Я позволил Джоанне взять бутылочку у меня из руки. Она покрутила её в свете фонаря у подъезда.
– Что это?
– Сам не знаю. Скорее всего, ничего особенного. А пробка не вытаскивается.
Джоанна потянула за неё.
– Не надо! – сказал я громче, чем собирался.
– Почему? – Джоанна одарила меня ехидной ухмылкой. – Ты вроде как говорил, что она не вытаскивается?
– Да, но я не хочу, чтобы ты разбила её или что-то такое. Она хрупкая. И очень старинная.
– Спокойно, не разобью я твою бутылку. Откуда она у тебя?
– Я… я получил её… ну… доктор Мандрагора нашёл её здесь. И отдал мне. – Я решил, что это не ложь, хоть и не вся правда. – Мандрагора сказал, будто Вселенная нашептала ему, что её надо отдать мне.
– Похоже на чушь в духе Мандрагоры. Если она такая старинная, чего это ты таскаешь её у себя в кармане?
– Не знаю. Наверное, потому что она мне нравится.
– Просто нравится? Тогда вот, лови. – Джоанна подбросила бутылочку в воздух, я попытался поймать её, но не вышло. Она упала на бетонную ступеньку, отскочила и скатилась, подпрыгивая, по лестнице до самого тротуара. Я сбежал вниз и поднял её.
– Ну как она? – поинтересовалась Джоанна.
– Да вроде нормально.
– Похоже, не слишком-то она хрупкая. Так, а что за история с машиной? – Она кивнула в сторону закрытой «Феррари».
– Папа решил её продать.
– Но она чем-то необычная? Ты вроде как из-за неё здорово расстроился.
– Это «Феррари-430». – Я рассказал ей, что папа продаёт её, потому что решил, что деньги нужнее, чем такая машина. И я пожаловался, что ни единого разочка в ней не прокатился.
– Ты собираешься продать её, ни разу в ней не проехавшись?
– Не я. Папа.
Джоанна задумчиво посмотрела на машину.
– Моя мама спит. А твои родители?
– И они.
– Очень интересно. Так где, ты говоришь, твой папа хранит ключ?
Я сглотнул. Я прекрасно понял, что предлагает Джоанна, и от этого у меня слегка закружилась голова, наполовину от страха, наполовину от возбуждения.
Мне пришлось хорошенько подумать, чтобы сообразить, где может быть ключ. Через целых десять секунд я вспомнил, что ключ у меня в кармане с самых похорон. Я вытащил его.
– Любопытные вещи ты хранишь в карманах, Габриэль Сильвер. – Джоанна подошла к машине и принялась снимать с неё чехол. – Так что, мы поедем прокатиться или нет?
13Мы мчимся сквозь ночь
В кармане у меня лежала бутылочка, у которой я мог попросить, что захочу, но, кажется, я в жизни так не волновался и не трясся от предвкушения, не чувствовал себя настолько не в своей тарелке, как в тот момент, когда я стоял рядом с машиной, держа в руке ключ.
Я подошёл к «Феррари» и провёл рукой по блестящей красной крыше. Меня душил смех, в глазах стояли слёзы, а к горлу подкатывала тошнота – и всё это разом. Я подошёл к Джоанне и отпер дверцу с её стороны, потом со своей. Мы забрались в машину и устроились на сиденьях.
– Заводи, – скомандовала она.
Я глубоко вздохнул, медленно вставил ключ в замок зажигания, будто он был стеклянный и мог расколоться, если нажать посильнее.
– Заводи, говорю, сколько можно ждать!
Я повернул ключ. Машина тихонько заурчала, рванулась вперёд и остановилась.
– Ой, забыл снять её с передачи. – Я выжал педаль сцепления и снова повернул ключ. Двигатель ожил.
– Господи боже, – вздохнул я. – Это самый прекрасный звук на свете.
– Да-да-да, звучит офигенно. Погнали. Ты умеешь водить?
– И ты только сейчас решила об этом меня спросить?
Джоанна пожала плечами и пристегнулась.
– Я вроде как знаю, как надо, – протянул я, следуя её примеру. – Папа несколько раз пускал меня за руль на проселочных дорогах. Но на нормальной дороге я ни разу не водил, и тем более такую машину.
– Всё когда-нибудь бывает в первый раз, – философски заметила Джоанна. – Включай свою передачу, или как там её, и ходу отсюда.
– Если я разобью эту тачку – хоть одну царапину на ней оставлю, – папа меня убьёт.
– Значит, постарайся не царапать.
– Спасибо на добром слове, – проворчал я, отпуская сцепление.
«Феррари» прыгнула вперед. Я прибавил газу, она рванула с места так шустро, что мне пришлось навалиться на тормоза, чтобы она не врубилась в машину, припаркованную на нашей улице перед ней, – папину старую «Хонду». «Феррари» заглохла. Я нервно рассмеялся, снова завёл её и вырулил на середину улицы на первой передаче. Там я нажал на газ, переключился на вторую передачу, и мы покатили прочь.
Машина по-прежнему то и дело дёргалась, а при каждом переключении передач сцепление ужасающе скрипело, но я в достаточной степени освоился, чтобы вывести «Феррари» из нашего района.
– Куда едем? – спросил я у Джоанны.
– Давай в центр, – предложила та. – Поедем, повеселимся. Но для начала попробуй включить фары.
Я ухитрился найти ручку включения света, ни во что не врезавшись. Джоанна крутила ручку настройки радио, пока не наткнулась на песню, которая пришлась ей по вкусу. Не мой любимый стиль, но мне было приятно слушать, как она подпевает.
А мне это начинало нравиться – кататься на потрясающей машине с… ну, в общем, с девочкой. Может быть, не так и плохо иметь такую бутылочку.
Я прокатился по Пасифик-авеню. Люди на тротуарах – взрослые, выходившие из баров и ресторанов, – провожали нашу машину взглядом. А я надеялся, что они смотрят на машину и не замечают, что за рулём сидит ребёнок.
Потом я приметил красный «Линкольн Таун Кар», припаркованный возле ярко освещённого стеклянного здания.
– Я знаю эту машину, – воскликнул я. – Это машина Хасимото!
– Что, правда? Тогда давай остановимся.
Я перестроился в правый ряд и остановился. Какие-то три минуты, и я сумел припарковать «Феррари», не задев окружающие машины. Мы вылезли наружу и двинулись к зданию.
Это оказалась художественная галерея, битком набитая нарядно одетыми людьми. На стенах внутри висели картины, обёрнутые красной тканью.
– Давай зайдём, – предложила Джоанна.
– Шутишь? Нас сразу же выгонят. Ты посмотри, как одеты все посетители.
– Ну выгонят – и ладно. Не конец света. Давай лучше войдём.
Дорогой читатель, не знаю, были ли у тебя такие моменты в жизни, в которые с первого взгляда казалось, что ничего не происходит, но при этом всё менялось? Скажем, делали вы что-нибудь простое, типа подсушивали хлеб в тостере, и неожиданно постигали всю суть Вселенной? Такое, дорогой читатель, называют озарение.
Стоило Джоанне выговорить последние слова, как со мной случилось оно самое – озарение. Джоанна полагала, что не сказала ничего важного. Для неё слова остались лишь словами. Но я усвоил самый важный урок в моей жизни. Я мог остаться в машине. Или зайти внутрь. И если бы нас выгнали – то что с того? От этого ещё никто не умирал.
Так просто. Но так важно. Я ошарашенно смотрел на Джоанну. Она просто гений!
– Что смотришь? – подозрительно спросила она.
– А ты классная.
– О-о-о. Как мило. А теперь заткнись, и давай зайдём внутрь.
Так мы и сделали.
Оказавшись внутри, я немедленно почувствовал себя малолетним неряхой. Нас окружали одни взрослые. Джоанна ещё неплохо смотрелась, потому как выглядела старше, чем я. И её готская одежда – чёрное платье, чёрные колготки, чёрные волосы – не так уж отличалась от нарядов, в которых красовались многие взрослые.
Она потащила меня к ближайшей картине.
– Главное, смотри на неё, как будто тебе очень интересно.
– Ладно, да только тут и смотреть особо не на что, если ты не поклонник красного цвета.
– А мне он нравится, – заметила Джоанна.
– Тебе нравится красный? Тогда почему ты всегда одеваешься в чёрное?
– Мне нравится, как я выгляжу в чёрном, но красный цвет всё равно суперский. Он…
– Что он?
– Мне кажется, что если бы я могла увидеть свою душу, она оказалась бы такого цвета.
– А у душ есть цвета? И ты полагаешь, твоя красная?
– Думаю, да. И перестань на меня так смотреть.
– Я смотрю не на тебя, я смотрю на ценник. – Я указал на маленькую белую карточку, висящую рядом с картиной. «Малыш раскачивает землю на конце бечёвки. Масло на холсте, смешанная техника. Хасимото».
Снизу была указана цена: 30 000$.
Рядом с ценой лепилась красная наклейка. Наклейка гласила: «ПРОДАНО».
– Тридцать тысяч долларов? За картину? – поразился я.
– И кто-то уже купил её. Круто. Неудивительно, что Хасимото не живёт в нашем доме.
– Зависть – дурное чувство, дружочки. – Мы обернулись. Прямо у нас за спинами обнаружилась Хасимото. Она широко раскрыла руки. – Чмоки-чмоки! Спасибо, что пришли. Одеты вы совершенно ужасно, конечно, особенно ты, Сильвер, – но я рада вас видеть на моей выставке. Теперь вы видите, что Хасимото неплохо знают за пределами вашего дома. Знают и любят. Но я хочу стать ещё знаменитей, намного знаменитей! Идёмте со мной. Чем вас угостить? Хотите бокал шампанского?
– Э-э-э, пожалуй, для этого мы маловаты, – проговорил я.
– Боюсь, тёплое молоко у нас закончилось. Ну что ж, тогда давайте посмотрим на мои работы. Я покажу вам своих любимцев. – Она провела нас через толпу, отодвигая людей и без конца приговаривая своё «чмоки-чмоки» в качестве извинения, к крошечной картине – несколько дюймов в ширину, – тоже завёрнутой в красную ткань, но вместо верёвки завязанной бечёвкой. – Это одна из самых маленьких моих работ. Только взгляните на неё. Ее можно повесить над диваном для чихуахуа, и она всё равно окажется маловата.
Надпись на белой карточке, прикреплённой рядом, гласила: «Дельфин безграничного счастья поднимается по лестнице в рай». Стоила картина 24 000$. И тоже была продана.
Хасимото снова потащила нас за собой на противоположную сторону зала, и в конце концов мы остановились перед картиной, занимавшей целую стену.
– Это не самая большая моя работа, но самая большая в этом году. Я назвала её «Два персика поднимаются над облаками, беседуя о создании Вселенной». Нравится? Ну конечно, нравится. Ну а теперь, если вы посмотрите вон туда, то увидите стол, на котором полно пахучих сыров и крошечных рыбьих яиц. Не стесняйтесь, угощайтесь, дружочки. И спасибо, что пришли на мою выставку.