я знаю. Но подумай, что мы можем натворить. За последние пару дней Руби уже много раз убеждалась, что все ей лгали. Как ты думаешь, ей станет лучше, если она узнает, что лжи было еще больше?
– О господи. Я уже вру ей. Боже, Индия, эта гребаная семья только и делает, что хранит секреты. Меня тошнит от этого. Это принесло столько вреда.
– Конечно, но ведь речь не только о твоей жизни, не так ли?
– Я зна…
– Ты знаешь, что Будда говорит о лжи?
– Какое мне, на хрен, дело? Мне сейчас не до уроков теологии.
– Нет, послушай, – продолжает она. – Он утверждает, что, хотя вы должны стремиться говорить правду, вы должны сначала спросить себя: а так ли она добра и принесет ли она пользу?
– И?
– Кому это поможет, Милли? Руби? Клэр? Коко?
– Я…
– Это никого не приблизит к пониманию того, что произошло, Милли. Это просто откроет старые раны и зальет их ядом.
Боже, она права.
– Но, дорогая, – говорю я, – есть еще и правильные поступки.
– Да. Но правильные поступки – это в данный момент понятие растяжимое.
Я спускаюсь вниз, полная задумчивости, но, когда я оказываюсь в холле, все мои мысли мгновенно уносятся прочь. Симона, раскачиваясь, сидит на диване-бержере у входной двери, Джо устроился рядом, положив руку ей на плечо, в то время как в гостиной слышна ссора. Это односторонняя ссора, потому что кричит только Джимми:
– Я серьезно, Роберт! Ты же не хочешь сделать из меня врага!
– О, прекрати. – Роберт говорит так, как я никогда раньше не слышала. Тот же искусно модулированный голос, но тон полон презрения. Кажется, что он смеется над Джимми. – Ты даже не можешь вспомнить, какой сегодня день недели.
– Я слишком долго был твоим мальчиком для битья.
– Твои проблемы – это полностью твоих рук дело, Джим. Никто не заставлял тебя выписывать поддельные рецепты.
– Но ведь ты и сам не прочь был взять парочку, не так ли?
– Думаю, тебе будет трудно это доказать.
– У меня ничего нет! – кричит Джимми. – Ничего!
Голос Марии:
– Ты ничего не скопил?
Я поднимаю брови, глядя на Джо. Симона, похоже, даже не заметила моего появления. Он бросает на меня взгляд, полный противоречивых посланий: «Помоги мне. Я не знаю, как быть. Уходи, уходи, мы не хотим, чтобы ты это видела». Я замираю. Остаться, уйти – что бы я ни сделала, это будет неправильно. Я зависаю в коридоре. Трудно просто притвориться, что ничего не происходит, и идти по своим делам.
Джимми, кажется, временно озадачен вопросом.
– Шон меня понимал, – говорит он после паузы, уже спокойнее. – Когда у тебя ничего нет, тебе нечего терять.
– Ну, спасибо, Боб Дилан.
– Заткнись, Роберт!
– Да ладно, Гавви, – говорит Джимми. – Непохоже, что все эти годы он делал Клаттерам взносы на благотворительных началах.
– Это другое дело. Они были старыми друзьями.
– Угу, – говорит Джимми. – Именно преданность все это время заставляла его платить.
– Вы оба, успокойтесь, – говорит Мария. – Джимми, что из фразы «завещание на рассмотрении в суде» ты не понимаешь? Симона может жить на эти деньги, но мы не можем начать раздавать средства случайным людям, не являющимся членами семьи, без вопросов со стороны налоговой. Тебе придется смириться, пока Роберт разбирается с наследством. И без того есть большие проблемы со всеми «подарками», которые Шон раздавал в течение последних семи лет.
– И что я должен делать в это время?
– Сократить расходы на удовольствия? – предлагает Роберт, и в его голосе снова звучит презрение.
– У тебя много денег, – многозначительно произносит Джимми. – Наверняка у тебя есть и кредитная карточка или даже две. Просто помни, Роберт. Вы с Марией можете потерять столько же, сколько и все остальные.
– Не так много, – говорит Роберт.
– Что это значит?
– Я просто вынужден сказать, Джимми, что репутация зависит от обеих сторон, знаешь ли.
– Я не заметил, чтобы ты много делал для поддержания моей репутации.
Роберт тяжело вздыхает.
– Да. Слушай, мы хороши в своем деле, но мы не волшебники. Можешь поверить мне: было множество случаев, когда ты мог снова оказаться в центре внимания общественности.
– А вы этого не хотели, а? – говорит Джимми, и в этом есть какой-то смысл, которого я не понимаю.
– Слушай, – произносит Роберт, и внезапно дверь захлопывается перед моим носом. Тяжелая, качественная дверь, которая блокирует звук так же эффективно, как если бы она была сделана из свинца.
Я оборачиваюсь к остальным.
– Ты в порядке, Симона?
Она перестает качаться и резко выпрямляется.
– Доброе утро! – говорит она. – Как ты сегодня?