ом и виноват будешь ты. Ясно?
Ник снова кивнул – очень серьезно.
– Нам идти туда? – Он показал на двойной ряд незажженных свечей. По голосу было слышно, как он старается не показать, что ему во все это не верится.
– Когда мы зажжем свечи, – сказал я, – ты увидишь дорогу. Надеюсь, что увидишь, но не уверен. Мы такое не каждый день проделываем. И есть еще одна очень важная вещь. Тебе надо пройти весь путь – и туда, и обратно! – за время, пока горят свечи.
– Это же всего несколько часов, – удивился Ник. – Так ведь?
– Я изо всех сил постараюсь, чтобы они горели как можно медленнее, – ответил я. – Но – да, времени расслабляться у вас не будет. Постарайся идти вперед, что бы ни случилось. Все понял? Ты готов?
Ник кивнул. Я подошел к креслу и помог Мари встать – маленькой, едва теплой, такой легкой. Стояла она уверенно. И даже прошла несколько шагов, когда я потянул ее, но шла она медленно, дрожа и шаркая, и голова вяло свесилась на плечо – Мари по-прежнему смотрела на квачек. Ник крепко взял ее за другую руку.
– Идем, Мари, – сказал он. – Нам надо пройтись. Тебе придется бороться. Ты же знаешь, какая ты сильная, когда разозлишься как следует. Разозлись, Мари, ну давай!
Мари на это откликнулась. Голова повернулась к Нику, и я увидел, как губы произнесли что-то вроде «разозлись». Одна рука еле заметно дернулась вверх – хотела поправить очки на носу.
– Получается! – сказал Ник. И повел ее к двери, где начиналась двойная цепочка свечей. – Что нам теперь делать?
– Мы с Уиллом зажжем свечи, – ответил я, – и при этом произнесем нужные слова. Если ты тоже знаешь слова, говори вместе с нами. И как только увидишь остальную дорогу, иди. Готов?
Ник вымученно улыбнулся, Мари так и навалилась на него.
– Готов, не готов – все равно надо идти.
Мы с Уиллом бросились к дальнему концу двойной цепочки свечей. У нас были зажигалки. Зажигать ими свечи неудобно, но когда творишь старое волшебство, огонь полагается высекать сталью по кремню. Мы зажгли первую пару свечей, тут же перешли ко второй и начали декламировать общеизвестную часть тайны. Как и все старинные заклинания, эта строфа содержит инструкции к самой себе:
До Вавилона сколько миль?
Десятков семь, ей-ей.
А хватит мне одной свечи?
Еще вернешься с ней.
Коли шага не сбавишь в долгом пути,
И с одной свечой сумеешь дойти.
Роб тоже произносил слова – я заметил. Интересно. Мари, кажется, повторяла слова за Ником. Ник читал стихи охотно и вдумчиво, пока до него не дошло – я это увидел, – что ему придется уговаривать Мари пройти семьдесят миль, нет, сто сорок, за время, пока горят свечи. Он запнулся, взглянул на меня с ужасом – но продолжил читать.
Потом я продекламировал свою строфу. Мне показалось, что дальше по порядку идет именно она:
А где дорога в Вавилон?
У дома твоего.
Хоть сотню раз пройду по ней?
Не сотню – три всего.
Коль уверен ты в путнике и в пути,
И с одной свечой сумеешь дойти.
На середине строфы у Ника округлились глаза. Я увидел, что он смотрит на что-то далеко за стенами комнаты. Он потянул Мари, и они медленно пошли вперед между двумя рядами свечей. Мы двинулись к ним, высекая огонь из зажигалок, которые все больше разогревались у нас в руках, – зажгли свечку, двинулись дальше, снова зажгли… Теперь я прочел строфу Стэна:
И как идти мне в Вавилон?
Отсюда – и вперед.
А будет мост и склон крутой?
Все будет в свой черед.
Коль ничто тебя не страшит на пути,
И с одной свечой сумеешь дойти.
Нам остались последние две свечи. Как бы медленно ни ступала Мари, они с Ником уже приближались к стене комнаты. Уилл нажал на кнопку зажигалки. И обжегся, и лицо его сморщилось от боли, когда он прочитал свою строфу:
А путь тяжел ли в Вавилон?
Тяжел он, как беда.
Чего просить, когда приду?
Того, в чем есть нужда.
Коль нужда тебя направляет в пути,
И с одной свечой сумеешь дойти.
Мы зажгли последнюю пару свечей, скорчившись в тесном пространстве под дверью, и оба еле сдержались, чтобы не охнуть, – зажигалки были раскаленные. И от двери – к моему облегчению и восхищению – было видно дорогу. Извиваясь, уходила она в колеблющееся темное пространство за последними двумя свечами, и была эта дорога то ли вымощена, то ли высвечена неярким серым светом. Кругом намечался сельский пейзаж – непостижимый и удивительный, поскольку находился совсем не на том уровне действительности, что обрамлявшие его ковер и занавески. Как и говорилось в строфе Стэна, тянулся он далеко-далеко – «отсюда – и вперед». У меня отлегло от сердца, поскольку древнее волшебство подействовало – и подействовало, спасибо Уиллу, даже не затронув узел, – а еще – поскольку держать путь открытым гораздо легче, если видишь его. На каком бы уровне действительности ни находился пейзаж за дверью, в его физическом существовании сомнений не было. Сразу за последней парой свечей дорога резко уходила под гору. Ник и Мари спускались туда, и видно было только макушку Мари и выше. Значит, они уже не слышат нас. Это меня обрадовало. Оставалось произнести еще одну строфу, и я надеялся, что они ее не услышат. Когда мы с Уиллом начали ее читать, Роб опять подхватил стихи:
До Вавилона сколько миль?
Десятков, верно, семь.
Ходили многие туда,
Назад пришли не все.
Коль шагаешь проворно и налегке,
Ты вернешься с той же свечой в руке.
Спотыкающиеся ноги Мари никак нельзя было назвать легкими и проворными. Прошла целая вечность, пока Ник и Мари снова показались в темной дали – они медленно поднимались по следующему извиву сумрачной серой дороги, высокая темная фигура и маленькая выцветшая, и высокая поддерживала маленькую так нежно, так заботливо…
– Уф! – Уилл пососал обожженные пальцы. – А как так вышло, что ты тоже знаешь последнюю строфу?
– Это же детский стишок, – отозвался Роб. – Эти две строфы в Талангии знают все.
– Но ты-то наверняка учился на мага, так ведь? – спросил Уилл.
– Да, – признался Роб.
Конечно, подумал я. Иначе Кнаррос не отправил бы его сюда. И я был рад, что у нас, на Земле, известна только одна строфа. Иначе Нику было бы гораздо труднее согласиться.
Глава двадцатая
Продолжение отчета Руперта Венейблза
Я задвинул кресло-каталку в тесное пространство у двери и сел в него, сосредоточившись сначала на том, чтобы дорога никуда не исчезла и была ясно видна, а затем – на том, чтобы замедлить горение свечных фитилей, превратив их в восемнадцать еле тлеющих огоньков. Потом я проверил узел – его никто не трогал – и защиту Уилла, которая тоже никуда не делась и окружала нас, словно каменная стена. На все это ушло некоторое время. Ник и Мари преодолели следующий склон и стали такие маленькие, что в сумерках их было видно с трудом, и только тогда я почувствовал, что можно немного отвлечься. А когда я отвлекся, то обнаружил, что Уилл расположился в мягком кресле, которое мы отодвинули к двери в ванную, а квачки устроили под ним гнездо. Роб весьма художественно спал.
– Роб, – позвал я. – Роб!
Он артистично проснулся:
– Что?
– Роб, у меня осталось два вопроса, которые я не мог обсудить с вами при Нике. Во-первых, к сожалению, ваш дядя Кнаррос погиб…
Тут мне пришлось замолчать. Роб заплакал. Он плакал, как плакал кентавр Крис, слезы ручьем текли по смуглым щекам и изящно очерченным губам, и он переводил жалобный взгляд с меня на Уилла и обратно. Некоторое время он, похоже, не мог говорить. Мы не хотели мешать его скорби. Наконец он дрожащими руками вытер лицо и выдавил:
– Как?..
– Кто-то застрелил его из земного пистолета, – ответил я. – Соболезную. Я должен был это предотвратить, но повел себя глупо. Я не представлял себе, что происходит.
Мне было тошно, ведь Роб, очевидно, любил этот гранитный памятник кентавру. И я не разглядел, в какую опасную сеть интриг попал Кнаррос, даже когда понял, что дети у ворот ждали не меня. В последнее время я портил все, к чему ни прикасался, – со дня суда над Тимотео и до сих пор, – и понадобились слезы кентавра, чтобы я это осознал.
– Сколько тебе лет, Роб? – ласково спросил Уилл.
– Восемнадцать, – ответил Роб, глухо, протяжно всхлипнув.
Значит, уже мог бы вести самостоятельную жизнь, подумал я, если бы не узкий кругозор из-за сурового воспитания в поселении.
– Ты, кажется, упоминал, что у тебя есть другая семья? – спросил Уилл.
Роб кивнул. Было видно, что Уилл ему понравился. Уилл принадлежал к тому типу грубоватых, но чутких и добрых поселян, который кентавры ценили больше всего.
– Моя мать жива, – снова всхлипнув, сказал Роб. – Но… но она так и не оправилась после того, как родила меня.
Мне было видно, что он чувствует себя виноватым. Я вздохнул – и потому, что в этом чувстве вины не было никакого смысла, и потому, что понял, что быть мне на этом допросе злым полицейским. И хотел было заговорить, но Уилл успел первым:
– А твой отец, Роб? Он жив?
У Роба вздернулся подбородок. Рука машинально стиснула медальон на груди, а глаза, по-прежнему полные слез, гордо посмотрели в серьезные глаза Уилла.
– Мой отец мертв. Он был император.
Это меня огорошило. Я думал несколько в другом направлении, и это подорвало все мои теории. Уилл, похоже, растерялся не меньше моего. И только и мог, что проговорить:
– Значит, твоя мать и Кнаррос из очень хорошей семьи.
– Самого знатного рода, – гордо подтвердил Роб.
Некоторое время мы сидели и глядели на этого раненого, всеми покинутого принца-кентавра. Потом я сказал:
– Роб, со смертью вашего дяди связано несколько обстоятельств, которые, думаю, вам следует…