«Сегодня я его встретила у почты. Бродит, как в воду опущенный. Он в партизанах женился на Штефке, но при этом никто не знал, что первая жена всю войну ждала его в Любляне. У них уже двое детей. Штефка при всех на партсобрании дала ему пощечину и ушла. Цирил ему пригрозил, что исключат из партии».
«И мне тоже расскажите. Душа просит веселья».
Тоне приползает из соседней комнаты, точнее, зала, замерзший, закутанный в одеяло.
«Меняем твои новости на наши. Сначала ты. Ты же намного ближе к кормушке, чем мы».
«Ничего хорошего. Все на нервах из-за выборов и из-за этих, которых англичане отправляют обратно»[13].
«Брось. Хорошие новости. Прекрасные новости. Если мы уже дошли до выборов, значит, движемся вперед», — останавливаю его.
На самом деле я озабочена. Мы все озабочены. Потихоньку интересуемся, кто есть кто, что планируется, что произойдет через год. Не все.
Надеемся на счастливый конец. Или начало? Новая жизнь.
«Еще чайку, пожалуйста».
Счастье мы пока отложили на будущее.
После торжественного прибытия в Любляну меня повезли в какой-то замок недалеко от города.
Я видел ее всего минуту. Мне не давали передышки. Мы с ней быстро обнялись.
«Завтра увидимся, хорошо?»
«Где тебя найти? Я не знаю. Матия будет знать. Наверное».
Потом она тихо ушла с Марией и ее братом. Я смотрел вслед и чуть не плакал. Вспомнил наши ночи в лесу, полные планов и счастья. Забавно, что я теперь так думаю. Нет, правда. Ночи, исполненные безмятежности. Теперь, когда я оглядываюсь назад. Мария, когда поезд только подходил к Любляне, еще в вагоне повязала на голову платок и нацепила очки, чтобы ее не узнали. Она еще в Белграде устала от всех этих словенских подхалимов. С тех пор, как они с Марко вместе. То ли еще будет здесь. Про обещанную красную юбку я не забыл.
Любляна. У меня ощущение, что никто не знает, что со мной делать. Постоянно что-то придумывают, предлагают что-то новое. Последняя выходка — назначить меня начальником тюрем. Шутка, которая граничит с извращением. Я отправился к Янезу. Он занимает высокий пост. Как и я, он школы не окончил.
«Вот ненормальный. Соглашайся, конечно».
Потом мы с ним напились. Янез вызвал бойца и отправил его на армейской машине за Иваном и Владо. В партизанах оба были задиристыми и отчаянными. Как и я. И Янез тоже. Но все остались целы. Несчастный солдатик, которого Янез буквально вытащил из постели, должен был возить нас по Любляне. Ночью город прекрасен. Особенно отсюда, с вершины замкового холма.
«Теперь она наша, Любляна», — говорит Владо.
Мы киваем.
Солдат везет нас в замок, где мы четверо разместились.
«Трамвай!» — вопит Янез.
«Остановись и подожди нас», — приказывает он растерянному бойцу.
«Трамвай», — повторяет Владо и спрашивает Ивана: «Умеешь его водить?»
«Конечно».
Сидим в трамвае и поем. Трамвай едет все быстрее. Иван громко зовет на помощь. На самом деле он не имеет ни малейшего представления, как с этим видом транспорта управляться. Не понимает, как ему вообще удалось разогнать эту штуку.
«Спокойно. Он же остановится, когда закончатся рельсы».
Лежим в перевернувшемся трамвае. У Янеза лоб в крови, он все еще бормочет: «Любляна наша».
Владо, похоже, заснул. Моя деревянная нога отстегнулась.
«Твою же мать», — ругаюсь я, пока бойцы выносят меня из опрокинувшегося вагона.
Замок. Завтрак. Кусок хлеба и кофе с молоком, в котором кофе даже не ночевал. Владо и Иван прячут глаза. Янез исчез еще рано утром.
«А знаете, ночью трамвай угнали», — в столовую входит взбудораженный Миха.
«Любляна наша», — говорю я, поглядывая на своих сообщников, уставившихся в пол.
Здесь, у реки. Так мы с ним договорились. Ждем. Без слов.
Помню, как меня тогда спасли из воды. Помню нежность и неуверенность. Помню тот запах весны.
Я смогу не выдать свою жалость? Он в отчаянии. Целыми днями убеждаю его, что все будет в порядке. У нас все будет хорошо. Правда. Я сейчас действительно хочу возродить ту надежду, которая помогла продержаться до конца войны, выжить, не утонуть в реке, избежать неминуемой смерти. Тогда мне не было страшно. А сейчас мне страшно. Очень.
«Зачем детям отец-калека, — возражает он. — А ты? Ты выдержишь? Я ведь изменился».
Я его люблю, по-настоящему люблю.
Помню, как мы с Ольгой после тяжелого боя шли в деревню, где нас ждали остальные бойцы. Мы смеялись и плакали.
«Зачем тебе этот отчаянный парень? Он же твоя противоположность».
«Что ж тут поделаешь. Знаешь, я так влюбилась».
Правда, я так его люблю. Его решимость, веселость, люблю, как он поет. Это в нем осталось. Должно было остаться. Не могло просто так исчезнуть. Невозможно. И расстаться с ним я не в силах.
Кто-то руками закрывает мне глаза. Слышу смех. Не может быть. Он мертв. Говорили, что был уничтожен весь его отряд. Чувствую запах роз. Боюсь произнести имя вслух.
«Станко!» Это действительно, мой брат, а нам сказали, что он погиб.
«Еще не хватало, чтобы ты упала в обморок, как мама, когда я вошел. Лучше обними меня».
Обнимаю его. Снова и снова. Смотрю в лукавые глаза. Такие же, как тогда, когда мы с ним не послушались отца и отправились пешком к морю. По сей день не знаю, в том ли направлении мы шагали. Отцов дядя Якоб, единственный из его родственников, кто был готов помогать нам в трудные времена, тогда нас быстро перехватил.
«Вы куда это?» — заулыбался он.
Я хотела убежать в лес, но дядин работник быстро меня поймал.
«Глупо. Все равно далеко не уйдешь».
Потом мы три дня провели в доме дяди Якоба. За нами пришел отец. Пообещал, что последствий не будет. Это дядя Якоб с него взял такое обещание. Но дома нас все равно выпороли. Розгами. У меня до сих пор шрам. Мама плакала, а потом потихоньку пришла пожелать нам спокойной ночи.
«Мой Станко», — провожу рукой по его голове.
Они медленно спускаются с холма, друг за другом. Мама, отец, маленький Цирил, Ноже, Лойзе, Драго, все еще в пилотке-титовке и с винтовкой.
«Война же кончилась», — говорю ему.
«Мы всегда должны быть начеку».
Смотрю на него. Ему двенадцать лет. За плечами четыре года в партизанах, и поэтому ему разрешили, в его двенадцать лет, участвовать в выборах. В газете даже была его фотография. Кудрявый парнишка в титовке перед урной для голосования. Самый юный избиратель в Словении, который сейчас всеми способами добивается, чтобы его направили в мореходную школу. Драго такой, у него точно получится. Он хочет на море. На море. Он вообще море когда-нибудь видел? Что общего у нашей семьи с морем? Эта постоянная тоска по морю.
Все друг друга перебивают.
«А Франц? Где Франц?»
«Все время на процессах над белогвардейцами. Говорит, что не может больше этого выносить. Похудел еще больше, чем в партизанах. Я за него переживаю. А он только отмахивается. Не знаю, в кого он такой терпеливый».
Она не знает, от кого Франц унаследовал терпение.
«И, правда, от кого», — улыбаюсь я маме.
Мама. Ее спокойное лицо. В ней столько покоя. Как будто не знает никаких забот. Она расстилает на траве скатерть и выкладывает угощение. Жареная курица и свежий хлеб.
«Откуда у тебя все это?»
«Соседским дочкам связала платья и за это получила курицу. А Цирил три дня помогал мельнику и принес домой мешок муки. Мельничиха тайком от мужа дала ему дрожжи. Вместе с приветами тебе. Надеется, что помнишь, как она всегда хорошо к тебе относилась».
Теперь-то я понимаю, почему Мария в поезде повязала платок и надела очки. Мельничиха. Как-то мы с Марой пришли к ней и попросили муки, обещали, что заплатим, она нас выгнала.
«Цыганки, сгиньте с моих глаз».
Усмехаюсь. Всегда хорошо ко мне относилась. Для партизан у нее никогда ничего не было. Муки не было. Вообще ничего.
«Только что были белые и все забрали», — говорила она каждый раз.
«Неправда», — утверждали соседи.
Все равно. Мамин хлеб. Долго, долго все его ждали.
И смотрю на него. Ему, правда, не скучно. Сидя чуть в сторонке, наблюдает за нами. Цирил залез к нему на колени, нахлобучивает ему на голову пилотку Драго. Малыш разочарован — на дяде нет военной формы.
«Значит, ты не партизан», — говорит малыш.
Знал бы этот ребенок, что этот костюм был одолжен у шоферского друга, потому что форму, его единственную одежду, забрали в стирку.
Отец беспокойно пересаживается с места на место, раздраженно оглядывается. У него никогда не хватало терпения спокойно с нами посидеть и поговорить. Не представляю, почему он вообще захотел иметь детей.
«Пустая трата времени, эта ваша болтовня», — вечно он нам повторял.
«Вы поженитесь?» — вдруг он спрашивает со своей обычной резкостью.
Мы переглядываемся. Подхожу, беру его за руку. Мы оба молчим. Все замолкают. Не знаю, как надолго.
Работаем, пишем. Выезжаем на места. Мне дали машину с шофером, Тоне, потому что я без ноги. Мы с ним ездим по деревням Доленьской[14] и убеждаем людей, что Народный фронт — единственная реальная сила, и если мы победим на выборах, то станем самыми настоящими словенцами. Сильными и счастливыми. Время от времени мы с шофером подкрепляемся вином. Тоне мне нравится. Он выжил в Дахау. Выпив как следует, он закатывает рукава и показывает вытатуированный на руке номер. Так он в глазах людей, которых мы посещаем, перестает быть шофером и становится героем. До войны он возил известного люблянского пекаря, который после Освобождения уехал из страны.
«Что с ним стало?» — то и дело задается Тоне вопросом.
«А с моим графом?» — вторю я.
Мы ездим повсюду и пытаемся узнать, что случилось с нашими хозяевами. Где они? Живы ли? Теперь на автомобиле ездим мы с Тоне.
Недавно я попросил его заехать за мной ночью и отвезти к зданию тюрьмы. Он ни о чем меня не спрашивал. Понял все без слов. Даже обнять его захотелось. В тюрьме я пачкой сигарет подкупил охрану, чтобы меня пустили к нему. К учителю, который тогда так старался устроить меня в школу. Я его всегда помнил. Неужели он предатель? Верится с трудом. Но говорят, это так. Слишком много свидетелей, говорят. Некоторых я знаю и скорее поверю, что это они сделали, а не он. Охота на ведьм началась. Здесь, в нашей стране. Кто это остановит?