– Я же не могу ей сказать, правда?
Я не спрашиваю совета. Я и так понимаю, что не могу.
– Нет, – говорит Индия. – Я не знаю, чего этим можно добиться.
Индия была права насчет правды. Некоторые истины разрушают миры. Некоторые секреты лучше хранить, хотя их хранение может сожрать вас. Руби – милая молодая девушка, чье бремя и без того тяжело. Как разрушение ее жизни может привести к чему-то, кроме неуклюжей интерпретации справедливости в таблоидах?
Я думаю о Коко, о белых костях, лежащих на дне океана, и меня переполняет грусть. Ничто не вернет ее обратно. Безрассудное поведение привело ее туда, но никто не убивал ее. В этом не было злого умысла. Сломанный дверной замок, любопытство, приключение, обернувшееся катастрофой, и идиотские решения умов, охваченных безумием. И ничто не вернет ее обратно. Она ушла навсегда.
Индия на другом конце провода плачет. Я не помню, чтобы она плакала с тех пор, как ей исполнилось тринадцать. Она не плачет. Мы не плачем. Джексоны не плаксивы, но сейчас по-другому никак.
– Я должна была приехать, – говорит она. – Не могу поверить, будто я думала, что можно не приезжать. Но я… Боже, почему они нам не сказали? Все это время я презирала его и никогда не знала его по-настоящему. И Клэр. Ох, бедная Клэр.
– И бедная Руби.
– Она не должна узнать, Милли. И она, и Клэр, они ничего не должны узнать.
– Да, – говорю я. – Не должны. Он принял правильное решение.
– Все так, – соглашается она. – Ох, Камилла. Мне уже слишком поздно что-то делать? Послать цветы? Что-нибудь?
– Я куплю цветы от тебя, – говорю я. – Если от него что-то осталось, он будет знать.
Черные колготки, черная комбинация, черное платье. Черные туфли на плоской подошве у каждой из нас, для неровной земли английского кладбища. Странное спокойствие овладело мной. Я наполовину ожидала, что сегодня утром проснусь в слезах, но этого не произошло. Вместо этого я встала в темноте и написала свою надгробную речь, сидя на полу в ванной, пока Руби спала, потому что теперь я знаю, кем он был. Уж точно не чудовищем, как я считала раньше. Эгоцентричный и бездумный, но в конце концов все, что он сделал с момента смерти Коко, было направлено на благо. Не только Клэр и Руби потеряли ее в тот день: мы тоже ее потеряли. Я никогда не знала ее, и это моя собственная вина. Я могу, по крайней мере, сделать так, чтобы в моей жизни была хоть одна младшая сестра.
Руби уложила волосы в толстую косу, змеящуюся по спине. Ее платье сверху простое, из черного крепа, а юбка складками спускается до колен. Она послушалась наставлений матери и надела кружевные колготки, где если и есть отверстия, то задуманные изначально. Я только сейчас поняла, что у нее близорукость, так как на ней очки в тяжелой оправе – она боится, что линзы выпадут от слез. И после ночи, проведенной без сна в отеле, куда мы перебрались вчера вечером после выходки Симоны, меня наполняет то же жуткое спокойствие, которое овладело мной в тот день, когда три недели назад я пришла посмотреть на тело отца. Неужели всего три недели? Такое ощущение, что прошли годы.
Церковь начинает заполняться за полчаса до начала службы: процессия дорогих автомобилей, следующих впритык друг к другу по обочине через всю деревню, шоферы собираются под неиспользуемыми воротами в темных пальто, стучат руками в черных кожаных перчатках и ждут, когда их работодатели исчезнут в церкви, прежде чем закурить. Ох уж это современное общество: табак порицается в присутствии миллионеров, но никто не задумывается о курении пред очами Божьими.
Симона застыла на крыльце, как сирена, улыбается, ее родители стоят по обе стороны от нее. «Большое спасибо, что пришли. Так приятно вас видеть. Очень мило, что вы пришли». Скандалы – ни старые, ни те, что связаны с его смертью, – явно не смогли оттолкнуть компанию банкиров, торговцев оружием, политиков и их молодых жен от посещения этого мероприятия. Они сохраняют серьезные лица, проходя мимо пары фотографов у главных ворот, а затем расплываются в улыбках, узнавая друг друга среди могил. Я мельком смотрю на Клаттербаков, радушно протягивающих руки людям, чьи дорогие костюмы говорят о том, что они полезны. Я полагаю, что, когда ты достаточно взрослый, когда ты побывал на достаточном количестве похорон, большинство из них становятся светскими мероприятиями. Местом, где ты видишь людей, которых не видел годами. И, поскольку они обычно короче, чем свадьбы, они намного веселее.
Руби, Джо и я застенчиво ходим среди надгробий, раздавая расписание службы и слабо улыбаясь всем людям, которые не знают, кто мы такие. Это мероприятие Симоны; мы это принимаем. Мы, в сущности, играем небольшие роли, повезло, что нам досталось несколько реплик. Эмму невозмутимо передают от матери к бабушке и дедушке, когда устают руки, она одета в пудрово-голубое и вызывает возгласы восхищения у проходящих мимо людей. Я чувствую, как рядом со мной дрожит Руби. Не знаю, чего она ожидала. Я понимаю, что некоторые люди воспринимают смерть в семье как возможность привлечь к себе внимание, но мы не из таких.
И вот мы входим. Знакомый запах лака для дерева и свечного воска, срезанных цветов, начинающих увядать, когда их стебли оказываются в древней губке, звуки органа, играющего в свободном стиле, пока все занимают свои места. Мы проходим к переднему ряду, и я чувствую небольшое волнение среди некоторых людей. «Так вот она, другая семья. Сколько их было? Это все они? Это близняшка?» И вот мы сидим справа, Симона и ее семья – слева, между нами и моим отцом, надежно укутанным в дубовый гроб. В наши дни их делают из банановых листьев, картона и даже шерсти, но для гроба Шона нужен был дуб старой Англии. На крышке лежит одна-единственная цветочная композиция – маленький белый букет. Все сделала Мария, эффективная Мария, взявшая на себя ответственность, чтобы никому больше не пришлось. Оставив Симону и Эмму одинокими и торжественными в своем горе.
А потом музыка меняется, и мы поем «Направь меня, о великий Избавитель», и у меня дрожит рука, потому что я вспоминаю, как он любил регби, как он брал приемник и шел со своими приятелями, чтобы хорошенько попеть, и я не помнила об этом до этой минуты. Так много вещей, которые я не помню и уже не вспомню, потому что подсказок никогда не будет. Руби вообще ничего не помнит. Она мужественно подпевает, вытирая глаза платком, который я сунула ей в карман перед тем, как мы вышли из отеля, но для нее это просто гимн. А потом Чарли бурно цитирует Кристину Россетти, и какой-то викарий, которого я никогда раньше не видела, говорит о моем отце и о том, что он в лоне Христа, хотя Господь знает, что он, скорее всего, ушел в другое место, а я иду по проходу к кафедре и всецело сосредоточена на листке бумаги, который держу в руке, и на том, чтобы не смотреть ни на чьи лица, чтобы мой голос был чистым и ровным и чтобы прежде всего он звучал так, будто я – настоящий человек. Я думаю обо всем, что еще вчера я хотела сказать здесь, и о глубоких переменах, произошедших во мне, и о том, что весь гнев, который я носила в себе все эти годы, бессмыслен, бесполезен перед лицом этой потери. И я начинаю.
– Я так много думала о своем отце в последние дни, – говорю я. – О том, какие детали знала только я, какие детали знал каждый из нас, о том, что никто никогда по-настоящему не знает человека целиком. Но я знаю следующее. Шон Джордж Джексон любил нас, на свой грубый лад, и в этом нам всем исключительно повезло.
Странная штука – язык. Я слышу свой голос, когда говорю, и слышу реакцию: смех, вздохи, задержку дыхания. Но в моей собственной голове эти слова, которые я написала, ничего не значат, они имеют для меня столько же смысла, сколько и лай лисы в лесу. Я слышу слоги, согласные и благозвучные аллитерации, но смысл улетучивается. А потом я добираюсь до конца, и мое лицо внезапно вспыхивает, когда толпа снова оказывается в фокусе, и мне хочется только спуститься к кафедре, скрыться от всех этих глаз. Я заставляю себя сложить бумагу, медленно схожу вниз, совершаю легкий, полный любви поклон тому, что осталось от отца, и иду обратно к Руби. Сижу мгновение, пока она утешающе поглаживает меня рукой, а потом слезы вырываются наружу из того места, где я держала их в заточении, обрушиваются на меня, как волна, и я тону. Орган снова начинает играть, прихожане встают, а мы с Руби остаемся на своих местах, склонившись друг к другу и слегка покачиваясь. «Дорогой Господь и Отец человечества», – поют они, а я плачу, плачу и плачу.
Глава 46
Она не просыпается до десяти часов; впервые она спала так долго или настолько допоздна с тех пор, как родились близняшки. Взглянув на часы, она на секунду паникует из-за того, что проспала, но потом вспоминает. Расслабляет напряженные мышцы под простынями из египетского хлопка, приникает к прохладной стороне двуспальной кровати, где он так редко спит в эти дни. Снова вспоминает, что привело ее сюда одну, и снова сжимается от ярости и печали. «Что случилось с моей жизнью? Разве это моя вина? Разве я сама навлекла на себя это?
Конечно, сама, – думает она. – Я была уже достаточно взрослой, когда встретила его, чтобы не иметь никаких оправданий своим поступкам. Я знаю, что такие люди, как мы, любят разбрасываться старыми избитыми фразами. Мы ничего не могли с собой поделать. Это было нечто большее, чем каждый из нас. Сердце хочет того, чего хочет сердце. Но всегда – всегда – есть хотя бы один момент, когда выбор сделан.
Я знала, что он женат, с того самого момента, как мы познакомились. Боже мой, Хэзер даже была в той же комнате, выглядела затравленной и лохматой, но это меня не остановило. Я просто вежливо протянула свою визитную карточку, прекрасно понимая, что это означает. Я могла бы остановиться еще до того, как все началось, но я этого не сделала. Я приняла решение за другого и теперь расплачиваюсь за это. Так мне и надо. Так и надо, черт побери. Помню, как несколько человек говорили об этом, предупреждали: