Мы смотрели не туда. И вздрогнули от неожиданности, когда на ковер между рядами свечей выскочил Ник и остановился, согнувшись пополам и пыхтя, как паровоз.
– Что случилось?!
– Что стряслось?!
– Где Мари?!
Закричали мы, кажется, хором, но ответил Ник мне.
– Оста… оставил ее на мосту, – выдавил он. – Сюда и обратно ей… далеко. Она ничего. Даже повеселела. – Он умолк и сипло запыхтел. Когда ему стало легче дышать, он продолжил: – Вон этот мост, и на нем стражники, жуткие такие. Они не пропускали нас, потому что мы… мы не принесли того, что надо. Сказали, чтобы мы вернулись и нашли еще одну строфу. Вот я и пришел.
– Черт! – сказал Уилл. – Еще одну строфу? Сейчас?!
– Цинка! – осенило меня. Я вскочил – к великому негодованию квачек. – Пойду поищу ее.
– Свечи, – сказал Роб.
Ник, скорчившийся между рядами свечей на полу, будто выдохшийся спринтер-олимпиец, эхом повторил:
– Да. Свечи.
И правда. С каждой минутой, пока мы будем искать пропавшую строфу, огарки будут все короче и короче. Но нельзя же гасить их, пока Мари там!
– А если, – проговорил я, – мы задуем их все, кроме тех двух, которые ближе всего к дороге? Уилл, как ты считаешь, – этого хватит, чтобы дорога осталась дорогой?
– Может получиться, – кивнул Уилл. – Если мы начнем с того конца, который ближе к двери, и каждый раз будем проверять. Я займусь. Иди ищи Цинку.
Я мигом выскочил за дверь и метнулся к лифтам, которые из-за недавней деятельности Уайта под моей дверью теперь стали на четыре угла дальше. Первым приехал тот лифт, в котором мы поднимали Роба. Он еще барахлил. Ехал вниз рывками и окончательно заглох на третьем этаже. Я чувствовал, что Цинка где-то ниже, но работать с лифтом было некогда. И я просто выпрыгнул из него и галопом помчался по лестнице вниз.
На первой же площадке меня оглушил рев голосов и пение. Проскочив мимо запасного выхода и ринувшись вниз еще на пролет, я понял, в чем дело. Праздник был в разгаре. Лестница в фойе была почти напрочь забита народом, веселившимся от души – деятельно, пьяно, шумно, а местами и пылко.
На верхней ступеньке, в стороне от толпы и по соседству со мной, сидел Корнелиус Пунт. При виде меня он торжественно поднял стакан для зубных щеток.
– Вот пытаюсь разобраться, где тут чьи руки-ноги, и не могу, – поведал он мне.
– Да, они сильно переплетены, – согласился я. И поглядел в толпу. А потом – с печалью – сверху вниз на Пунта.
Когда я раздумывал, не получится ли из Пунта магид, один из доводов «за» состоял в том, что он всегда держался особняком от всего остального человечества. А он, оказывается, банальный любитель подглядывать. Это я держался ото всех особняком – однако в этом не было необходимости, более того, это было ошибкой. Наверное, потому я и пустил все насмарку.
– Почему не веселитесь вместе со всеми? – спросил я Пунта.
– Я всегда держусь выше толпы, – ответствовал тот. – Хочу поставить мировой рекорд по сидению на возвышенностях.
Цинка была где-то внизу, на лестнице.
– И поставите, – заверил я его.
После чего двинулся вниз по забитой галдящей лестнице. Продвигаться удавалось только по стеночке, внимательно глядя под ноги, чтобы никому ничего не отдавить. Несколько раз из-за меня кто-то вскрикивал от боли. Я неоднократно сбивал с носов очки – и один раз вышиб у кого-то из рук фаянсовую бутыль с самым крепким напитком на свете. От его испарений я задохнулся и закашлялся, однако шесть человек в ближайших окрестностях бутылки как будто ничего и не заметили.
Я извинился и шагнул через две ступеньки – там как раз освободилось местечко. Один из шестерых проговорил:
– Чтоб меня! Тут ковер прожгло!
Из массы развалившихся на лестнице тел выпросталась чья-то рука и протянула мне бокал вина. Я вежливо принял его – и тут обнаружил, что это сизая, испещренная шрамами рука Милана Габрелисовича. Хорошо. И даже отлично. Однако я не мог ручаться, что он не отравит меня, – я же колдун. Я пробрался дальше, через неразборчивое скопление отдыхающих, и небрежно сунул бокал в руку, которая высунулась оттуда и помахала мне. Не исключено, что это была Тэнси-Энн Фиск. Еще ниже по меньшей мере на восьми ступеньках вольготно раскинулся высокий стройный юноша, со всех сторон окруженный барышнями, и, похоже, спал. Барышни разрисовывали его фломастерами. Две рисовали ему на груди солнышко с красно-желтыми лучами визжащих оттенков. Одна рука у него была вся в якорях и сердечках, другая – в графиках и диаграммах. Цинка трудилась над левой ногой – оплетала ее изящными виноградными листьями. На Цинке было струящееся шелковое вечернее платье, отливавшее двумя оттенками нежно-розового и пикантно соскальзывавшее с округлого левого плеча, и она была полностью поглощена рисованием. Я видел, что остальные барышни просто рисуют, а вот виноградные лозы и усики Цинки были деликатно нацелены на то, чтобы завоевать сердце юноши на ближайшую ночь, – но к утру чары должны были развеяться.
Было жаль портить ей веселье, но свечи становились все короче. Я нагнулся и тронул ее за плечо.
– Цинка, прости, что…
Она вскинулась и посмотрела на меня:
– Господи, Руперт, это срочно, да? Это ты меня извини, я же собиралась зайти посмотреть перед… Так и знала, что что-то неладно. Пойдем.
Она встала, взяла меня за руку и потащила вниз. Я бы предпочел наверх, но вниз было ближе и проще. Мы с Цинкой по возможности деликатно пробрались через довольно-таки экстремальную попойку, а потом прорвались через цепочку из десяти людей, которые сидели на нижней ступеньке, раскачивались и пели. После этого осталось всего лишь пройти, спотыкаясь, по ровному слою бокалов и бутылок – и вот мы уже на чистом пространстве у запасного выхода.
– Рассказывай, – велела Цинка.
Я не забыл, что на лестнице сидит Корнелиус Пунт и проделывает свой фокус с усилением наших голосов. Цинка тоже. Она покосилась вверх, потом на меня, нахмурилась – и мы с ней разом наслали на него иллюзию совсем другого разговора, более того, двух совсем других разговоров. Координировать их нам было некогда. Одним лишь Тем, Наверху, ведомо, что вынес Пунт из нашей беседы.
– В общем, примерно так, – сказал я и снабдил Цинку краткой сводкой новостей.
– Вавилон! – проговорила Цинка. – О господи, Руперт! Надо было тебе позвать меня еще днем! Для начала, вот тебе моя строфа…
Дверь запасного выхода рядом с нами резко распахнулась. На площадку выскочил Мервин Тарлесс и замер, глядя на толпу на лестнице с величайшим презрением.
– Какое отвратительное зрелище! – заявил он нам, как будто считал, что это наших рук дело. – И лифты сломались! Какого черта? Как мне теперь попасть наверх?
– Ужасно, – согласился я, вовремя вспомнив, что мне полагается изображать поклонника его таланта.
– Проложите себе дорогу, – весело ответила ему Цинка. – Распинайте всех в стороны. Они пьяные в стельку, никто ничего не заметит. – И потащила меня в противоположную сторону, за дверь запасного выхода, добавив на ходу: – По крайней мере, некоторые. Если повезет, кто-нибудь даст вам сдачи! – К этому времени мы очутились на относительно свободном пятачке возле лифтов. – Ничего-ничего, – сказала Цинка, заметив, что я настороженно обернулся через плечо. – Я внушила Тарлессу мысль, что надо подниматься по лестнице через толпу. А нам, по-моему, все равно нужно сюда, вниз, в кухню. Вот моя строфа:
Что взять с собою в Вавилон?
Возьми воды глоток,
Зерна и соли горсть, свечу
Да козьей шерсти клок.
Коль с умом ты используешь их в пути,
И с одной свечой сумеешь дойти.
– Ох, ну конечно! – сказал я. – Надо было дать им с собой стихии жизни! Как же я сам не догадался!
– В кухню, – сказала Цинка. И уже на бегу пропыхтела: – Свечей у меня полно. Шерсть – не вопрос. Вода тоже. Труднее всего будет с зерном.
Потыкавшись немного туда-сюда по задворкам гостиницы, мы вломились в стальные двери и оказались в помещении, где повсюду сверкали металлические принадлежности и сильно пахло подогретым жиром, который еще не дошел до кондиции. Там я предоставил бразды правления Цинке. У каждого магида особое чутье ко всему, что касается их личных страшных тайн, и к тому же единственным дежурным в кухне был усталый парень в высоком белом колпаке. Цинке явно было легче договориться с ним, чем мне.
Она мгновенно взяла его в оборот.
– Нам очень нужно найти что-то, в чем есть цельные зерна, – сообщила она. – У вас есть какая-нибудь крупа?
– Мюсли? – предположил оторопевший повар.
– Там слишком много добавок, – сказала Цинка. – Пшеница, овес, ячмень – но в зернах, вот что нам нужно.
Повар, бедняга, расстарался как мог. Сначала он предложил пакет замороженной кукурузы, пакет муки и пачку овсяных хлопьев. Цинка улыбнулась ему, вся розовая и шелковая, и платье соскользнуло с плеча. Покорный ее воле, повар отправился на новый заход и вернулся с бурым рисом.
– На худой конец сойдет, – сказала Цинка. – Но нам бы, если можно, что-нибудь европейское.
Повар ушел и вернулся с кунжутом, канареечным семенем, хлебом из непросеянной муки и пумперникелем. Цинка ласково взяла его за руку и увела куда-то прочь от шкафчиков.
Когда они ушли, я разыскал полиэтиленовые пакеты. На полке у двери стояло, наверное, несколько сотен солонок и перечниц, и я кинулся торопливо ссыпать соль в пакет, пока он не наполнился. Потом нашел большой дуршлаг и, ни на миг не забывая о догорающих наверху свечах, принялся яростно просеивать овсяные хлопья. Почти все зерна были расплющены, но мне все же удалось набрать пару унций целых, несмятых зерен овса, и тут появилась Цинка, прижимая к груди жестяную банку. Там перекатывалась горстка пшеничных зерен – повар мрачно пояснил, что они с чего-то там осыпались.
– О, прекрасно! – воскликнула Цинка, увидев, чем я занимаюсь. – Если возьмем и твои, и мои и досыплем чуть-чуть канареечного семени, кунжута и самую малость риса, наберется как раз примерно две горсти. Спасибо, шеф. Я вас обожаю. Пойдем, Руперт.