– Не съедай все сам, – говорит Мария. – Вы делитесь, помнишь?
Он опять закатывает глаза, потом протягивает руку с картофелем фри в пальцах и макает картошку в мороженое Руби.
– Эй! – протестует девочка.
– Эй! – говорит Мария. – Надо спрашивать разрешения, прежде чем так делать.
Хоакин кладет картошку с мороженым в рот.
– Извини, Руби. Можно я буду макать свою картошку в твое мороженое, пожалуйста?
– Фу. – Руби морщится.
– Не суди, пока не попробуешь, кузнечик, – говорит он.
– Я не кузнечик.
Он макает в мороженое еще один кусочек. Кладет его в рот с явным удовольствием. Пробует картошку с собственным мороженым и делает гримасу, означающую «фе-е».
– Определенно с клубничным лучше.
– Вот правда, где ты этого нахватался, – говорит Мария.
– Все знают про картошку и мороженое.
– А я нет.
– Извини, – говорит он. – Все, кому не миллион лет.
Руби хихикает. Она никогда не слышала, чтобы ребенок дерзил матери так, как Хоакин, но Мария, похоже, спокойно к этому относится. Руби все еще нервирует крупное телосложение и громкий голос Хоакина, но теперь она им восхищается. Хоакин – любитель риска. Он не знает страха. Руби берет из коробки ломтик картошки и зачерпывает им мороженое. Смотрит на получившееся с опаской – взрослые всегда говорят ей, что ей понравятся такие продукты, как шпинат, перец и брокколи, а на деле оказывается, что это просто гадость, – и набирается смелости, чтобы произвести впечатление на большого мальчика. Кладет это в рот… и целый мир вкусовых наслаждений раскрывается на ее языке. До сих пор все, что она пробовала, было аккуратно разделено на ее тарелке. Она даже не подозревала, что эти вещи, эти вкусы и текстуры можно сочетать, не говоря уже о том, что мягкое может сделать хрустящее лучше, что сладкое так хорошо сочетается с соленым, что горячее и холодное, взятые вместе, могут расширить вселенную. Это ужасно и прекрасно, неправильно и так правильно, все в одном крохотном кусочке.
– О-о, – тянет Руби.
– Ну как? – спрашивает Хоакин.
– О-о, – повторяет она.
– Только не говори, что тебе это тоже нравится, – встревает Мария. – Боже, дети. Могу ли я заставить вас есть обычный горошек с маслом? Конечно, не могу.
Она потягивает свой черный кофе и со страдальческим видом наблюдает, как двое детей снова погружаются в приготовление отвратительной закуски.
– Прошлой ночью мне приснился странный сон, – говорит Хоакин. – Мне приснилось, что все вы, взрослые, пришли в комнату и устроили большой шум. И кто-то плакал. А когда я проснулся сегодня утром, я был в твоей комнате, и мне на минуту показалось, что меня похитили.
– О да, – говорит Мария, – в том крыле что-то случилось с водопроводом, и туалет стал переполняться. Когда папа зашел проверить, как ты там, везде было по дюйму воды. Нам пришлось вас эвакуировать, иначе к утру вы бы все уплыли в Китай.
Хоакин разражается смехом.
– Нет, не доплыли бы, глупая. Сначала мы бы столкнулись с островом Уайт. Разве я не проснулся?
Мария издает смешок, который кажется Руби странным. Как будто она на самом деле не смеется, а кричит. Но потом крик проходит, и она снова смеется.
– Хоакин Гавила, ты когда-нибудь просыпался? Я могу взорвать бомбу рядом с тобой, и ты просто перевернешься на другой бок. Нет, мы несли вас всех, одного за другим, к дому, Симона полночи убирала, а вы все проспали.
– Чудно!
– Было очень поздно.
– Так кто же плакал?
– О, это был дядя Шон, – говорит она. – Он понял, что не сможет выставить дом на продажу, пока не починит его. Он очень эмоциональный, когда дело касается денег, дядя Шон.
– Плакса. – Хоакин презрительно фыркает.
– Давайте, вы двое, доедайте этот отвратительный ужас. Папа Коко будет гадать, где вы, – говорит Мария.
Глава 39
Именно такие зимние рассветы заставляют его радоваться тому, что он жив. Когда туристов уже не так много, а пески речного устья пусты, миллион оттенков красного просачивается сквозь вчерашние облака, а слева от него по-прежнему ревет Атлантика. Все неоднократно предупреждали его, что в несезонное время на побережье все по-другому, что побережье покажется ему мрачным, но именно мрачность привлекала его. Всегда привлекала. Джон никогда не был любителем штиля и замков из песка. Сердитые воды трогали его кельтскую душу так, как никогда не трогали шезлонги и пальмы.
Чип и Канаста бегут вперед по песку, подбадривая друг друга, чтобы достойно встретить этот день. У них густая шерсть, а на берегу полно всякого хлама – им тоже нравится зима. Нет спотыкающихся детей, обвиняющих в этом колли, нет семейных пикников и тявкающих мелких собак, рыбацкие лодки все убраны до прилива или стоят на лодочной станции на ежегодном техническом обслуживании, а песчаная полоса со всеми ее приливными водоемами и тайнами существует только для них двоих. Чайка опускается на кучу чего-то черного – огромное дерево водорослей, сорванное с места и унесенное приливом в устье реки, рыболовная сеть, небрежно сброшенная с заднего борта траулера, – и собаки ускоряют темп, бочком, с лаем, приближаются к ней, пока чайка не отлетает в сторону с возмущенным воплем. Джон не пытается их отозвать. Они знают, что в это время года лучше в воду не заходить, и в их распоряжении целый пляж.
Ветер все еще сильный. Он плотно закутался в свой плащ из промасленной кожи, нахлобучил на редеющие волосы плоскую шапочку и надел две пары перчаток, чтобы руки не отваливались, но уши уже начинают болеть. После того воспаления двадцать лет назад они уже никогда не были прежними: перепады температуры, давление в салоне самолета, фоновая музыка – все это теперь досаждает. В карманах у него всегда есть средства от насморка, но боль усиливают остатки рождественской простуды. Он останавливается, снимает шарф с шеи, наматывает его на голову, шапку и все остальное и плотно завязывает вокруг подбородка. «Я, наверное, похож на бабушку в степи, – думает он. – Разве не удивительно, как возраст и комфорт со временем уничтожают даже самое укоренившееся тщеславие?»
Прошло восемь лет, а ему все еще трудно поверить, насколько изменилась его жизнь. «В Воксхолле я чувствовал себя таким старым, – думает он. – Старался выглядеть так, будто мне нравится окружающая обстановка, в то время как люди вокруг становились все моложе и моложе, а мое тело уже не выдерживало стимуляторов, необходимых для того, чтобы идти в ногу со временем. И вот я здесь, теперь у меня нет ни спортивного тела, ни похмельных возвращений под утро. Двадцатилетний я содрогнулся бы от мысли, что однажды я окажусь в одиночестве и в глуши, а любовью всей моей жизни станут Чип и Канаста, но таким счастливым я не был никогда. Эпплдор – маленькое местечко, полное сплетников, и пробираться через толпы приезжих в сезон – та еще морока, но так здорово выходить утром из дверей квартиры, когда соседи приветствуют тебя, и я наслаждаюсь удовольствием на лицах людей, когда они находят идеальное ожерелье из морского стекла, замечательную деревянную перекладину для крикетных ворот, выбеленную водой, самую красивую проржавевшую вагонную сцепку в магазине. И что с того, что они привезут ее домой в Бейсингсток и будут спрашивать себя, о чем они вообще думали?»
Завывание ветра и стук дождя по карнизам ночью – всегда манящий для него звук, потому что это значит, что утром прилив выбросит на песок еще больше средств к существованию. Джон начинал с продажи безвкусных стеклянных изделий, украшений, ветряных колокольчиков и сверкающих мобилей для развешивания в окнах. Он до сих пор их продает, но однажды ему открылось, что устье реки – это кладезь корабельных обломков, что после каждого шторма подвижный песок обнажает то, что пролежало погребенным сто, двести лет, и это был момент чистого восторга. На самом деле здесь даже лучше, чем на песках Вестворд Хо. Возможно, потому что тот пляж почти никогда не бывает пустынным. Люди любят сувениры, связанные с чужой катастрофой. Торговля «Титаником», кажется, становится все активнее с каждой новой фуражкой, которую поднимают со дна. Клиенты готовы тратить отпускные, как пьяные матросы, если начать рассказывать о прожженных моряках, когда они будут перебирать пальцами покрытый окисью кабестан или затупившийся китобойный крюк, а если и есть что-то, что может предложить дикое побережье Атлантики, так это сотни ярких историй о многих утонувших и чудесных спасениях.
Собаки наслаждаются утром. Из всех многочисленных подарков, которые они принесли в его жизнь, самый большой – это забвение возраста. Здесь, на песке, они втроем могут сбросить с себя пелену лет, не обращать внимания на боли и грусть, на то, что впереди времени меньше, чем позади, и просто жить. Нежный Чип и резвая Канаста, гонки друг с другом в воображаемой охоте, кувырки через себя в стремлении быть первым. Только они трое и контейнеровоз, покачивающийся вдали в открытом море. Джон глубоко вдыхает, наслаждаясь соленым морским воздухом.
Укрыв голову от холода, он идет к краю речного канала. Он знает, что лучше не стоять на месте долгое время; хотя песок в основном твердый, на нем есть зыбучие участки, и береговой охране нередко приходилось вылавливать неосторожных, когда вода поднималась им выше груди. Он находит палку – обычную палку, непохожую на ту, что любят туристы, – и изо всех сил бросает ее Чипу, который рысью вернулся посмотреть, чем занят хозяин. Собаки бросаются в погоню. На мгновение его охватывает страх, когда он думает, что, возможно, бросил слишком сильно, что они сейчас упадут в бурную реку, но палка приземляется в нескольких футах от кромки воды. Канаста, более подвижная и более одержимая духом соперничества, чем добродушный Чип, ныряет мимо брата и щелкает по палке своими твердыми белыми зубами. Промахивается. Собака и палка кувырком летят к воде черно-белым пятном, а Джон, затаив дыхание, ждет, когда они приземлятся.
Собака ударяется, скользит, входит в воду с сильным всплеском.