– А какие связи учитываются в первую очередь?
– Матери и ребенка, – сказал Стэн. – Следующие – мужчины-кентавра с детьми его сестры, затем – женщины-кентавра с детьми ее брата, если она точно знает, что это его дети, а тут, понимаешь, трудно быть уверенным, потом – братья и сестры, а уже потом – кузены и кузины в нашем понимании, то есть двоюродные братья и сестры. Связь отца с детьми, которые точно его, – только на шестом месте. Он всегда заботится в первую очередь о детях сестры, а потом уже о своих.
– Ясно, – сказал я. Пока что все складывалось идеально. – Еще мне всегда говорили, что кентавры никогда не лгут. Это так?
– М-м… – сказал Стэн. – Официально – так. И кентавр никогда не скажет тебе откровенной неправды – ну, что черное – это белое и все в таком роде. Зато все они прекрасно умеют искажать правду, если считают нужным. То есть говорят тебе два факта, которые друг другу противоречат, но так, что они будто бы сходятся, или добавляют какое-нибудь словечко, которого ты не заметишь, но из-за этого словечка то, что они говорят на самом деле, превращается в полную противоположность тому, что ты услышал. Сам много раз сталкивался. Ушлый народ эти кентавры. Никогда не забывай, что даже у глупого кентавра больше мозгов, чем у большинства людей.
– Не забуду, – пообещал я. – Буду помнить, когда придется говорить с Робом – если он, конечно, в состоянии беседовать.
– Куда денется, – ответил Стэн. – И искажать правду он тоже в состоянии. Об этом тебе также нельзя забывать. Кентавры – крепкие орешки. Вы бы две недели провалялись, что ты, что Ник, а они встают и уходят, как ни в чем не бывало.
– Поневоле задумываешься, почему кентавры не правят множественной Вселенной! – заметил я.
– Ну, во‑первых, в половине миров им не выжить, – указал Стэн. – Им жизненно необходимо волшебство. Но на самом деле они просто не жаждут власти. Не видят особого смысла.
– Я об этом тоже думал, – сказал я. – Но это как-то непонятно. Вот поэтому следующее, что я хотел у тебя спросить, – может ли кентавр захотеть стать императором? Насколько мне известно, законы Корифоса этого не запрещают.
– Только если этот кентавр согласен остаться совсем один, отдельно от всех остальных кентавров на свете, – уточнил Стэн. – Блюстители нравов его не одобрят, а остальные посмеются и решат, что он спятил. И будут ему подчиняться, только если связаны с ним семейными обязательствами.
Я вспомнил про Кнарроса, который явно жил в изоляции от большинства остальных кентавров и, что так же несомненно, исказил истину в разговоре со мной. Это наводило на размышления. Но, так или иначе, Кнарроса больше нет. И я не сомневался, что Кнаррос был верен императору, а потом и убийцам императора, и у него были на то свои причины, а не очевидные человеческие. Одна причина – все они поклонялись одной и той же унылой богине в кусте. Надо спросить об этом Стэна. Но вторая причина была куда более веской.
– Стэн, могут ли кентавры скрещиваться с людьми?
При этих словах мне почудилось, что Ник коротко охнул, а может быть, Мари что-то снова прошептала.
– Не очень-то это прилично, – ответил Стэн, – но всякое бывает. Тут, конечно, много физических осложнений. Большинство гибридов рождается мертвыми, а женщина-человек, конечно, не может выносить ребенка-кентавра. Обычно все кончается выкидышем почти сразу. Если доносить жеребенка до срока, он же будет слишком большой, сам понимаешь. Но если наоборот, отец – человек, а мать – кентавр, то такое иногда случается. Я знаю двух-трех таких метисов. Они обычно мелковаты. И чистокровные кентавры с ними так милы и ласковы, что просто тоска берет. На уши встанут, лишь бы показать, что жеребенок ни в чем не виноват – в этом роде.
Понятно, подумал я. Мы имеем дело с сыновьями сестры кентавра. И с их кузенами, само собой.
– Спасибо, Стэн, – сказал я. – Ник. – (Ник рядом со мной виновато вскинулся.) – Ник, какое твое полное имя?
– Николас, – ответил Ник. – Мэллори.
– Правда? А не, например, Никледес Тимос что-то там?
– Нихотодес, – раздраженно ответил Ник. – На самом деле.
Я едва не расхохотался. Никто не любит, когда его имя вечно перевирают. Стэн все же хихикнул, когда я спросил:
– А Мари?
– Она мне никогда не говорила, – надуто отозвался Ник: видимо, его это обижало. – Но я знаю, что Мари – это сокращенное от Марины.
Семпрония Марина Тимоза, подумал я. Имя на окровавленном клочке рукописного документа, зажатого в кулаке кентавра. Лично я охотнее согласился бы на Семпронию.
– А еще? – спросил я.
– Что «еще»? – не понял Ник. – Ничего.
– Ну, например, – проговорил я, – откуда ты знаешь про разметанных людей. Ты мне сказал, что Мари разметало между мирами, и так и есть, но я тебе не говорил об этом ни слова. Я точно помню, что говорил тебе о переходах между мирами, когда пытался внушить вам с Мари, что это опасно, и я уверен, что этого термина не употреблял.
Молчание. Ник ссутулился и уставился вперед, в неоновую дымку, где перила на глазах утончались и выгибались в стороны.
– И еще например, – продолжил я. – Я бы очень хотел узнать, действительно ли ты был в кустах или помогал разметать Мари.
Это подействовало на него как удар током. Он подскочил, развернулся ко мне лицом и вне себя завизжал, закричал, зазвенел:
– Нет! Я был в кустах! Да я и не знаю, как разметывают людей! Идите к черту, мне и так худо, как будто я во всем виноват! Все случилось так быстро!
Последнее слово он пронзительно пропищал – к тому шло. Мне было ясно, что Ник понимает, как глупо все это выглядит, ясно, что он пытается взять себя в руки. Тут я ему посочувствовал. Тоже терпеть не могу глупо выглядеть.
– Если хотите знать, – проговорил он старательно-монотонным голосом, – я был по другую сторону живой изгороди, там, где был тот солдат, который прилетел на вертолете и разговаривал с вами. Мы поспорили. Я не хотел никуда уезжать. Там было так… интересно – эти вездеходы или как их там, а у помощника Джеффроса, который нам все показывал, были крылья! Честно! Мне хотелось узнать побольше. Мы с Мари почти всю дорогу туда проспорили, потому что я хотел остаться. А Мари сказала, нас уже один раз арестовывали, и было ясно, что на холм мы не попадем, потому что на тропе было что-то, что не пропустило даже вас. Поэтому Мари говорила, что нам надо удирать, пока кто-нибудь не сказал вам, что мы здесь. А я говорил, что Джеффрос и его люди с нами очень приветливы… В общем, я забрался в виноградник и выходить оттуда не спешил, если хотите знать. А Мари сказала, что раз так, то я могу попросить вас подбросить меня домой и она надеется, что вы меня в клочки порвете, и побежала по дороге к своей машине, размахивая ключами. А я двинулся вдоль изгороди с другой стороны, ничего не говорил, только надеялся, что она передумает. Но тут… тут из-за машины вдруг вышла мама с Грэмом Уайтом и что-то такое сказала – кажется: «Ну, Мари, наконец-то!» – и они… они на меня даже не посмотрели! По-моему, даже не заметили меня, честно!
– Да, – сказал я. – Пожалуй, я тебе верю. Удрать в кусты при споре со старшими – очень характерная отменная глупость. А все остальное?
– Нам повезло, что здесь так пыльно, – сказал Ник. – Когда мы увидели, что вы садитесь в машину, то бросились к своей сломя голову, и Мари сказала, что вы бы обязательно нас заметили, если бы за вами не поднялась пыльная буря. Когда вы свернули к бронетранспортерам, мы просто съехали на соседний проселок.
– А еще? – спросил я.
– Потом мы попытались подняться на холм по той дорожке, не смогли и пошли к бронетранспортерам, а оттуда вышли солдаты и сразу нас арестовали, и…
– Нет. Я имею в виду все остальное, – сказал я.
– Какое остальное? А, вы про кентавра! – начал он.
Я оборвал его:
– Попытка засчитана. Нет, я не про кентавра. Я про остальную твою молодую жизнь. Я спрашиваю, чем морочила тебе голову мать все эти годы?
– Мне… в последние года два уже нет, – ответил Ник одновременно горько и вызывающе. – С тех пор, как я сказал, что не верю ни единому слову. Понимаете, это был такой бред, что я даже кое-что использовал в игре про Бристолию.
В его голосе послышалось воодушевление, но он умолк и с надеждой поглядел на меня. Мне стало интересно – он и вправду только о себе и думает или просто еще очень юн? Так или иначе, подкупить его не помешает.
– Хорошо. – Я слегка вздохнул. – Если ты мне расскажешь, что тебе говорили, я взгляну на твою игру про Бристолию и решу, что из нее можно сделать. Пойдет? Ничего больше обещать не могу.
В оранжевом свете я увидел, как лицо Ника залилось краской. От этого света он на миг сделался серо-голубым.
– Я не имел в виду… то есть я не про это сейчас думаю… Ой, черт! Спасибо. Хорошо, но мне особенно нечего рассказать. Сколько себя помню, мама говорит мне, что Тэд Мэллори мне не отец, и года два назад мне это надоело, и я решил, что все равно буду считать его отцом, потому что папа мне очень нравится, а кто мой настоящий отец, мама не говорит. Говорит только, что он очень важная шишка и я тоже когда-нибудь стану важной шишкой, когда вступлю в права наследования. Противно. То есть это может быть кто угодно, и от этого впору зазнаться, а потом опомнишься и думаешь: а что это я зазнаюсь, а вдруг мой отец – какой-нибудь ходячий кошмар или дурак набитый? Но ведь от этого не отмахнешься. Я бы хотел быть на вашем месте. У вас есть настоящие тайны, и вы вправе зазнаваться.
Стэн подавил смешок. Я сказал:
– Наверняка она тебе еще что-то говорила.
– В основном обо всяких штуках вроде разметывания по мирам и что существуют сотни иных вселенных и в большинстве из них гораздо больше волшебства, – небрежно отозвался Ник. – Когда речь идет про волшебство, она прямо сама не своя. Вечером в пятницу она страшно завелась из-за того, что ей наговорил Грэм Уайт, и все хотела со мной поделиться, но я сказал, что это ерунда и нудятина, и ушел.
Изверг, а не ребенок. У меня возникло искушение пожалеть Жанин, хоть она и убийца. Впрочем, я помнил, что и сам в возрасте Ника был не лучше. Моя мать это как-то пережила.