– Незаконное проникновение! – закричала Хасимото. – Это моя студия! Вон! Вон!
Джоанна продолжала бороться с Джимми Хайдом.
– Я уйду только с этой картиной! – Она вырвала кисть у него из рук.
Вылетев из пальцев Джимми, кисть забрызгала алым чёрно-белое платье Хасимото. Та ахнула, затем зарычала от злости. Решительно двинувшись вперёд, она ухватилась за картину одновременно с Джоанной, и каждая из них потянула её на себя.
– Отдайте! – заорала Джоанна.
– Ни за что на свете! – отозвалась Хасимото. – Она моя!
– Только не эта картина, – крикнула девочка. – Ни за что! Помогите!
– Ну вот… – пробормотал я и выпрыгнул из своего укрытия, слыша, что Генри последовал моему примеру.
Мы тоже ухватились за картину. Хасимото и Джимми Хайд стояли по другую сторону и тянули полотно на себя. Всё это время Хасимото яростно ругалась на нас по-японски.
Изо всех сил сопротивляясь, я краем глаза взглянул на картину. Это был портрет мамы Джоанны. Он был так тщательно выписан, что сперва мне показалось, будто это фотография. На портрете миссис Сэдли стояла у окна, глядя на улицу. Глаза её, обведённые тёмными кругами, блестели, будто она готовилась заплакать. Вокруг головы был обвязан шарф.
– Тяните сильнее, – скомандовала Джоанна.
Мы потянули.
Ещё сильнее!
Мы дружно навалились и дёрнули изо всех сил. Картина вырвалась из рук у наших соперников, и мы полетели кубарем через всю студию, сбив по пути два других мольберта и уронив картины. Генри потерял равновесие и упал на пол. Я рухнул следом за ним, потянув за собой картину.
Рама, в которой был закреплён холст, стукнула Генри по голове и треснула. Я услышал звук рвущейся ткани и хруст ломающегося дерева. Окончательно потеряв равновесие, я упал поверх Генри и картины, ещё сильнее разорвав её.
Прошло несколько секунд, прежде чем у меня прояснилось в голове. Над нами стояли Джоанна и Хасимото, глядя на уничтоженное произведение искусства.
– Моя прекрасная картина! – взвыла Хасимото. – Вы сломали её! Она сломана, и её теперь не починишь!
23Я принимаю решение
Мы стащили с Генри разорванный портрет матери Джоанны в сломанной раме. И, дорогой читатель, ты, наверное, ждёшь, что я испытывал страшную неловкость. Но на деле Джоанна так разозлилась, что для моих чувств в этой комнате просто не осталось места.
– Я рада, что мы её сломали, – прошипела Джоанна, яростно глядя на Хасимото. – Это моя мама, не ваша. Моя мама. Когда она умирала. Вы даже не спросили разрешения.
Хасимото прижала к себе сломанную картину, будто это был её больной ребёнок.
– Сотни часов. Может быть, даже тысячи. Это должна была быть моя величайшая работа.
– Ваша величайшая работа? – переспросила Джоанна. – Её даже не вы написали. Готова поспорить, что это всё его кисть! – Она указала на Джимми Хайда.
– Интересно, нельзя ли её как-нибудь сшить? – задумалась Хасимото.
– Я вам не позволю, – твёрдо сказала Джоанна. – Я заберу её с собой. А вам я её не оставлю.
Хасимото посмотрела на Джоанну, вздохнула и легла на пол.
– Вообще ты совершенно права. Я её не писала. Я ни одной картины не написала. Все они принадлежат кисти Джимми.
– Кто бы сомневался, – буркнула Джоанна. – Он делает всю работу, а вам достаётся вся слава. Надеюсь, вы ему хотя бы платите.
– Плачу? Конечно же, я ему не плачу. Он не наёмный работник. Он мой муж.
– Вы женаты?
– Конечно, женаты. Я люблю его. Как его можно не любить? Взгляните на это.
Она погладила разорванный холст, с которого смотрел на нас портрет миссис Сэдли.
– Тогда почему бы вам не рассказать всему миру, что он делает всю работу, чтобы и слава досталась ему?
Джимми сел рядом с Хасимото, взял её за руку и покачал головой, глядя на нас.
– Я пыталась, – грустно сказала Хасимото. – Но он заставил меня пообещать не делать этого. Он предпочитает анонимность. Правда, милый?
Джимми улыбнулся и кивнул.
– Анонимность, – проговорил он чуть слышно.
– Мой анонимный гений. Он говорит, что радость ему приносит сама работа. Творческий процесс. А мне радость приносит… внешняя сторона. – Она поцеловала Джимми руку. – Я – воплощение внешней красоты. А мой Джимми – красоты внутренней.
Она рассмеялась.
– Моя фамилия в замужестве вовсе не Хасимото. Я миссис Хайд. Хитоми Хайд. Но с таким именем из продажи картин не устроишь шоу. Знаете, я занималась искусством долгие годы. Делала то же самое. Заворачивала полотна. Но из этого ничего не выходило. Это никого не трогало. А потом я встретила Джимми. Он писал картины для туристов на Гавайях. Сидел на тротуаре в Вайкики – и такую красотищу творил! На старых картонках, на фанере. Но гениальность ни с чем не спутаешь. Мои завёрнутые картины никого не интересовали, покуда внутри не скрывалось такой красоты. Как только я скрыла под тканью одну из прекрасных картин Джимми, люди почувствовали странную силу, исходящую от неё. Сама живопись таилась от глаз – никто не видел аккуратных мазков его таланта запечатлевать жизнь – но они чувствовались даже сквозь слой ткани, под опутавшей их верёвкой. – Хасимото повернулась к нам. – Вы будете хранить наш секрет?
– Наверное, – сказал я. – В конце концов, люди в галерее покупали не только его живопись, но и вашу обёртку. Это часть тайны притягательности этих картин, так?
– Да, дружок, – улыбнулась Хасимото. – Это часть тайны.
– Значит, это вы любите гавайскую музыку?
– Что?
– Музыку. Гавайскую музыку.
– Да, я. Я выросла в Гонолулу. Я слушаю музыку, пока он работает.
Я внимательно посмотрел на картину и вспомнил, где видел именно этот образ – это было в тот день, как мы переехали в Брайт-хауз. Я видел миссис Сэдли у окна и тогда же приметил Джимми Хайда, который смотрел на неё, держа в руках блокнот и карандаш.
Джимми помог Хасимото подняться на ноги. Та отвесила Джоанне лёгкий поклон.
– Прости, что мы решили написать твою мать без разрешения. Я думала, что это не будет иметь значения, поскольку её всё равно никто не увидит. Забирай картину и иди. Я приношу свои извинения. Но уходи.
Джоанна взяла картину, и мы вышли из студии.
Когда я вернулся домой, в квартире никого не было. Мама с папой повели девчонок на вечеринку с мороженым в их начальной школе, так что я ожидал, что буду совсем один. Зайдя же в гостиную, я обнаружил Алехандро на стремянке.
– Что вы делаете? – удивился я.
Алехандро указал на дыру в потолке. Большую часть он заложил куском гипсокартона и теперь мазал сверху мокрой штукатуркой.
– Оглянуться не успеешь, как я её заделаю, – пообещал Алехандро.
– Эта дыра здесь не один месяц, – возмутился я. – Ничего себе «оглянуться не успеешь».
– Я бы раньше починил, – пожал плечами Алехандро, – но миссис Эпплъярд потребовала, чтобы я этого не делал.
– Почему?
– Вы доплатили только за ремонт протекающих труб. За ремонт потолка вы не доплачивали. Если не доплачивать, ремонт занимает гораздо больше времени. Так устроена жизнь в Америке. Это земля смелых духом, а также земля, где бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Я делаю, что мне велят. Я не могу позволить себе ссориться с миссис Эпплъярд.
– Почему же вы не уволитесь и не найдёте работу получше? – полюбопытствовал я. – Мне кажется, вы мастер на все руки.
– У меня нет документов, – объяснил Алехандро. – Пока я работаю на неё, я остаюсь в Америке. Если я уволюсь, миссис Эпплъярд сообщит обо мне властям. Они отправят меня обратно или, хуже того, посадят в тюрьму.
– Это гнусно, – сказал я.
– У меня есть два варианта. Их предоставила мне миссис Эпплъярд. – Он намазал на потолок ещё немного штукатурки. У него в кармане зазвонил сотовый телефон. Алехандро ответил на звонок, поговорил с минуту и сунул телефон в карман. – Это миссис Эпплъярд. Она говорит, что я ей срочно нужен. Уверяет, что забыла мне кое-что сообщить. Кое-что срочное. – Алехандро поглядел на потолок. – Готово. Пусть подсохнет, а через пару дней я снова приду и его покрашу. – Мастер взял свою лестницу и вышел в коридор.
Дорогой читатель, это был последний раз, когда он входил в нашу квартиру. Потолок так и не был покрашен.
Когда он ушёл, я посмотрел на его работу. Почему-то это навело меня на мысли о миссис Сэдли. То ли потому, что она тоже нуждалась в починке. То ли потому, что ждать ей пришлось очень долго. Но теперь всё с ней было в порядке. Джоанна починила её. Быть может, отдав за это собственную душу. Быть может, лишив кого-то ещё жизни.
А потом из глубин памяти у меня в голове всплыло предсказание доктора Мандрагоры. И я его понял.
Выскочив в коридор, я бросился к квартире Джоанны и забарабанил в дверь. Стоило ей выглянуть наружу, как я вытащил её в коридор, и слова полились потоком:
– Мандрагора. Его предсказание или как его назвать. Это дело насчёт тебя. Насчёт того, как ты стоишь рядом с женщиной. Понимаешь?
– Что ты вообще несёшь?
– Это… это насчёт того, что случилось у Хасимото. Это не посторонний человек.
Джоанна треснула меня по руке:
– А ну прекрати бормотать непонятную чушь, как полный идиот!
– Ты что, не поняла? Помнишь, что сказал Мандрагора? Про тебя?
– Ты и сам отлично знаешь, что он сказал. Про мою маму. Что она сломана и починить её нельзя.
– Точно. И что ты делала в этом предсказании? Стояла рядом с ней, так? Я совершенно уверен, что именно это он и сказал.
– И что?
– А то, что идиотка из нас ты, а не я. Ты что, не поняла? Это только что произошло. В студии Хасимото. Только это была не совсем твоя мама. Это была картина, на которой её нарисовали. И она – в смысле, картина – сломана.
– И её не починишь, – протянула Джоанна. – Вот это да. Ты прав, Гейб. Значит, Мандрагора в конечном итоге оказался прав.
– Да, но кого это интересует? Я к тебе не поэтому пришёл.
– Тогда почему?
– Ты ещё не поняла? Это цена.
– Что-что?