Пока мы там возились, я вдруг заметил, как Мари воодушевилась. Она прямо рвалась вперед. Я не знал, как с ней быть. Я подозревал, что ей не терпится добраться до места, но наверняка не знал, и тут вдруг на меня все будто навалилось и захотелось кричать. Она была как умственно отсталая. А мне пришло в голову, что дорога дальше еще больше разбита и вдруг то, что ее разбило, теперь поджидает нас, а кроме меня, некому оберегать Мари и доставить ее до места, и я боялся, что не смогу. Мне никогда еще не приходилось так заботиться о другом человеке. К тому же мы были совсем- совсем одни. Я понял, что не жду от этого путешествия ничего хорошего.
Но мне нужно было как-то довести Мари до конца, поэтому я прямо силой взял себя в руки – собрал волю в кулак – и потащил Мари дальше, и мы перебрались через мертвую реку и все-таки взобрались на следующий холм.
Потом нам полегчало, в основном потому, что Мари стала больше похожа на человека. Она еще не очень хорошо говорила, но после нескольких подъемов и спусков вдруг запела: «В гору да под гору до самого Лондона. Шажок да другой – Вавилон за горой». А когда я спросил, что это значит, она ответила: «Стишок для скакалки. На „горой“ – скачок с разворотом». Я понятия не имел, о чем это она. А потом она как спросит:
– У тебя в Бристолии такое есть?
Я ответил:
– Немного похоже на Неоформленные земли.
– Рассказывай, – говорит она.
Вот я и рассказывал про Бристолию весь следующий участок, и мне стало гораздо легче, и тут мы вдруг спустились по длинному склону к другой реке.
Там была вода. Я видел, как она блестит. В остальном река была мертвая и черная. И невероятно широкая, а судя по тому, как блестела рябь, еще и очень быстрая. Через нее был перекинут огромный длинный мост. Было видно, что мост чуть-чуть светится, как остальная дорога, выгибается и теряется вдали. На ближнем конце стояли по обе стороны такие высоченные столбы – даже не столбы, а резные статуи. Когда мы подошли поближе, я только и сумел разглядеть, что это какие-то крылатые существа. Но подробно так и не рассмотрел. Едва мы подошли совсем близко и что-то стало видно, как на ворота и дорогу перед мостом упала черная тень, и все в ней утонуло.
Мы ступили в тень – там было холодно, – и тут левая статуя заговорила. Я так испугался, что даже подумал – в обморок упаду. Голос у нее был густой, гулкий, такой бывает, если кричать в молочную бутылку, и он сказал:
– Стойте! Именем создателя форм!
Потом заговорила статуя справа.
– Стойте! Именем создателя сил! – сказала она.
И сначала я подумал, что они развернули по крылу и перегородили вход на мост. Но когда я пригляделся, оказалось, что это скорее решетка – такая перистая и паутинистая, вроде кристаллов, какие бывают внутри камней. Я подергал за нее – она была холодная, как смерть, и не поддавалась.
Потом подошел еще кто-то и поглядел на нас сквозь середину решетки. Я его не рассмотрел, но страшный он был – просто жуть. Он спросил резким холодным голосом:
– Что это вы здесь делаете?
К этому времени у меня уже зубы стучали. Я стиснул их и ответил:
– Нам надо в Вавилон. – И поскорее попятился.
Он сказал:
– Так, как сейчас, вас в Вавилон не пустят. Поворачивайте.
– Нет, – говорю, – я не могу вернуться из-за Мари. Что нужно, чтобы вы нас пропустили?
Честное слово, он улыбнулся. И сказал – этак весело:
– Гораздо меньше, чем у вас уже есть, или немного больше.
Мне-то казалось, у нас всего так мало, что меньше просто не бывает, поэтому я спросил:
– Чего именно больше и насколько?
– Вам надо вернуться и спросить об этом тех, кто послал вас, – ответил он.
– Боже мой! – сказал я. – Послушайте, а может, есть надежда, что вы пропустите нас за ворота как есть?
– Нет, – ответил он. – Вернитесь и попросите еще строфу.
– Ладно, – сказал я. Мне было обидно и очень страшно, потому что свечи-то горят, а Мари ходит так медленно. – Тогда мне придется оставить здесь Мари, пока я хожу туда-обратно, – сказал я, – иначе мы и к утру не обернемся. Вы ведь не тронете ее, пока меня нет?
Оттого что я подумал, будто он может навредить Мари, он пришел в бешенство – я это почувствовал: его ярость обдала меня сквозь решетку, словно холодный ветер.
– Никто и ничто не коснется ее, – презрительно ответил он. – Уходи.
Тогда я усадил Мари на самом краю тени, где было теплее, и потратил кучу времени на то, чтобы втолковать ей, что она должна сидеть здесь и никуда не уходить, а потом еще и вытащил из нее честное слово, что она не сдвинется с места. В конце концов она сказала:
– Беги. Со мной все будет хорошо.
Как будто все-таки поняла меня.
Тогда я повернулся и побежал. Эта часть – когда я бегал обратно – была ужасная. Мне было тошно, что я совсем один, и до полусмерти страшно, что Мари куда-нибудь уйдет, и я все думал, как сильно прогорят свечи за это время, и боялся, что не увижу гостиничный номер или проскочу мимо и вообще. Я бежал со всех ног, но потом подвернул ногу на дне мертвой реки, и пришлось замедлиться. В каком-то смысле путь назад был бесконечный – вот что мне запомнилось. Но при этом я добрался довольно быстро. На самом деле прошло всего несколько минут, когда я увидел за вершиной холма мерцающее зарево, а когда я спустился с этого холма, то понял, что это был свет двух свечей. Оттуда они казались очень большими.
Я взбежал на этот холм, окончательно запыхавшись, и – раз! – очутился прямо в номере.
Когда они меня увидели, то прямо оцепенели. Мне стало ясно, что Руперт сначала подумал, будто мы уже побывали в Вавилоне и Мари не вернулась. Ну, я и рассказал им, что нас не пропустили через мост и нужно что-то еще. Когда Руперт понял, что дело только в этом, то весь обмяк от облегчения.
Он хочет, чтобы я рассказал, что было, пока он ходил искать Цинку.
Сначала ничего особенного. Я прошел в угол у кровати. Я хотел посидеть рядом с Робом, но так разнервничался, что только ходил туда-сюда, трогал и переставлял бутылки на холодильнике и так далее. Роб приподнялся на локте и встревоженно поглядел на меня. Уилл велел мне сесть – я пугал маленьких квачек, – но я не мог. Тогда они забегали вокруг меня и запищали, и Роб, наверное, тоже заразился беспокойством: он сел, спустил на пол передние копыта и спросил меня, как оно там.
С Робом я могу нормально поговорить. Вообще-то, я мало с кем, не считая Мари, могу по-настоящему разговаривать, но с Робом, наверное, у меня тоже получится. После всего этого мы часто видимся и успели поговорить обо всем на свете. (Роб хочет побывать у меня в Бристоле, но мы понимаем, что это будет сенсация.) На тот раз я рассказал ему кое-что из этого отчета, в основном про то, как шел по камням на дне мертвой реки, потому что это было хуже всего. Я рассказал не очень много. Мне было ясно, что Уилл думает: «Ох, ну и тяжело же там», зато Роб прекрасно понимает, как это – когда ты совсем один с Мари, которая ведет себя странно, и к тому же ничего кругом не видишь!
И тут Роб раз – и встал с кровати. И сказал «Уйеооо!», потому что бок у него болел, и затопал копытами и сморщился по-всякому. Лицо у него стало белое и перекошенное. Потом он нашел рубашку и оделся.
Уилл спросил:
– Роб, что это ты затеял?
Роб ответил:
– Собираюсь с Ником в Вавилон. Надо им помочь.
– Да ты сбрендил! – говорит Уилл. – У тебя один бок заштопан! Дорога трудная! Швы разойдутся! Да и других опасностей там полно!
Роб гордо вскинул голову – волосы прямо взметнулись – и говорит:
– Плевать мне на опасности!
И сказал, что в долгу перед Мари. Она его зашила, а он за это заманил ее туда, где ее разметали. А Уилл сказал – на самом деле я подумал, что это он здорово схитрил, – что да, Роб одним махом скакнул из червей в герои, так, может, перестать рисоваться и лечь? А Роб как взревет: «Ничего я не рисуюсь!» После этого они прямо-таки орали друг на друга, и квачки совсем перепугались.
Я ничего не говорил. Я хотел, чтобы Роб пошел со мной. Было таким облегчением думать, что я буду не один, – только бы Роб выдержал. И было ясно, что рана у него уже не так болит – он же орал и топал копытами. В разгар всего этого Роб развернулся ко мне и спросил, нет ли у меня какой-нибудь бечевки. Я нашел в кармане аптечную резинку. Роб взял ее и стянул волосы. На миг стало очень похоже на конскую гриву, но тут резинка порвалась, и волосы снова рассыпались вокруг лица.
Роб мрачно дергал в руках порванную резинку.
– Кентавры всегда убирают волосы назад перед битвой, – сказал он.
Уилл рассмеялся. От этого Роб так разозлился, что развернулся и лег обратно в кровать. Меня словно придавило, захотелось стукнуть Уилла, только он по всем габаритам больше меня, но тут Уилл увидел, что дверь открылась и квачки удрали в коридор. Уилл выскочил за ними, ругаясь по-страшному, и закричал мне, чтобы я помог их загнать. Тогда я перешагнул через свечки и вышел в коридор.
Квачки просто голову потеряли от страха. Они метались по коридору как очумелые, и я был бы готов поспорить, что их стало штук двадцать, не меньше, если бы не знал, что их ровно две. А когда гоняешься за кем-то таким малюсеньким, приходится бегать внаклонку, растопырив руки, будто бабуин. Ну вот я и бегал – а потом наткнулся на Грэма Уайта. Бум! Я поднял голову и увидел, что с ним мама.
Помню, как я подумал: «С кем это она разгуливает? Еще не хватало!» Красивой пары из них не получилось.
Мама сказала:
– Ах, Ник, наконец-то я тебя нашла! Идем со мной, сейчас же!
Я загнал одну квачку в дверь и ответил:
– Ладно.
Я подмигнул Уиллу из-под руки, чтобы подать знак, что я ненадолго, но не знаю, видел ли он. Он очень увлекся погоней за квачками. А я ушел по коридору с мамой и Грэмом.
Понимаете, когда будто-бы-родители Мари забрали ее в Лондон, я остался один, и мне пришлось самому разрабатывать методы обращения с мамой. Я понимаю, что это как-то бессердечно. Но мне было некуда деваться. Сначала я часто сидел и ругал себя за это, а потом шел и продолжал работу над методами – с холодным сердцем. Через неделю после отъезда Мари я обнаружил, что иначе я сам себе не хозяин, даже в мыслях. Мама хотела, чтобы я все делал вместе с ней, – занимался ее делами, а не своими, – и рассказывал ей все, о чем думаю. Она шарила в моих карманах и читала файлы в моем компьютере и мои школьные тетрадки. А еще у мамы есть такая черта – она обожает, когда с ней ссорятся. Мари постоянно на это нарывалась, когда ссорилась с мамой. Маму хлебом не корми – дай тебя подмять. А если с ней соглаш